От рассвета до рассвета

Я просыпаюсь в 8:40 от звонка своей приятельницы.

— Там убили человека.

— Где? — спрашиваю я, хотя и так прекрасно знаю, где.

— На Грушевского. Стреляли.

Испугаюсь потом. Главное — правильная последовательность действий. Позавтракать, посмотреть интернет (подтверждают), надеть на себя кучу пропахшей дымом и потом одежды, взять каску с корявой надписью «Пресса», респиратор, очки для чтения и очки для защиты глаз, покормить котов. Ничего не забыл?

Мир почему-то не остановился. По улицам ходят люди, ездят машины, в метро абсолютно спокойно сидят пассажиры. Все, как всегда. Все, как всегда.

На подходах к Грушевского замечаю новые листовки — красочно написанные игривые сентенции наподобие «Хлопче в касці, ти — мій герой!», «А твій хлопець носить маску?», «Не був на Грушевського — не мужик!», «Хлопець у касці — потенційний батько моєї дитини!», украшенные следами от губной помады. Кокетство, которое кажется зловещим. Снег под ногами темнеет. Поворот за давно закрытую гостиницу «Днепр» — и открывается то, что все уже видели не раз по телевизору: костры, закопченная колоннада стадиона имени Лобановского, митингующие в оранжевых касках. Баррикад еще нет, лишь там, где оттянули остатки микроавтобуса, между обгоревшими скелетами машин, возведено невысокое препятствие из мешков со снегом. На стенах и колоннах новые граффити: знаки анархистов (большая «А» в круге — небывалое дело для Майдана, где до сих пор тон задавали националисты, к анархистам настроенные враждебно), надписи вроде «смерть Беркуту», «смерть мусорам» или «кидайте Молотова туди»  со стрелкой в сторону холмов, где стоят режимоохранители.

За линией металлолома, лицом к лицу с кордоном Внутренних войск — около тысячи протестующих. Среди ВВ — и юные курсанты, и призывники, и дородные офицеры вплоть до полковников. Напротив них, в первом ряду, взявшись за руки, стоят женщины разных возрастов, поют и молятся. В узком проходе между враждебными лагерями ходят несколько журналистов и священников. За спинами ВВ — грузные, сосредоточенные «беркутовцы» в серой униформе и шлемах. Пожилая интеллигентная женщина в шерстяном беретике, очках, теплом пальто, пытается, положив руки на щит, поговорить с молодым подполковником ВВ, на две головы выше ее.

— Я киевлянка. Я киевлянка и я хочу ходить по улицам своего города свободно. Я больше ничего не хочу.

— Назад. Отойдите назад — как биоробот, талдычит подполковник монотонно угрожающим голосом, глаз не отводит.

— А то что? — улыбается киевлянка. — Я боюсь, да, и вас боюсь тоже, но я не хочу вас бояться. Не хочу бояться.

Поговорить как следует им не удается, поскольку через каждые несколько минут ВВ-шники начинают греметь щитами. Какое-то милицейское начальство в мегафон требует отступить на три метра. «Беркут» внезапно начинает скандировать: «Ра-бо-тать!»

Все вроде бы так же, как вчера. Напряженная рутина. Утро привычного безумия.

Возвращаюсь на Майдан, захожу в пресс-центр на второй этаж Дома профсоюзов, сижу за ноутбуком. Здесь тоже все узнаваемо: непрерывный поток информации, в которой слухов больше, чем фактов, вымотанные коллеги, обеспокоенные люди, молча бегающие туда-сюда, полдесятка разных  языков и общая атмосфера дикого напряжения. Прямо на полу кто-то спит, укрывшись курткой. Выступают пострадавшие на рассвете, один даже с перевязанной головой. Случайно на чужом мониторе вижу, что около стадиона — снова какие-то беспорядки. К микрофону как раз выходит Турчинов в куртке цвета хаки, начинает читать патетическое заявление, но это теперь звучит как сотрясение воздуха.

Бросаю все, мчусь, как и те, молчаливые, на Грушевского. Там — позиционная война. Внутренние войска и милиция прошли за линию сожженных машин, и, выстроившись черепахой, двигаются на митингующих. Те бросают камнями и «Молотовыми», потом из-за щитов выскакивает «Беркут», и тогда все убегают. Убегаю вместе со всеми, потому что очень хорошо понимаю, что ни каска прессы, ни удостоверение не спасут. «Беркутня» стреляет резиновыми пулями, бросает шумовые гранаты. В «скорую» несут на носилках человека с окровавленной головой. Впоследствии — еще одного: «Огнестрел! Это огнестрел! Там вот такая дыра в груди!» Позднее я понял, что это был Роман Сеник, умерший от ранений через три дня.

