Шедевр — это «культурная весть», которую нация посылает всему миру

Наверное, моя детская «десятка» вполне классическая. Преимущество в ней имели книги путешествий и приключений. Были в той условной «десятке» «Дети капитана Гранта» Ж. Верна, «Всадник без головы» М. Рида, «Зверобой» и «Следопыт» Ф. Купера, «Робинзон Крузо» Д. Дефо, «Путешествия Гулливера» Д. Свифта, «Остров сокровищ» Р. Стивенсона, «Три мушкетера» А. Дюма, повести Л. Кассиля («Вратарь республики», «Ход Белой Королевы»...), «Старик Хоттабыч» Л. Лагина, «Борьба за огонь» Рони-старшего, «Лунный камень» У. Коллинза. Было время, когда увлекался ранним М. Горьким — его «Мальва» и «Двадцать шесть и одна» воспринимались как апофеоз свободного человека — казалось бы, отторгнутого обществом, а на самом деле отторгнувшего его.

Что-то, по-видимому, и подзабылось, но не сомневаюсь, что весь тот массив детской литературы, воспринятой раскрытой настежь душой, играл колоссальную роль в воспитании чувств — и разве это только моя история? Вспоминаю, как читая рассказ «Нелли и Патраш» (кажется, румынского автора), я не мог сдержать слез (появлялась жалость, как и в случае с «Муму» И. Тургенева). Так же затрагивали за живое Шевченковские «Гайдамаки», «Катерина», «Наймичка», «Назар Стодоля» (открытие проникнутой национально-политическими и философскими мотивами поэзии Шевченко придет позже).

Не раз случалось, что прочитанные книги побуждали к какому-то конкретному действию. «Вратарь республики» Л. Кассиля и «0:1 в первом тайме» (фамилия польского автора забылась) побуждали к футбольным «подвигам»: хотелось и самому собрать такую команду ровесников, в которой бы на воротах стоял маленький, зато непробиваемый Жемчужинка в желтом свитере, а в нападении творили чудеса ребята из нашей школы, похожие на... волшебников из «Полонии», о которой так увлекательно написал тот поляк... Под влиянием книги, которая называлась «ОВТ» (то есть «Общество воинственных техников»), взялся организовывать в своем классе такое же ОВТ, что-то наподобие тимуровской команды. А в другой раз отправились с друзьями на «археологические раскопки»: не терпелось «рассекретить» Маевскую гору, на которой когда-то стояло барское имение. Понятно, тот наш «проект» также имел литературное происхождение...

Среди прочитанных в детстве произведений, которые могли бы претендовать на место в «десятке», была и целая библиотечка произведений украинских авторов: рассказ И. Франко (все ли знают, что название популярного сегодня издательства Ивана Малковича «А-ба-ба-га-ла-ма-га» подсказано рассказом Франко «Грицева шкільна наука»?), М. Коцюбинского («Хо», «Маленький грішник»), весь Николай Трублаини («Шхуна «Колумб», «Мандрівники», «Лахтак», «Глибинний шлях», «Крила рожевої чайки»), «Господарство доктора Гальванеско» Ю. Смолича, «І один у полі воїн» Ю. Дольд-Михайлика, дилогия А. Копыленко «Дуже добре» и «Десятикласники»; «Школа над морем», «Карафуто», «Золота медаль» А. Донченко... Есть в этом списке и немало такого, что принадлежит литературе 1930-х годов, — ну и что? Тогда об этом не думалось...

Свою юношескую «десятку» вспоминать не берусь. Учеба на филфаке (в Одесском университете) требовала постоянного чтения, преимущественно классики, хотя и современной литературы также. Но многое читалось и «просто так», независимо от того, требовала этого учебная программа или нет. В 16-летнем возрасте, как раз на границе между школой и вузом, сильное впечатление произвели: С. Цвейг («Амок», «Письма незнакомки», «Звездные часы человечества»...), «Мартин Иден» Д. Лондона, «Овод» Э.-Л. Войнич, «Утраченные иллюзии» О. Бальзака, «Собор» О. Гончара, новеллистика Григора Тютюнника, «По ком звонит колокол» Э. Хемингуэя, новеллы А. Рюноске и Г. Белля, маленькие повести Антуана де Сент-Экзюпери (была когда-то такая прекрасная книжная серия — «Зарубiжна новела», издательство «Днiпро»)...

