ОБРАЗ МАЛЕНЬКОГО ЛЮСТДОРФА В СЕРДЦЕ КАЖДОГО УКРАИНЦА

Совместный конкурс «Дня» и Гете-института «Германия-Украина. Что было? Что есть? Что будет?» продемонстрировал, что объем неформального общения и взаимного интереса между гражданами Украины и Германии гораздо шире, чем принято считать.

В прошлую среду были названы призеры. В литературном конкурсе на украинском языке первая премия досталась одесситу Юрию ВЛАСИШЕНУ (его рассказ о немецком городке Люстдорф, как отметил в своей рецензии член жюри Юрий Андрухович, «в силу своей конкретности несет определенную интересную информацию; автору до некоторой степени удалось изображение конкретного топоса, даже частичное проникновение в понятие феномена «малой родины»).

Вторую премию получил киевлянин Игорь СКРУТЕНЬ (о нем в своей рецензии другой член жюри — Оксана Забужко написала: «Пишет гражданин, всерьез озабоченный проблемой преодоления нашей травматической памяти о прошлом, точнее, тем обстоятельством, что наша современная масс-медиальная риторика вокруг немецко-украинских отношений отражает исключительно политические приоритеты, игнорируя «человеческий, межличностный уровень»). Третью премию также получили киевляне: Татьяна КАРПЕНКО, Владимир МАЛЕЕВ и Александра СИТНИК .

Победителем в литературном конкурсе на немецком языке большинством голосов названа была работа студентки факультета журналистики Гуманитарного университета «Запорожский институт государственного и коммунального управления» Ирины КОНОВАЛОВОЙ. Вторую премию в этой номинации получила львовьянка Ольга СИДОР , третью — киевлянка Нелли ВАХОВСКАЯ .

Харьковчанин Леонид КОНСТАНТИНОВ получил первую премию в фотокункурсе «за чудесное сочетание темы и техники» . Вторая премия в этой номинации досталась киевлянке Нине ПЕТКЕВИЧ по формулировке «за лаконичность и сотрудничество при раскрытии темы вместе со зрителем»; третья — Евгению КОМУ из Запорожья «за умелое сочетание работ и четкое раскрытие темы». Отдельно отмечены были фотоработы студента кинофакультета Дмитрия ТЯЖЛОВА из Киева, Оксаны НЕДИЛЬНИЧЕНКО из Славутича и Василия ГРЕЧАНИКА из Ивано-Франковска.

Сегодня «День» публикует работы, признанные требовательным жюри самыми лучшими в номинации литературного конкурса на украинском языке. Как показали эти работы, тема отношений между двумя нашими государствами неисчерпаема, особенно когда речь идет не о взаимоотношениях на уровне первых лиц государства, министерств и ведомств, а на индивидуальном, межличностном уровне типа «гражданин Украины — гражданин Германии». И то, как ее представляют себе житель дальней деревни, участник событий Второй мировой войны, и столичная школьница, отражает определенные изменения, постепенно происходящие в нашем общественном сознании. И если в какой-то момент представить себе, что однажды среднестатистический украинец встретится со среднестатистическим немцем, то работы, присланные на этот конкурс, свидетельствуют о том, что у этих двух людей будет о чем поговорить между собой. У них много общего, и разговор будет идти не только на бытовом уровне: история, где и один, и другой были иногда лишь вынужденными исполнителями чужой воли; проблемы глобализации и экологии, что дало каждому из них отношение к Земле как к единому дому; религии, сохранения нравственности. Ну а что касается того, как соискатели справились с заданием, безусловно, вдохновит наших читателей на дальнейшее участие в творческих конкурсах, являющихся «фирменной» визиткой «Дня».

Я живу на рубеже. На рубеже эпох, на рубеже инфомационно-нервного срыва, на рубеже Одессы и не-Одессы. Ближайший городишко от моего дома — 10 минут на трамвае — Черноморка, бывший Люстдорф, веселое немецкое село, которое еще раньше называлось Люисдорф. Но с самого основания переселенцами из Вюрттемберга в 1805 году немецкой колонии на живописном, но коварном и оползневом берегу Черного моря имела она благородное название Кайзерхайм.

Кажется, теперь Люстдорфу возвращено историческое имя, и ведет к нему уже не Черноморская, а Люстдорфская дорога, по которой ездит в Одессу и обратно переполненный оранжевый трамвайчик. Как когда-то...