Взрываются гранаты. Люди кричат. Тянется дым от костров. Кажется, падает небо.

Все добегают до начала Крещатика, милиция останавливается, понемногу отступает, митингующие начинают возвращать территорию, часто меньшими силами, милиция снова нападает — и такое перетягивание продолжается и продолжается.  В один из забегов рядом с моей ногой взрывается граната.

Вспышка возле правого носка — оглушительный звуковой удар, после которого невозможно устоять, — не больно — немеет палец — какой-то парень помогает подняться: «Живой?»

Конечно, по закону гранаты нельзя бросать прямо в людей. Конечно, не ближе, чем за два метра. Конечно.

Живой. Улыбаюсь свидетелям происшествия. Милиция разбирает мешки, оттягивает с помощью бронетранспортера обгоревший автобус, кажется, ради этого все и затеяли. Все возвращаются на изначальные позиции. Менты постреливают резиной, иногда летят гранаты. Сбоку на пригорок забирается большая группа прессы в оранжевых жилетах. Среди них толчется какой-то дядька не в жилете, но с кастрюлей на голове и с фотоаппаратом — привет от кастрюльного протеста в воскресенье, 19-го, когда Майдан таким образом отреагировал на запрет  носить каски. Его прогоняет телеоператор.

— Я тоже журналист, блогер! — оправдывается дядька.

— Да какой ты журналист, ты на себя посмотри! — нервничает оператор. — Из-за тебя по нам стреляют!

«Беркут» применяет иную, очень подлую тактику: пара рядовых ВВ прикрывает «серого» щитами — в сущности, своими телами — он подходит как можно ближе к мятежникам, стреляет из неизвестно чем заряженного ружья и отходит. Еще они бросают коктейли Молотова не хуже наших метальщиков, хотя вообще не имеют права такое делать.

Впрочем, понемногу все успокаивается. Митингующие  начинают поджигать шины. Смотрю вниз и вижу, что правая штанина ниже колена  — в дырах, а ботинок просит каши. К счастью, штаны толстые, ватные, причем купленные буквально накануне: вот ведь угадал!

Хотя ничего не болит, отправляюсь в медпункт в Профсоюзах. По пути заворачиваю в еще не закрытый офис банка около Европейской площади — забрать перевод для Майдана от канадской симпатизантки, россиянки по происхождению. Девушка в красно-белом деловом костюме с опаской спрашивает: «Ну, как там?» Рассказываю. Девушка переживает, угощает кофе. Ее коллеги в окошках внимательно слушают сводку последних событий. Банк принадлежит кому-то из Партии Регионов.

Внутри Дома профсоюзов — обстановка прифронтового штаба. Вниз и вверх снуют отряды самообороны в металлических, а не строительных касках, в сапогах и хаки, с щитами, с палками или арматуринами, кое-кто в бронежилетах. Все двери также охраняют самооборонцы. В коридоре стоят штабелями ящики с противогазами. Медпункт для ходячих — на четвертом этаже. Девушки сортируют  горы лекарств. Вообще заметно, что после атак на Грушевского снабжение Майдана значительно улучшилось — горожане, как и в первые дни, несут множество припасов. Усаживаюсь на стул. Мною начинает заниматься медсестра средних лет. Тут же появляется чудаковатая  мадам, которая без объяснений прикладывает к ране штуку, похожую на магазинный считыватель кодов.

— Отойдите, вы мне мешаете! — говорит  медсестра.

— Я помогаю!

— Кто вы такая? Отойдите!

— Я здесь во время революции в 2004 году работала! Я три месяца снимала стресс милиционерам!

В конечном итоге воительницу со стрессами прогоняют, она уходит обиженной в лучших чувствах, но вскоре возвращается с одним из руководителей Штаба, и тот строго приказывает не препятствовать экстрасенсу, потому что это наша специалистка, очень ценная.

К счастью, специалистка переключается на нового пациента.

Рана — несколько глубоких царапин — перевязана, дают выпить стакан молока и таблетку от сердца под язык. Ходить могу. На передовой несколько подожженных шин разрослись в настоящую огненную дугу поперек улицы, вплоть до стадиона. Со стороны Майдана несут все новые и новые покрышки. Стена  пламени  поднимается на метр-полтора. Ветер сдувает непроницаемый черный дым на силовиков. Ощущение войны. Встречаемся с художником Матвеем Вайсбергом, отходим выпить чаю на Майдане. Матвей смотрит на тяжелый шлейф, затянувший небо над центром:

— Киев в огне. Иначе не скажешь. Не думал, что до такого доживу.

