Ресницы страуса

Дались эти ресницы! Когда-то давно зацепилась память об увиденную страусовую любопытно-приветливую мордочку с совершенно неподражаемыми ресницами — таких, наверное, нет ни у кого — и картинка нет-нет да и всплывает в памяти уже в виде своеобразной метафоры, даже точки опоры чего-то пришедшего из детства, а значит, очень значимого. Один любопытный мальчишка побывал недавно с отцом на страусиной ферме и потом замучил нас рассказами об увиденном, и буквально поразил одинаковостью восприятия: он тоже больше всего вспоминал необычные их ресницы.

— Они так торчат, — возбуждение нарастало, — такие длинные, как... крылья стрекозы, такие весело-грустные. Из них изготавливают очень хорошие кисточки. Интересно, через сколько же отрастают такие ресницы, не знаешь?

Он, к счастью, не понял — в детстве этого не знают, и слава Богу, что ресницы — часть бизнеса и жизнь у них коротка, как и у страусовой кожи, мяса, перьев... Все пойдет в дело — так жизнь крутится. Он запомнит путешествие, и, возможно, память возьмет с собою ресницы как сувенир из детства. И потому, вроде, не соврав, слукавила: всегда подрастают новые ресницы у других птиц.

Недавно совершенно непредвиденно стали в одной хлебосольной компании вспоминать, о чем каждый подвирал в детстве, вернее, о том, что из всего запечатлелось на всю жизнь.

— Мне запомнилось, — сразу честно признаюсь, — как бабушка, медсестра госпиталя, взяла меня, девятилетнюю, с собой в летний лагерь, где работала медсестрой. Рядом с лагерем, где проходили военные учения, отдыхали молодые жены лейтенантов, чтобы хоть иногда видеться с мужьями. Четыре 22—24-летние дамочки дружно завидовали пятой — самой хорошенькой и всегда свеженькой. Крутясь возле взрослых, во все уши прислушиваясь к их разговорам, страстно желая, чтобы меня заметили, признали своей хоть немножко, неожиданно для себя начала вдохновенно врать: «Знаю, — видела, — что она делает каждое утро. Берет желток и добавляет разные травы (и начала срывать все, что мне понравилось на лугу, где гуляли), а потом кладет на лицо».

Они были потрясены, что так неожиданно узнали секрет соперницы, и в тот же вечер устроили себе сеанс масок. Самое удивительное, что лица их действительно посвежели (наверное, от молодости и воздуха, как сейчас понимаю, но тогда все приписали маскам). Помню, подумала: как взрослые женщины глупы, и порадовалась, что еще девочка, а значит, умнее всех.

— Когда мама пекла «наполеон», а в моем детстве на столе он был на всех семейных торжествах, — услышали новый пример, — мне всегда запрещалось трогать крем. До того, пока не будут намазаны коржи, чтобы хватило для пропитки.

Заварной крем так пах ванилью, его особо кисельные берега так поглощали все мои мысли, что, конечно, не выдерживала и тихонько, тайком касалась крема, остывающего в кастрюле, и быстро облизывала ложку. Не было ничего вкуснее в целом мире, потому ложку мыла язычком много раз. Наконец коржи уже стояли покрытые кремом, и мне доставалась кастрюля с остатками крема, моего блаженства...

Сейчас, как и мама, выпекаю раз шесть в году «наполеон» (домашние почему-то не охотятся за кремом) и, не дожидаясь, пока крем остынет, ныряю в кастрюлю и ем, сколько захочу, начисто забывая, что могу вынырнуть совсем в другой размер одежды. Мама давно видит это и удивляется — что ты в нем такое находишь? Так и не поняла — осуществилась мечта детства! До следующего «наполеона» и не вспоминаю о заварном креме, но когда придет момент истины — тормоза в сторону! День крема — лучший праздник в году.

— Меня приглашали к школьным подружкам для возбуждения аппетита, — вспомнила третья, — была у нас в классе Томка Соколова — тощенькая, бледненькая девочка. Заставить ее съесть обед было настоящим мучением. После школьных занятий ее приглашала мама к себе домой на обед. Помню, все приговаривала: смотри, как Лена ест, и ты, Томочка, не отставай, еще хоть пару ложечек. Я уже съела первое, и только мама вышла на кухню, Томка подсунула свою порцию и попросила опустошить. Так было и со вторым. Мама Соколовой очень радовалась, но недолго. Дней через 10 таких обедов все раскрылось, и совместные трапезы, как не оправдавшие себя, прекратились.

Кстати, недавно на встрече выпускников видела Томку — она такая же худенькая и теперь заботится о том, чтобы ее дети ели нормально. Смеясь, рассказала, как недавно, воспитывая своего пятилетнего сына, кормя его, приговаривала: «Когда я буду старенькой, ты будешь меня кормить, правда, родненький?»

— Не волнуйся, мама, — ответил мальчик. — Старенькие сами едят, их не надо заставлять. Я видел.

Еще одна собеседница, которая врала до 14 лет, а потом сама себе сказала «стоп», призналась, что всерьез хвалилась друзьям, как их в музыкальной школе учат играть на занавесках. «Это так, — показала нам, — тоненькую материю прижимаешь к оконному стеклу и играешь, как по клавишам. Совершенная чушь, но самое удивительное, что мои ровесники верили».

Почти все мы грешили детскими обманками, врезаются в память маленькие детские хитрости и почти никогда не приобретают цветa перезимовавшего картофеля.

Интересно было бы расспросить публичных птиц политического полета, помнят ли, о чем врали в детстве, и в каком возрасте остановились. Многие, похоже, еще не сказали себе «стоп», а как-то немотивированно, чуть ли не сексуально загораясь изнутри от своей привлекательности, все лукавят и лукавят. Глядя на их усталые, а иногда неестественно загорелые, обработанные дорогими косметическими процедурами лица, на накладные ногти и ресницы у дам, слушаешь мелодичные, напоминающие игру на занавесках речи, и думаешь — хороших кисточек из всего этого не получится. Если бы только кисточек...