Люстдорф, Люстдорф... Первый виноградник (1807), первая школа и кирха (1820), первый настоящий большой дом (1823), первый театр, ставивший пьесы на немецком, украинском и русском языках не только в родном городишке, но и в Одессе, побывавший с гастролями в добром десятке немецких колоний, которые давно уже прописались в южноукраинской степи.

Вместе с украинским народом люстдорфцы и другие колонисты пережили всю нищету и бедствия первой половины бурного XX века: Первую мировую, революцию и гражданскую войну, голодомор 1921 — 1922 гг. и 1931 — 1933 гг., раскулачивания и сталинские репрессии...

Пока не наступил черный день 22 июня 1941 года. В свинцовом небе над Люстдорфом птицей несчастья появился самолет, черные крохи посыпались из него в Черное море. Это парашютисты! Немцы! Гостеприимные доверчивые люстдорфцы предоставили пристанище «землякам», а они оказались переодетыми чекистами! Что было потом, легко догадаться: арест и скорый приговор. Те, кому «посчастливилось», оказались в Сибири вместе с тысячами поволжских немцев и другим «вражеским элементом».

Есть вторая, возможно, более достоверная версия гибели Люстдорфа. Абсолютно достоверно, что в реальной ситуации обе версии «объединились». Определенное количество колонистов осталось в своем уже не совсем веселом селе после «сдачи» Одессы Красной Армией и оказалось в оккупации. Конечно, немецкие и румынские оккупационные власти не так относились к ним, как к славянскому, а тем более, еврейскому населению, но и здесь человечность нередко брала верх над политикой раздора и страха. Немало обреченных нацистами украинцев, русских, молдаван, болгар, евреев, борцов Сопротивления, рядовых граждан различных национальностей и идейных убеждений было спасено от смерти причерноморскими немцами.

И все же те люстдорфцы, которые не шли на компромисс с оккупантами, не могли надеяться на милость советской тоталитарной системы, а она уже стала одерживать серьезные военные победы. После Сталинграда многим колонистам стало понятно: с родиной придется расстаться. Почти 150 лет на этой плодородной украинской земле, пять поколений, неизвестно сколько труда и любви вложено в эти места, ставшие роднее далекого Вюрттемберга, и все это бросить, да?! Да. Это больно, но это лучше, чем расстаться с жизнью.

Так и произошло. 17 марта 1944 года все обитатели Люстдорфа: и старые и малые, со скотом и всем скарбом пошли (именно пошли, только совсем слабые имели возможность ехать подводами!) на Запад, следом за немецкой армией, которую отовсюду теснили советские войска. В сербском придунайском городишке Панчево они наконец сели на поезд — в Лодзь. В Германию добрались только в конце года, совсем обессиленные. Однако мужчин сразу рекрутировали в вермахт — на защиту исторической родины.

Теперь уже оккупирована сама Германия. Новая власть сурово карает военных преступников. Причерноморских немцев, которым удалось выжить, на основании того, что юридически они являются советскими гражданами, депортируют в СССР, а точнее, в ту самую Сибирь. Только тем из них, которым посчастливилось оказаться в американской оккупационной зоне, позволили остаться в фатерланде.

Люстдорф, Люстдорф, невеселая у тебя судьба. О прошлом напоминают разве только немецкие топографические названия: центральная улица Эрнста Тельмана, колхоз им. Карла Либкнехта, в котором совсем ничего не изменилось с советских времен, невзирая на то, что он теперь не колхоз (упаси, Господи!), а КСП (коллективное сельское предприятие).

А я все же люблю бродить по твоим заброшенным пляжам. Слышишь, Люстдорф? Люблю бродить вдоль безграничного моря под колючими ветрами и вспоминать, и мечтать. Как бы оно было, если бы не было тех парашютистов, той войны, если бы не было в нас жестокости и зависти, низкого желания обидеть ближнего? Если бы не получали наслаждения от страданий других?.. Если бы не мечтали об абсолютной власти и абсолютном повиновении?... Если бы...

