СЕМЕЙНЫЕ УРОКИ: между ненавистью и любовью

Мои родители — дети репрессированных (1937 г.) и ссыльных, встретились и поженились в Сибири, на своеобразном интернациональном пятачке (кержаки — паны — бендеровцы). И первое, что я усвоила навсегда: в Сибири нет национальностей, потому что выживает только человеческое. И я благодарю Бога, что я — сибирячка. Это моя самоидентификация.

Семья матери была раскулачена (мироеды), семья отца не вписывалась в «эпоху хама» (выражение Д. Мережковского) из-за происхождения («белая кость»). По соображениям «отца народов», дети отвечали за родителей с 12 лет. И мои родители по полной программе...

Нет смысла расшифровывать эту программу — она у всех репрессированных одинакова. Но не всех одинаково программировала...

Мама воспитывала нас «в ежовых рукавицах» («целее будете!»), почти по уставу, «без божества, без вдохновенья», наказывая за малейшую провинность. Цель была благой: мы должны быть чистоплотны, культурны и образованы и при этом вести себя скромно, нигде не высовываться, но полагаться только на самих себя, потому что «нас всегда будет выдавать фамилия». И то, что простят другим, нам не будут прощать никогда. Все это было непонятно, но не страшно. О политике в доме не говорили... до 70-х годов. Но мама всегда вызывала у нас двойственное ощущение. И мы осознали ее суть гораздо позднее.

С одной стороны, это был ожесточившийся, ломанный-переломанный жизнью человек, ненавидевший Сталина (ее отца расстреляли на девятый день после ареста, а беременную мать посадили на пять лет за подобранные в поле колоски), но признающий необходимость порядка. Человек, не познавший родительской любви (с трех лет уже работала со своей матерью в поле), вскормленный страхом и невежеством, надорванный непосильной работой (с 13 лет по сталинской разнарядке вместе с другими детьми зимой на конях возила лес за 200 км по волчьей тайге).

Но невзгоды и закалили ее, сформировали характер (еще какой!), пригодный для выживания в условиях суровой Сибири и бесчеловечной системы. И она тянула на себе семью (четверо детей), не жалуясь и никогда не прося помощи у благополучных родственников по отцовской линии. Они не приняли ее в «свой круг», потому что ее «всегда выдавало происхождение». Все это было ужасно и вызывало щемящую тоску.

С другой стороны, мамино происхождение, ее невежество (четыре класса) сберегли пресловутую детскую наивность, которая, в свою очередь, сохранила в ней жизнеутверждающее начало: так непосредственно играть с внуками и так искренне веселиться, как умеет она, мы, ее дети, так и не научились. Она любила читать, наряжаться и быть на людях, со всеми находила общий язык, охотно помогала другим, радушно принимала гостей. И при этом нуждалась в понимании, но даже не пыталась понять ни нас, детей, ни мужа. Ее «наука» была простой и гибкой: ласковое теля двух маток сосет; тот прав, у кого больше прав; упрешься — переломишься; знать не знаешь — и вины нет; дают — бери, бьют — беги; их воля — наша доля; будь, как все, и проживешь долгую жизнь...

Мы усвоили эту науку с точностью до наоборот. И слава Богу.

МЕЖДУ СОБОЙ И МИРОМ

Полной противоположностью маме был отец. Он мало говорил, мало ел, мало пил, не любил пиджаков и френчей (заменял их светлыми жакетами), коротких курток и куцых пальто (чтобы было до пят!), головных уборов (особенно кепок), шумных компаний, сальных шуток, обрядов и суеверий, свадебных церемоний.

Будучи человеком образованным, философом по натуре, тонким и ранимым, он предпочитал жить на отшибе, в стороне от людских желаний и страстей, постоянно уходил в лес на охоту («Что убил?» — «Ноги...») или уезжал на рыбалку (причем всегда один). Он был весь в себе и вызывал у нас, детей, почти мистическое уважение: он был другим, ни на кого не похожим. И его ответы на наши многочисленные вопросы постоянно заставали нас врасплох, порождали смятение и новые вопросы. Он так и остался для нас загадкой. Но я точно знаю одно: он не был таким сильным, как мама, но он был гармоничным в мире, где не было спроса на гармонию. Он не был борцом, но не был и соглашателем. И это проявлялось в его «науке».

Спрашивали о революции.

