ОРИГИНАЛ

— Владислав, здесь у тебя в визитке написано «heaven-born artist», что значит, очевидно, «небеснорожденный художник». Почему так?

— На самом деле это неточный перевод… Правильно будет «художник от Бога».

— Что дает основания для столь высокого титула?

— Я просто однажды задумался, как стал художником. Родители не художники, в окружении и родне художников тоже нет, а я рисовал с 4 — 5 лет. Может, мозги как будто и слабее работали, но рисовал хорошо. Значит, кто-то сверху приложил.

— Следовательно, и нет смысла спрашивать, как ты стал художником.

— В то время стать художником было нетрудно. Это сейчас, если ты мужчина, практически невозможно. В Худинституте барышни занимаются, и даже симпатичные... Была одна красавица на творческих факультетах... Мы ходили в гости к архитекторам, там были девочки. И потом, художникам много платили, поэтому мои родители были не против. А я рисовал все время, читал, — рисовал, телевизор посмотрел — опять рисовал… Меня сдали вначале в студию, потом в худшколу, потом в Художественный институт, после армии, конечно.

— Как это тебя угораздило?

— Я сделал неправильный шаг, захотелось свободы, поехал поступать в Таллинн, на графический факультет. В Эстонии была довольно сильная школа графики, а я здесь был лучший ученик, и решил, что мне море по колено. Сдал все экзамены на пятерки, кроме последнего — на двойку. Естественно, не был принят, но хорошие девочки поступили. Я им помог, нарисовал кое- что — подбирал себе курс, одним словом. Они поступили, а мне — двойка… А после армии я немного поднабрался (со вздохом) терпимости, и поступил в наш институт, на книжную графику. Хотя всегда рисовал людей, батальные и жанровые сцены. Некоторые педагоги говорили, чтобы поступал на живопись, видели у меня с цветом работу. Но я их не послушался. К 3 — 4 курсу я к графике остыл, хотя ею можно было слегка заработать — и выставлялся как живописец.

— Так что внутренних колебаний насчет верности пути не было...

— Колебания у всех бывают. По-моему, у меня было меньше. Уже пять лет как я успокоился и понял, что мне уже никуда не деться с этой подводной лодки. До этого, конечно, сомнения возникали, особенно в моменты материальных кризисов — куда я пошел, куда я попал?! Ну, ничего...

— Живопись живописи рознь. Почему твои картины, после того как традицию сто раз похоронили, столь традиционны, я бы даже сказал — старорежимны?

— Я буду неоригинален, если скажу, что это оригинально. Будучи в Германии еще в 1994 или 1995 году, я вращался в кругу профессуры и студентов, и они были немного в шоке, что я такой молодой, думали, что старый метр… Я все пересмотрел и понял, что нет там того, чем занимаюсь я и чему нас учили. Через 20 лет его не будет и у нас, а еще через 10 лет оно будет в мире — может, я ошибаюсь — востребованным. Потому что, конечно, у меня стеб и все такое, но, на самом деле, живописная палитра еще не до конца использована. Плюс мне вот что еще интересно: ведь импрессионисты, романтики не знали, что было после них — соцреализм, кубизм какой- то. А я смотрю на всю эту живопись, как на историю с позиции жителя 21 века, информационно нагруженного. Просто вижу, какие были пробелы в искусстве. Иногда люди перескакивали сразу вперед, а промежутки оставались, делали сразу два шага, а нужно было полшага. Вот в эти промежутки еще можно залазить и раздвигать их, мне так кажется.

— Выходит, ты заполняешь пустые места мировой истории.

— Не просто истории, а истории искусств.

— А в какой отрезок этого блистательного прошлого ты мог бы вписаться?

— Конец позапрошлого — начало 20-го века. Я думаю, тогдашняя жизнь вдохновляла бы творчество художника Шерешевского. Собственно, это период до механизации. Поэтому я и обращаюсь к старым фото, людям той эпохи. Пока не начался этот сдвиг, не пошел рост в геометрической прогрессии — автомобили, самолеты, компьютеры. Человек в совсем другую сторону изменился, не в лучшую.