А еще я очень люблю кирху. Нет, «люблю» — плохое слово, не подходит оно к храмам, хотя это ощущение очарованности, которое наполняет меня, когда я смотрю на нее (она, кстати, главный храм Немецкой евангелистско-лютеранской церкви Украины), также немного грустное и болезненное. Среди всех архитектурных шедевров, которыми так богата Одесса, именно кирха Св. Павла вызывает у меня настоящий душевный трепет. Почему, я же атеист? Может, потому, что она полуразрушенная, как моя страна? Трагическая история. Нелегкий сегодняшний день. Неопределенное будущее.

Почему так? Почему при каждой попытке осмыслить прошлое детское воспоминание воображение упрямо вызывает один и тот же образ? Словно где-то немыслимо далеко, еле пульсируя на высоких регистрах, то утихает, то снова прорывается щемящая и до боли знакомая партия меццо- сопрано.

Это уже потом, в собственном подростковом «расследовании», выяснились существенные детали этого странного ощущения. Что была в тот раз не очередная «бандитская» облава, которых до этого удалось отцу избежать, — его, единственного в округе учителя и непревзойденного импровизатора на скрипке, берегли всем селом. Что стоял тогда также март, когда сумеречным утром за ним пришли впервые увиденные гестаповцы в длинных плащах, похожих на рясу соседа-священника, и это было последним, что врезалось в память после молчаливых утренних визитеров —«немаков», как еще называли их в отличие от всегда взъерошенных, пахнущих хвоей «парней из леса».

Но нет, не последним. Крепко запомнилась еще одна деталь: звук удара алюминиевой кружки о ледяную корку в ведре, словно вскрик (ночи в Карпатах морозные до мая), и умыться ему уже не дали.

Это уже потом, спустя много лет, мне показали фотографию, на которой — мурашки по спине — деловито готовят к казни группу людей. На внутреннем дворе дрогобычской тюрьмы не менее деловито уточняли подпись. Объектив выхватил одного из них — уже на скамейке, под нависающей бечевкой...

«Если узнаете отца — пенсия от ФРГ, считайте, в кармане», — так или почти так стимулировали в КГБ мое «свидание с детством».

Свидание не состоялось. Зато опять четко сработала другая экспертиза памяти — тот характерный вскрик пустой кружки от удара о лед...

Именно так. Отвечая на вопрос Гете-института: что было, что есть и что будет в отношениях новой Германии и новой Украины? — хотел бы выделить именно этот аспект — потребность соединить, осмыслить, осознать, одним словом, привести в порядок две вещи — нашу память и новое Время. Исторической, генетической, наследственно- трансформационной — называйте эту память как угодно, но от осознания такой потребности, от состоятельности это сделать, не полагаясь только на «жернова времени» и смену поколений, зависит, убежден, значительно больше, чем это может показаться.

О ценностном, принципиально многообещающем измерении межгосударственных отношений не буду говорить. Обломки Берлинской стены, вывезенные в рюкзаках туристов и моими соотечественниками, стали не только сувенирами, но и символами вчерашних догм, в том числе и относительно адресности тоталитарных геноцидов. И информационно — имею в виду столичные СМИ — нынешние, прежде всего молодые, украинцы имеют достаточно оснований, чтобы оценивать наши отношения как непрерывный и восходящий процесс: общая оборона, общее производство уникального самолета, общая реставрация святыни — Успенского собора, общее удовлетворение от передачи другого национального сокровища — архивов великого Баха...

На человеческом же, межличностном уровне кто- либо когда-нибудь слышал, как объясняет все это, скажем, старый гуцул, угощая внучку на только что полученные «остарбайтерские» кровные?

Веду к тому, что местное, районное звено масс-медиа не дотягивается до чрезвычайно важной работы, где психологизм «примерки» пережитого поколением, которое не вышло (и уже, по-видимому, не выйдет) из жуткой бойни, должен бы стать своеобразной реинкарнацией ценностей. Веду также к деловому предложению: очень уместными тут были бы спецпроекты типа целевых грантов на лучшее ведение проблемы именно низовой прессой. Во сто крат умноженная на критерии семейных традиций, на «геополитику» самых отдаленных уголков, не требующих никаких самоидентификаций, ибо их издавна олицетворяют тамошние мудрецы-старики, — такая акция, безусловно, катализировала бы усилия и государственных чиновников, и бизнесменов, и, как говорится, «культуртрегеров».