— Не дай Бог, свинье рог, а мужику панство. Самый безжалостный человек — бывший раб, особенно добровольный. Никогда и никому не позволяйте себя унижать, иначе будете... трусами.

— Ты за белых или за красных?

— За всех.

Спрашивали о войне. Он никогда не надевал боевые награды, даже на день Победы, не приходил в школу «рассказать о героическом прошлом», в доме имя Сталина никогда не произносили.

— Когда умер Сталин?

— Он не умер. Пока живет имя, живет и он...

— Почему ты не надеваешь медали?

— Я еще не вернулся с войны.

— Но ты же вернулся!

С войны не возвращаются.

Мы несколько раз переезжали, чтобы быть поближе к «цивилизации». И всегда на новом месте окружающие поначалу воспринимали нас, мягко говоря, недружелюбно. Однажды вечером отец вернулся домой избитый, весь в синяках: с десяток молодых парней пинали «чужака» ногами. Это нашего-то разведчика, владеющего приемами самбо! Мы были потрясены. «Почему ты не дал им сдачи?» — «Боялся убить...» И обучил самбо не только сыновей, но и дочек.

Мы знали, что отец убивал на войне. Но он не мог зарезать курицу. Убивал и на охоте, но только из ружья, и даже раненого волка или медведя добивал выстрелом. «Человек тоже зверь, — говорил он. — И нужно убивать зверя в себе». — «Но тогда умрешь и сам?!» — «Вот тогда точно не умрешь...» Он никогда не смотрел фильмов о войне.

Однажды рассказал о бое, во время которого солдату справа осколком от снаряда снесло подбородок. Его кровь залепила отцу глаза, лицо, руки, но враг был так близко, почти у самых окопов, что нельзя было оторваться от пулемета и вытереть глаза. И он стрелял вслепую, под страшный крик раненного, но еще страшнее был сладкий запах человеческой крови. И отец боялся шевельнуть губами, чтобы случайно не слизнуть эту чужую кровь...

Сзади, на последней линии окопов, находился так называемый заградительный отряд, всегда готовый выстрелить в спину своим, если они дрогнут, захотят сохранить жизнь и примут решение отступить...

Потом ходили в атаку, усеяв поле своими и чужими трупами так, что ступить было некуда. Объявили обоюдное перемирие. Пришла немецкая техника, вырыла огромную яму, куда «наши» и «не наши» стали стаскивать мертвых или части их тел. Смерть уравняла всех, и яма была одна на всех. Живые угощали друг друга сигаретами, и в их глазах не было ненависти, только бездонная усталость и смертная мука. Такие с войны не возвращаются, даже если остаются в живых. На войне не бывает победителей и побежденных — по большому счету.

И большого бы Сталина не было, если бы не было миллионов маленьких сталиных, и большого Гитлера бы не было, если бы не было миллионов маленьких гитлеров. И белые всегда становятся красными, когда льется их кровь, а красные — белыми, когда жизнь уходит из их коченеющих тел.

В прошлом нет правды, потому что оно из века в век делится между «своими» и «чужими». Поэтому оно всегда нереально, наше прошлое, пахнущее кровью и тленом, раскромсанное на части раздвоенными людьми, давно утратившими чувство меры. В этом прошлом никогда не было спроса на гармонию (спрос рождает предложение...) и поэтому ничего в нем не было создано такого, чтобы взять его в настоящее в качестве основы для гармонии настоящего. Человеческую осатаненность не остановили ни войны, ни концлагеря, ни искусственные голодоморы. Она рядится в «пристойные» одежды возрождения одного ЗА СЧЕТ другого. Всегда за счет другого, а не за свой счет.

Может, поэтому так страшно признать ничтожность собственной цены? Так страшно вылезти из-за абстрактной широкой народной спины на свет Божий и показать свое истинное ЛИЦО, свои опустошенные глаза и души?! Вылезти и сказать: я — есмь, ибо я — человек, и только в этом качестве уравнен со всеми людьми, и только в этом качестве имею цену. А человек — это цельность, гармония духовного и животного начал. И утверждается человек на земле именно этой цельностью, а не за счет других.

С самого моего рождения, в школе, в институте, в городе, в селе, в России, в Украине и до сегодняшнего дня преследует меня это вычисление «свой — чужой», «истинная — пятая колонна». И всю свою жизнь я пыталась удерживать равновесие между собой и миром, как и отец. Но при этом всегда помню, что и фашизм, и сталинизм выросли на селекции, на разделении людей на «своих» и «чужих». И об этой нашей традиции не позволю забыть, но и возрождать ее не позволю, даже если останусь в одиночестве.