— Чем тебе интересны образы и лица той эпохи?

— С позиций жителя сегодняшнего времени они некрасивы. Зрители смотрят на лица на моих картинах и говорят, что это уроды, а на самом деле тогда просто были другие каноны красоты. Вот я хочу сделать их красивыми с сегодняшней точки зрения. Хочу тот канон красоты привнести в наше время, чтобы человек, привыкший смотреть на Клаудию Шифер, смотрел на тех девочек. А до этого были другие каноны, рубенсовские... Я выбираю такой средний путь — среднеуродливое, среднекрасивое, хочу так смешать, как в жизни обычно и получается — горькое и сладкое, веселое и грустное… Некрасивых людей сделать красивыми.

— А когда ты понял, что окреп как художник?

— Честно говоря, года три назад. Когда начал замечать, что не переделываю картину. То есть, если я ее пишу, то дописываю до конца. А раньше у меня было по 2 — 3 картины на одном холсте. Вот с этого момента я понял, что метания закончились и пошла жара, лишь бы было здоровье.

— Ты то и дело о деньгах упоминаешь. Ты и в этом — белая ворона, богатый живописец?

— Последние годы я жил жирно. Вот сейчас, после того как купил новый автомобиль, нет денег. Начал немного беспокоиться, но, думаю, это пройдет. Я не привык жить без денег. Сейчас живу без них, и мне немножко грустно. А все остальные художники живут без денег — и ничего. Картину написал — и уже настроение поднялось. Если что-то удается, то можно и без денег жить. Лишь бы дома не появляться… У меня же ситуация — двое детей, жена, и надо напрягаться. Есть счастливые художники — живут без жен, без детей, могут себе позволить назначать по 5000 за картину, продавать раз в год и жить неплохо. Я так не могу. У меня так получается — самые гениальные картины, за редким исключением — продаются. Приходит покупатель в мастерскую и забирает самое лучшее. Серьезно, вот стоит 10 картин в одном стиле, но эта сволочь выберет самую удачную из них, а остальные зависают.

— Ты, я так посмотрю, действительно оригинал: делаешь традиционную живопись, живешь достаточно сыто…

— Конечно, все мои знакомые, которые не художники, живут более зажиточно, чем я. Но я уже с этим смирился.

— Давай поговорим художественно. Откуда берутся темы, сюжеты?

— Я так много нарисовал, что об этом и не задумываюсь. Что я еще не делал? Конечно, многого, а многого делать и нельзя. Я уже сюжетов столько переработал, что сейчас они идут сами. Просто приходит сюжет, а я вспоминаю, что я уже такое делал, и поэтому я его не делаю. А хорошие картины получаются, когда работаешь много с утра до вечера, красишь, красишь, и вдруг — бац! — что-то щелкнуло, какой-нибудь «Вова Путин в школе». Но для этого надо очень много холста испортить. Гениально получается, только когда пашешь. Иногда бывает — пару недель не работал, отдыхал, приехал в мастерскую, и сразу картину задурачил с перепугу. Но потом опять провал. Получается, когда есть возможность работать много, — утром в мастерскую, вечером домой, рано встал, поздно приехал...

— Выходит, ты такой, мозолистый человек, трудяга? Или все-таки ленишься иногда?

— Не ленюсь. Научил себя в последние два года рано вставать и заставлять себя ехать в мастерскую. Приехал рано — никаких соседей, кофейку выпил, пошла энергия, накрасил что-то, довольно много сделал, начинает приходить народ — а ты уже в рабочем режиме. То есть день растягивается. Полежал полчасика после обеда на диване, проснулся, новое что-то нарисовал. Очень классно, всем художникам рекомендую. Кажется, что устаешь, но работаешь, в одной картине не решил какие-то задачи, и ты это уже имеешь в голове и переносишь на следующую картину, и оно одно за другим идет, и остановиться невозможно. И потом же такой возраст, к 40 годам, развлечения типа вино-девочки уже приелись. Больше к работе тянет.