Кстати, относительно вопроса заимствования и будущего наших отношений. Набираю телефонный номер собеседника, спрашиваю, справился ли он с упражнениями по немецкому языку. «Ordnung», — слышу ответ, хотя не совсем бодрый.

Что же, порядок — значит, порядок. Пятиклассник-внук, верю, будет знать только его прямой контекст.

Я позволю себе рассказать эту невымышленную историю о человеческих взаимоотношениях между украинской девушкой и немецким солдатом от первого лица, поскольку ее поведал мне их сын Густав. Судьбы ее героев — только неожиданный штрих капризной судьбы на пестрой гравюре отношений двух великих народов, которые, верю, обязательно построят цивилизованный, свободный, процветающий общий европейский дом, в котором будут мирно и счастливо жить их потомки.

Густавом меня назвала мама. Это было достаточно странное имя для ребенка, родившегося в 1944 году. Война продолжалась. Тогда смерть собирала щедрую дань на землях Западной Европы. Освобожденная от фашистов Украина понемногу наполнялась людьми, возвращавшимися из эвакуации. Вставал из руин и Киев. Но жизнь, словно взбудораженная река, еще не вошла в обычное русло. Забирать юную восемнадцатилетнюю маму из родильного дома пришла только бабушка. Война разбросала родственников по фронтам и далеким землям. Дедушка погиб в Сталинградской битве. А бабушка с мамой сами как-то пережили лихолетье в своей уютной квартире, окна которой и теперь выходят в тихий, засаженный кустами сирени двор. Именно туда, на улицу Воровского, которая рядом со Львовской площадью, принесли меня в морозный декабрьский день. Именно в этих стенах почти пятьдесят лет я прожил вместе с тайной своего нетипичного имени и происхождения, пока не узнал правду.

Шел 1992 год. Мама лежала в онкологическом диспансере безнадежно больна раком молочной железы. Операция не помогла. От химиотерапии она отказалась. Таяла на глазах. Я ежедневно после работы летел к ней. Делал вид, что не воспринимаю приближения неотвратимого. Что-то говорил, рассказывал новости, читал свежие газеты. Время было горячее, ведь еще и года не прошло, как Украина стала независимой. Она слушала молча, говорить ей становилось все тяжелее. Часто, слушая, забывалась во сне. Иногда я ощущал, что мыслями она где-то далеко, хотя глаза смотрели на меня внимательно-внимательно, словно что-то взвешивая. А однажды неожиданно позвонила по телефону поздно вечером домой и попросила принести на следующий день в больницу ее зеленую, плетеную из вербовой коры шкатулку. Странно, но за много лет я видел это творение талантливого умельца лишь несколько раз. Еще в детстве мама как-то сказала, что это сейф ее души и сердца, поэтому она так старательно прячет его от посторонних глаз. Шкатулку я нашел на самом дне шкафа. В кожаных тоненьких петельках — дуга маленького замочка. Ключа в нем не было. Почему- то возникла мысль, что и мамина жизнь прошла вроде бы закрытая на замочек, однообразно, жертвенно. Дом — робота — дом. И так годами. Растила меня сама. Ухаживала за больной лежачей бабушкой. Имела несколько приятельниц, но близкими подругами они не были. С мужчинами никогда не встречалась, отдавая мне всю ласку и заботу. Однако никогда я не слышал из ее уст жалоб на свою женскую судьбу. Всегда бодрая, приветливая, подтянутая. Чувствовалось, что где-то в глубинах внутреннего космоса горит в ней свое невидимое для посторонних глаз солнце. Согревает, дает силы бороться, питает душу и сердце.