Митингующие колотят палками по бочкам, останкам машин, столбам, образовывая безумный додекафонический оркестр. Сквозь дым летят камни и «Молотовы». Милиция поливает одно и то же место из брандспойта, но эффекта это не дает. Вдоль тротуаров  текут полноводные ручьи, через них переброшены мостки. Десятки майдановцев собирают и складывают снег в мешки, несут мешки на новые баррикады, девушки разносят чай и бутерброды. Смеркается, от чего этот апокалиптический муравейник обретает босховское величие.

Между прочим оказывается, что протестующие  разобрали на углу Европейской площади для баррикад два дурацких бигборда двух дурацких фильмов — американского «Я, Франкенштейн» и российского «Вия», использовав их, таким образом, для строительства наиболее киногеничной натуры в мире. «Лучший способ кинокритики» — думаю я и направляюсь к друзьям, живущим неподалеку, для отдыха. Около баррикады на самом Майдане натыкаюсь на бойкую группку детей. У мальчика начинает звонить телефон, другой школьник говорит ему: «Быстро в будку», девочка смеется: «Мама звонит». Их пытаются прогнать, девочка возмущается: «Мне уже 17 лет!»

В нескольких кварталах от войны — такая тишина, что кажется, словно попал в другой город. Но нет: двое мужчин — взрослых и прилично одетых — оглядываясь, копаются в мусорных баках, собирают бутылки. На Майдане — востребованная вещь.

Согреться удается, заснуть — нет.

Ночью — то же самое. Малолюдная толпа с флагами смотрит какой-то историко-просветительский фильм. Вся энергия протеста переместилась туда, откуда вздымается туча, заметная даже на фоне ночного неба.

На Грушевского пламя еще выше, по железякам колотят еще громче. Подбираюсь вплотную к самой колоннаде, посмотреть, как воюет «коктейльная молодежь». Собираются группами по 3—4 человека, прикрываясь щитами, подходят на максимально близкое расстояние к силовикам —  те стоят наверху, за забором Мариинского парка — один поджигает бутылку и бросает из-за щитов практически вслепую. До милиции не достает, но на склоне, на ветвях деревьев, остаются островки огня. Когда бутылки заканчиваются, в ход идет крепкое слово и стук по щитам и другим твердым поверхностям. Менты отвечают резиновыми пулями и иногда гранатами. Один из баррикадных бойцов с закрытым лицом прогоняет меня: «Здесь опасно. Они все время стреляют».

Вновь теряюсь в лабиринте баррикад, обгоревших и разбитых авто, старушек, бьющих по бочкам палками, которые больше их самих, ребят, которые все тянут бесконечные покрышки, других ребят, которые смешивают новые коктейли,  женщин, которые носят горячий чай в шестилитровых пластиковых сулеях.

Уже шесть утра, нужно сделать перевязку. В медпункте, расположенном в вестибюле Академии наук, не выйдет — утром его захватил «Беркут» и выбил окна, там теперь слишком холодно; мало того — девушки в белых касках с красными крестами жалуются, что «пернатые» еще и украли трехлитровую банку спирта и разграбили продуктовый киоск.

В медпункте в Парламентской библиотеке попадаю в руки бригады веселых, циничных и искусных молодых хирургов из Львовщины. Они как следует обрабатывают рану и зашивают ее. А еще дарят мне трофеи — несколько извлеченных из раны черных осколков, похожих на обломки шариковой ручки. «Настоящее богатство» — думаю не без самолюбования, натягивая слой за слоем свое революционное тряпье.

Не успеваю встать со стола, как подходит высокая красавица-телерепортерка с оператором, с «Евроньюс»:

 — Не могли бы вы рассказать, что с вами случилось?

 Даю короткое интервью. Едва только журналисты уходят, ко мне приближается другая девушка, меньшего роста, в очках, с лицом совершенно не телевизионным, крайне озабоченным:

— Здравствуйте. Я из Евромайдан-SOS. Вы ранены на линии боевых действий, и вы дали интервью в эфир. В течение от 3 до 6 суток вами заинтересуются правоохранительные органы. Мы занимаемся защитой журналистов и пропавшими людьми. Вот список телефонов. Если вы вдруг исчезнете...

В этот момент я понимаю, что 15 минут славы — вещь не всегда приятная, но поздно.

На улице уже светло.

Вчера в Киеве погибли три человека.

Я иду домой. Ступаю по черному снегу и думаю, вставлять ли в конце статьи свою любимую приговорку: «Мы победим»!

Наверное, да.