— Я тебя прекрасно понимаю, мне тоже 39, и те же ощущения.

— Вот это буквально последние два года начал замечать. Так это хорошо.

— Хорошо.

— Для работы.

— Ты сказал вскользь — есть вещи, которые делать нельзя. А чего нельзя делать?

— Недавно я выпускал каталог, как всегда, за свои средства, и по моей просьбе приятель обзванивал богатых, один дядя сказал — а, это тот Шерешевский, который рисует голых 4-летних девочек? Ничего не дам. Но я таких девочек не рисовал, один раз только 14 — 15 лет. Но молва пошла уже такая...

— То есть определенные сюжеты ты на холст никогда бы не перенес?

— Холст этого не стерпит. Может, захочется такое сделать, но это же — на долгое время. Придешь завтра — станет противно. Это не актуальное искусство, им там проще, даже если они красят кисточкой по холсту, все это делается за полдня. Сделал, сфотографировал и забыл.

— У тебя много портретов. Есть ли на них конкретные люди?

— Нет, конечно. Даже «Вова Путин в школе» вышел так — я рисовал детей, пока не увидел, что один из них — Вова Путин, светлая примерная личность. Вот сейчас на одной картине у меня Никулин получился. Случайно. Семья сидит в березовой роще, чай пьет, и один из них на Никулина похож. Только с усами.

— Я к тому, что с твоим стилем писать заказные портреты — самое милое дело.

— Я их раз в полгода обязательно делаю. И делаю хорошо. В Москве это развито, кстати. Небедные дядьки себя вместе с семьями заказывают. У нас такой моды или лишних денег нет. Но вообще семейный портрет — это клево, особенно в моем стиле.

— Но тогда получается больше коммерция, чем творчество для бессмертия?

— Художники до XIX века все на заказ писали, и получилось искусство. Просто за это должны платить хорошо, чтобы деньги перебили халтурность. Чтобы в мозгах эта полочка — что делаешь халтуру, — закрылась деньгами. Тогда просыпается совесть — тебе же платят огромные бабки, так ты, будь любезен, сделай, чтоб и людям понравилось, и чтоб сам был доволен. Потому что на самом деле я не могу закончить, пока не удовлетворен полностью.

— Встречал ли ты в жизни людей, которые словно сошли с твоих холстов? Не считая Вовы Путина, конечно?

— Да их много. Часто общественным транспортом домой добираюсь, чтобы посмотреть на людей. Девочек красивых можно встретить, и людей с разными характерами. Я люблю быть со своим народом. Поскольку черпаю оттуда, обязательно должен проехаться в метро несколько раз в неделю. Оно, видимо, откладывается где-то в мозгу. Обязательно кого-то встретишь.

— И какие встречи тебе запомнились?

— Провинция в этом смысле уникальна. В какой-то городок заехать —вообще… Однажды в прошлом году мы были в Славяногорске: монастырь, колокола, красиво. Сели где-то в кафе, выпили, шашлычка поели, идем в сторону монастыря, шумно разговариваем. А рядом идет такой дядька где-то под два метра, килограмм 130 веса. Когда такие люди проходят, толпа обычно замолкает. Мы тоже притихли. А он идет, здоровенный такой, и подходит к маленькому-маленькому «Опелю-Кадетту». Открывает дверь, а оттуда — «твою мать, где тебя носит, сколько тебя ждать?!!» — причем с семиэтажным матом. Вот мы и подумали — кто ж там сидит в машине, если такого дяхаля обматерил. Машинка маленькая, а оттуда — такое! Мы думаем — да, приехали на Донбасс, надо аккуратнее...

— Какого воздействия ты стремишься добиться своими работами?