Мама встретила меня в холле. Она ожидала. В глубоком кресле, маленькую, похудевшую, ее тяжело было заметить. Сама позвала меня, поздоровалась, а когда я достал из сумки шкатулку, вся просто засветилась. Ключик висел у нее на шее на тонком длинном шнурке. Когда слабые руки наконец управились с замочком, крышка шкатулки, ничем больше не сдерживаемая, приподнялась, и я увидел сине-красно-белые горбушки почтовых конвертов. Вероятно, их было еще много там внутри. Странно, но мы дома очень редко получали письма, а из заграницы — вообще никогда. Мамины руки потянулись к бумагам. Они дрожали. Она вся дрожала, как осенний листочек под порывами безжалостного ветра. Желтый, с восковым отблеском цвет ее лица усиливал это ощущение. — Мне скоро в землю, и я не хочу забирать эту тайну с собой, — напряженно начала она. — Ты, Густав, никогда не спрашивал о своем отце, а я никогда ничего не говорила. Бог послал нам обоим это молчание. Оно спасло нас от неправды, подозрений и оскорблений. Но во времена, в которые мы жили, правда могла превращаться в непоправимую беду — в преследование, запугивание, побуждение к подлому сотрудничеству с КГБ. Ведь твой отец — немец. Его также звали Густавом. Он умер в 1989-му от канцера. Теперь и я иду за ним. Иду к нему, чтобы уже навсегда быть вместе, потому что все годы любила только его, верна была только ему, растила тебя — его кровинку, с мыслями, что времена изменятся и мы все увидимся. Не суждено... Ты весь в отца: сильный, высокий. Таким когда-то зимой, в начале сорок четвертого, я впервые увидела его. Он был среди пленных немцев, которых оставили в Киеве для восстановления города. В куцей, с чужого плеча зеленой шинели, стоптанных ботинках и обмотках на ногах, в летней шляпе, без рукавиц, ужасно худой, но крепкий, он сразу бросался в глаза среди других бедняг. Их группа под небольшой охраной разбирала на Крещатике разрушенные дома. Рядом работали киевляне, которых направляли предприятия. Я тогда уже работала на Центральном телеграфе. Послали и меня. Как-то раз нам, молодым девчонкам, велели накладывать кирпич на носилки немецких пленных. Прораб говорил, чтобы грузили побольше, мол, поскорее сдохнут. Через несколько часов обессиленные парни вместе сели на мерзлую землю, показывая охранникам, что нуждаются в перерыве. Охрана наставила на них винтовки, стала кричать. Вызвали офицера. Тот не владел немецким языком. Также кричал, матерился, подбегал к пленным, приставлял к голове пистолет и бил ногами в спину. Они сидели невозмутимые. И только когда военный подскочил к твоему будущему отцу, тот приподнялся, бесстрашно посмотрел в глаза начальника и громко, чтобы все слышали, заговорил. Мы знали, что пленным запрещено было разговаривать. За это могли застрелить на месте. Поэтому поступок этого красивого парня был смелым и неожиданным. Как ни странно, старший из охранников не применил оружие. Повернувшись к нам, он вдруг спросил, кто может перевести слова этого фрица. Я хорошо владела немецким, потому что твои дедушка и бабушка до войны преподавали его в школе и требовали от меня особой старательности в изучении этого предмета. В тот момент я ужасно испугалась, что офицер выстрелит в бунтовщика и на моих глазах погибнет невиновный, беззащитный человек. Поэтому сразу крикнула, что пленный по имени Густав Варлис не поднимает бунта. От имени всех пленных он просит отдыха. Он говорит, что все они бывшие солдаты, а не офицеры и сами не просились на войну. Что все они, рабочие, служащие, школьники, попали на нее принудительно. Они понимают свою тяжелую вину перед мирным населением, но они хотят вернуться когда- то из плена к своим близким живыми. А ночью накануне этого дня из- за переутомления, холода и плохого питания умерло сразу четыре их товарища. Я переводила четко, громко, эмоционально, без всякого внутреннего страха из-за возможных последствий. Офицер был озадачен. Потом немцы приподнялись с земли, и робота продолжилась. Что-то произошло после этого. Уже на следующий день пленным через каждые два часа позволили десять минут отдыхать около металлических бочек, в которых горел костер. То же самое делали и мы. Когда во время очередного перерыва за спиной я услышала тихий знакомый уже голос со словами благодарности за спасение, то подумала, что разрыдаюсь вслух. Странно, но я не чувствовала к немцам ненависти. А этот смелый парень, Густав, своим поступком что-то задел в девичьем сердце. Теперь он, опять рискуя, благодарил меня. Я молчала. Чувствовала только, что от этого голоса вся дрожу. Но не от холода или страха. От чего-то другого, непостижимого.