ПТИЦА НА ЗЕМНОМ ШАРЕ

Нас осталось трое детей... Младшего брата убили свои ножом в сердце сразу после армии — мы ждали его домой из Сомали, где началась бойня между «истинными» и «неистинными», целых пять лет не получая писем.

Старший брат служил в ракетных частях стратегического назначения. В школе он не вступил в комсомол, но никто в семье не придавал этому значения. В армии, да еще в таких войсках, обратили внимание на то, что он, в отличие от других, не носит комсомольский значок. Спросили: почему? Ответил, что морально не готов к высокому званию. Повысили по службе. Стали настаивать. Ответил, что я — пацифист. Можете без труда догадаться, что ответил ему старший по званию, «отец родной» части... Но утром брат встал в строй со значком на груди: это был голубь на земном шаре. Командир сорвал значок и втоптал сапогом в грязь. Брат самовольно вышел из строя, поднял его, вытер и положил в нагрудный карман...

После армии он уже не вернулся в социум. Жил на отшибе...

А ВЕДЬ СОЦИАЛИЗМ ЕСТЬ

На окраине поселка, где мы жили, была расположена зона (на другом конце — воинская часть). Вы знаете, как пахнет зона? Я — знаю. Передать этот запах человеческим языком невозможно. В ней не было политических. Там отбывали срок после второй судимости, те, кто мог убивать ножом, чтобы жить за чужой счет, а также те, кому просто не нравились чьи- то лица... Осатаненные люди, а также те, кто грабил, не убивая. Но все пахли одинаково. Их не было видно, но запах никогда не давал забыть, что они есть, они рядом.

Однажды мы возвращались с отцом из лесу, где собирали грибы. Мне было лет десять. Подошли к железной дороге. Шлагбаум был закрыт — ждали поезд. Я чувствовала себя совершенно счастливой, разморенная тягучим, настоянным на хвое и травах, таежным воздухом, присутствием отца, такого красивого и веселого, с лучистыми голубыми глазами, с усмешкой, затаенной в уголках губ, и самой осенью, любимым временем года.

Железнодорожный состав подходил медленно, а потом и остановился перед нами. Мы не обращали на него никакого внимания, увлеченные разговором. И вдруг я услышала запах... запах зоны. Подняла глаза и застыла от ужаса. Из вагонного окошечка, закрытого толстой решеткой, прямо на меня смотрели несколько пар глаз, и ничего человеческого не было в этих, поделенных на квадраты, лицах, вернее, в выражениях этих лиц, и ничего человеческого не было в этих глазах... «Отвернись, — тихо сказал отец. — Это уже животные». Счастье улетучилось, и до самого дома мы шли молча.

Наличие зоны зародило во мне страшное сомнение: а есть ли у нас социализм? И после восьмого класса (15 лет) я тайком удрала из дома в Москву разрешить свои подозрения. Унаследовав от отца его чувствительность и худощавость, я сходила для контролеров поезда за чье-то дитя, и меня не трогали, хотя я ехала без билета, с десятью рублями в кармане. И доехала, и обрела взрослых друзей, которые не только показали город и каждый день покупали фрукты (раньше я их видела только на картинке), но и купили обратный билет.

За месяц моей пропажи родители поседели. Мама попыталась своим видом показать, кто в доме хозяин, но не удержалась и расплакалась. Отец, сидя, курил и тоже тер глаза, утверждая, что в них попал дым. Словом, все обошлось. Но я стала другой.

А тогда, вместо «здравствуйте», я сказала родителям: «А ведь социализм есть, но только в Москве. И это не правильно».

Вы знаете, что значит не хотеть жить дальше в 15 лет? Осознать, что все — ложь, что ты живешь в совершенно иной стране, где запах тайги смешивается с запахом зоны и где твой героический отец стыдится надеть боевые награды. А люди делают вид, что все хорошо, все как у людей.

Сегодня мне также невыразимо стыдно жить в стране, в которой старое выдает себя за новое и запах нищеты и нечистоплотности напоминает запах зоны. А люди делают вид, что все хорошо, все как у людей, только «чужинцы» мешают расслабиться и получать удовольствие, ведь мы этого достойны — как в рекламе.