— Шока я не добиваюсь. Хочу сделать человека лучше. Начинается это с улыбки, а потом он должен уже задуматься. Он загрустит, если правильно поймет картину. В общем, я хочу его остановить, потому что он все время суетится. Чтобы задумался человек о том, где он находится и куда попадет. О смысле жизни. О ее бренности. Для этого и работаю.

— А ты думаешь об этом, когда пишешь?

— Когда пишу — нет. Просто я хороший человек, идеальный, можно сказать, поэтому она получается сама. А если б я об этом думал, это был бы уже перегруз, зритель бы это не воспринимал. Привык смотреть телевизор… Если хочешь воздействовать, то надо как-то дозированно. Издалека подвести.

— Твои дети, похоже, так и воздействуют.

— Да. Ведь эти дети — наши родители, наши бабушки. Люди из старинных эпох. Многие уже умерли. Поэтому они с такими взрослыми лицами. Мы все были детьми, и все когда-то умрем.

— Это действительно грустно.

— А начинается с веселого.

— А сам ты веселый человек?

— Я второй юморист, так сказать. Работаю вторым голосом. Есть такие ребята, душа компании, все время балагурят, а я все время грущу, отпускаю грустные шутки на втором плане. В общем, это всегда смешно, когда шутит грустный человек. И все меня воспринимают как весельчака, хотя я себе кажусь невеселым, потому что большинство времени молчу. Но люди считают наоборот, потому что запоминают шутки.

— Неожиданный вопрос: любишь ли ты цирк?

— Равнодушен. В детстве, конечно, любил. А сейчас, когда с детьми иду, без трепета. Мне кажется, что цирк — это что-то непонятное, как они это делают, они что, — волшебники? Не соотношу себя — цирк там, а я здесь. Слишком сложно понять, как они этого достигают.. Театр люблю больше.

— А нарисовать сугубо театральный или цирковой сюжет пытался?

— Я все время рисую театральные мизансцены. Театр — интересная штука. В Театре на Левом берегу идет «Много шума в Париже» по Мольеру с моей сценографией.

— Что еще любишь?

— Все понемножку. Кино понемножку, классическую музыку, современную, джаз — понемножку. Хотя рок-музыку раньше страшно любил, возраст не тот. Сейчас иногда тоже, когда надо проснуться, «АС/ДС» ставлю на полную катушку. Читать люблю, но не обязательно новое — перечитываю уже известную книгу, лишь бы кайф получить. Люблю на выставки ходить, как ни странно. И не столько потусоваться, как посмотреть. Люблю даже абстрактную живопись, хотя делаю совсем другую.

— Все-таки, почему все время рисуешь портреты?

— Даже когда трамваи рисую или пароходы — это все равно портреты. Смотрю на пароход — сразу представляю, какой бы это был человек.

— А Вселенную мог бы запортретировать?

— На Вселенную я, пожалуй, не замахнусь. А что-нибудь поуже… Жалко, что сейчас нет увлечения портретом. Сейчас, когда заказывают, то выходит фото масляными красками. И не потому, что художники плохие, просто заказчик требует, чтоб «как живое».

— А чей бы портрет мечтал нарисовать, или, может, есть еще несделанный сюжет?

— Такой мечты нет. Как только сильно хочу — воплощаю. Может, посидеть, подумать…

— Что бы ты хотел передать себе будущему от себя прошлого?

— Я понял, что жизнь прожита не зря. В этом я перестал сомневаться, посмотрев, сколько людей было на открытии последней выставки… Даже дети рассказывали, что знают мои картины. То есть первая половина жизни прошла не зря. Вторая — лишь бы не потерять способность работать в таком же темпе. Многие художники просто деградируют после 45 — 50, хотя до 45 были великолепны. Значит, шли не по тому пути. Мне хочется верить, что я творчески состоюсь и в 80. Хотя, конечно, не могу сказать, что сейчас — сильно модный. Но теперь я понимаю, что это даже хорошо. Лучше быть немодным, но таким, постоянным...