После работы выяснилось, что завтра на восстановление пришлют других девчонок. Я была уверена, что никогда в жизни не увижу Густава. Однако судьба непостижима. Весной в Киеве пронесся слух о побеге из лагеря на Сырце двадцати военнопленных. В одну мартовскую ночь двое из них появились в нашей квартире, их привела твоя бабушка. Она работала тогда ночным охранником на каком-то складе. Что побудило ее на такой отчаянный, смертельно опасный поступок, знает только ее совесть и Господь. Знаю только, что Германию они вместе с твоим дедушкой очень любили. В одном из пришедших я узнала Густава и потеряла сознание. Парни обещали уйти от нас на следующую ночь. Мы переодели беглецов в дедушкину одежду, накормили, на день спрятали в погребе. Под вечер у Густава началось воспаление легкие. Его товарищ ушел. Густав жил у нас еще больше месяца. Он стал моим первым и единственным любимым. Мама ничего не знала. Случайно его увидела и услышала соседка. Стала допытываться. Он испугался за нас и решил уйти. Оставил только письмо для меня. Оно лежит на дне этой шкатулки. Следующее письмо я получила с оказией только спустя тридцать лет. Твой отец прошел сибирские лагеря, потерял здоровье, и все же вернулся домой. Постепенно стал на ноги. Занялся бизнесом. Построил дом, женился, у него есть дочь. Все как у людей, только сердце оставил навсегда в далеком Киеве. Я не рассказала ему о тебе, Густав. Письма перлюстрировались. В отношении тебя могли возникнуть подозрения со стороны КГБ. Пусть это останется на моей совести, но ради тебя же надо было быть осторожными. Мы переписывались до самой его смерти. Письма приходили «до востребования». Я жила ими, я любила и была любимой....

Мама умерла через несколько недель. Я не стал читать ее переписку с отцом и опять закрыл шкатулку на маленький замочек. Сейфы должны быть закрытыми....

В своей книге «И потому, что мы делаем нашу страну лучшей (26 писем современной Германии)» нынешний канцлер ФРГ Герхард Шредер писал: «Если бы где-то существовала галерея политических ценностей, я повесил бы там две картины, являющиеся для меня особенно важными. На одной из них — Вилли Брандт в 1970 году на коленях около варшавского гетто. На другой — Ицхак Рабин пожимает руку Ясиру Арафату».

Такой галереи, к сожалению, не существует, как не существует и «Галереи человеческих ценностей». Нет такого места, где бы выставлялись работы, которые отражают то самое главное, что сегодня соединяет и в то же время разделяет различные народы, такие, например, как украинцы и немцы. Однако воображение вполне позволяет описать подобный выставочный зал. Наверное, это будет большое и светлое помещение, но заинтересованный посетитель вряд ли увидит там эпохальные полотна с возложением цветов высокими чиновниками к разнообразным памятникам, пожатиями рук или теплыми объятиями первых лиц государств. На стене — только две картины, и изображены на них более приземленные вещи. На одной — бесконечная очередь в консульство ФРГ в Украине. Усталые и отчаянные глаза искателей желанной немецкой визы прикованы к абсолютно безразличным работникам учреждения, которые пренебрежительно наблюдают за толпой граждан другой страны, и в ней отдельной личности не определишь. Поэтому все они сливаются в единую массу, которая «сверху» кажется уже совсем нечеловеческой. Под картиной подпись: «2001 год. Украина. Киев».

Если немного повернуть направо, можно увидеть другое полотно. На нем также толпа: в глазах людей отчаяние, но еще — ужас и тоска. Толпу делят на отдельные кучки, загоняют в товарные вагоны и везут на далекий Запад («Украина. Киев. 1942 год»). Многие из этих людей потом вернутся в Украину и через несколько десятилетий с удивлением узнают, что за тот принудительный труд в Германии им назначено вознаграждение. И они будут терпеливо его ждать (в отличие от граждан США). Какое им дело до тех юридически осведомленных американцев, которые друг за другом направляют иски в суд на своих немецких хозяев. (Хотя от того заинтересованные лица в ФРГ ужасно раздражаются и категорически отказываются делать выплаты всем, пока остарбайтеры из Соединенных Штатов не прекратят «юридическую войну»). Какое дело нашим украинским старикам, доживающим свой век где-то на краю географии, до разборок между цивилизованными гражданами цивилизованных стран? И деньги-то они ждут скорее всего как моральную компенсацию за унижение, нежели как оплату за выполненную работу.

В отличие от них, сегодня граждане Украины уезжают в ФРГ абсолютно добровольно, видя собственное будущее за тем далеким горизонтом, где более полвека назад исчезали товарные вагоны с их бабушками и дедушками. Хотя перед тем приходится преодолевать множество бумажных барьеров. Но многим это совсем не мешает проходить дистанцию «Украина — Германия» с отличным результатом. Вот так день ото дня все меньше становится украинских немцев, вместо этого по ту сторону границы растет и умножается новая этническая формация со знакомым, но в то же время странным названием — «немецкие украинцы».

...В галерею время от времени заходят посетители и спрашивают:

— Всего две картины, как странно!

— Да нет, — пожимая плечами, отвечает экскурсовод, — честно говоря, в запаснике есть еще несколько зарисовок, сделанных наскоро. Но над ними еще следует поработать. И вот тогда...

Приближающаяся ночь давала о себе знать только прозрачным нежно-золотистым светом и фиолетовыми краями теней. Автомобилей на улицах становилось меньше. Расходились и люди. Небольшие группки на выходах из парка и на перекрестках улиц быстро рассыпались и исчезали в виде отдельных фигур во многочисленных переулках. Люди шли в ресторан, шли в кафе, шли домой. Воздух был мягким, пахнул цветами. Стало тихо. Захожу в кафе, сажусь, беру, как всегда, пирожное, но не беру кофе, нарушая традицию. Сегодня буду пить медовый воздух вечернего города — дешево, приятно и для здоровья полезно. Окна дома напротив отворены, и из какого-то из них льется женское пение. «Как я могла жить без тебя?» — доносится из окна. И в романе Ремарка пели эту же песню. Откуда же голос: из окна или из романа? «Как я могла жить без тебя?» — тихо подтягивает кельнерша где-то у меня за спиной. Но прочь вечер и пение, нужно подумать и об эссе.

Сижу вот и думаю, что это мое сидение и этот вечер, который пьется так сладко, были бы невозможны в том же городе, в том же кафе, но десять лет тому назад. Десять? Нет, эру, эпоху тому назад. Ведь время всегда течет неравномерно, а в последние десять лет его натекло уже слишком много, ибо это было время, состоявшее из изменений. Сквозь эту временную толщу уже и не увидеть, что было. Что принес тот первый год последнего десятилетия двадцатого века? Тот самый год, который солнечным ветром промелькнул и забрал выездные визы, характеристики, немного развеселил строгих пограничников, тихо прошелестел по Берлину и оставил какую-то кучу камней в самом его центре. Разбитые камни старого времени...

А вместо этого принес чудесного дядю Константина Матвеевича, бабушкиного брата, и сел звездами на бабушкиных глазах. Она же ведь помнит Костю еще маленьким, но это задолго до войны. А тогда была война, а потом он не писал все те годы, ведь не пробила бы бумага из Западного Берлина двух занавесов — каменного и железного. Ветер присвистнул, да и бросил вместе с дядей еще и новый мой паспорт с надписью «разрешен выезд во все страны». Ой, что там начинается за тем трехбуквенным «все»: все разноцветные моря, острова с вычурными названиями, горячие тихоокеанские течения, которые ведут Бог знает куда, и Германия, и Гватемала. В-С-Е.

Возвращаем друг другу предметы искусства, живопись, архивы, документы. Но что там живопись, когда мы вернули друг другу целый мир, все цветение каштанов, берлинские сумерки, уют боннских кафе. Это теперь наша общая собственность с правом общего же пользования.

Нужно, по-видимому, порадоваться встречам лидеров наших государств, налаживанию экономических, политических и других связей между нашими странами, особенно приятным стало оживление товарооборота между Германией и Украиной... Но наиболее удивительным является улучшение человекооборота, оборота взглядов, оборота мыслей, наилучшим является то, что я иду по улице немецкого города и чувствую, как исходит после знойного дня пар из асфальта, и могу идти так и идти, постепенно становясь незаметной и растворяясь вдали, и быть в этом городе, быть с ним, быть его историей, как и он — моей.

Тают сумерки, а с ними воспоминания, ведь ночь делает все города и времена одинаковыми...

Я сейчас в Германии. Так странно это было когда-то, как естественно это теперь. Темнеет, все поглощает темнота. Обычный немецкий ночной город. «Как я могла жить без тебя?..»