Впрочем, вернусь к сегодняшнему моменту, чтобы выстроить свою иерархическую цепочку.

1. И. Дзюба предложил «десятку» книг, чтение которых ведет человека в сферу мудрости, а значит вечности. Такая же вечная книга — «Дон Кихот» Сервантеса. Читать «Дон Кихота» можно в любом возрасте (чего не скажешь о «Гамлете» или «Фаусте»), и каждый раз он будет открываться какими-то новыми своими гранями. Это гениальное «изобретение» великого испанца: человек, принадлежащий мудрости и безумию одновременно. В книге Сервантеса можно видеть драму умозрительного идеала, который комедийно и безуспешно навязывается жизни. Именно этот мотив использовал М. Кулиш в своем «Народном Малахии» (1929 г.), герой которого, местечковый почтальон, некий гомо советикус эпохи великого сталинского перелома, «книг большевистских начитавшись», решил «реформировать человека». Впрочем, у Малахия Стаканчика безумия значительно больше, чем мудрости. Он скорее жертва, чем демиург. В то время как Дон Кихот — олицетворение одной из ипостасей человечества: вечного и бескорыстного порыва к идеальности, ностальгии за должным, незащищенности добра перед несправедливостью и жестокостью... С точки зрения «прагматики» и «здравого смысла», о которых в стиле магических заклинаний постоянно повторяют современные политики, он, конечно, безнадежный чудак, — но почему же тогда так пронзительно звучат восторженно-печальные слова Ивана Тургенева: каким скучным был бы мир, если бы в нем не было дон кихотов!?

2-3. «Ромео и Джульетта» Шекспира и «Фауст» Гете. Если рассматривать путь человеческой цивилизации не как историю войн и революций, социально-экономических формаций, культурных эпох, а как историю любви, то «печальная повесть» о Ромео и Джульетте окажется одной из самых прекрасных ее страниц. Даже — одним из оправданий существования человечества, которое до сих пор не научилось обходиться без жестоких кровопусканий, поскольку фаустовское и мефистофелевское всегда оказываются рядом. «І на те, здається, нема ради», как говорят галичане...

4. Литературу и искусство ХХ века не понять без Фридриха Ницше , в частности, его знаменитого трактата «Так говорил Заратустра». Популярность идей Ницше на рубеже ХIХ — ХХ веков киевский профессор, поэт-неоклассик П. Филиппович сравнивал с невероятной популярностью Байрона в начале ХIХ в. И действительно: вне сферы идей Ницше невозможно представить эпоху модернизма. От гордого затворника Заратустры ведет свою генеалогию тип «сильной личности» в европейской литературе — вспомните Г. Ибсена, А. Стриндберга, К. Гамсуна, Т. Манна, Г. Гауптмана с нашими О. Кобылянской и В. Винниченко включительно.

5. Федор Достоевский, «Преступление и наказание», «Бесы» . Когда-то я читал монографию Г. Фридлендера, который пытался наглухо «отгородить» Достоевского от Ницше. А тем временем «диалог на вершинах», который вели эти два гения (хотя Раскольников принадлежит 1860-м, а Заратустра — 1880-м) не может не поражать. Эксперимент Раскольникова — это эксперимент претендента на статус «сверхчеловека». Завершается он, как известно, смирением гордого человека и снами Раскольникова, которые являются, по существу, апокалипсисом, жутким предостережением Достоевского, его антиутопией (полемически противопоставленной утопическим снам Веры Павловны из романа Н. Чернышевского «Что делать?»). Достоевского недаром называют христианским писателем. Ницше же резко критиковал христианство, а идее смирения противопоставлял евангелие силы, воли и индивидуализма. Зато в неприятии социалистической модели общественного строя Достоевский и Ницше оказались полностью солидарны! «Бесы» вообще поражают провидческой силой гения, сумевшего предсказать трагические сценарии ХХ века (что блестяще показал Юрий Карякин в монографии «Достоевский и канун ХХI века»). Не говорю уже об активном присутствии Достоевского в мировой литературе ХХ в., на которую он очень сильно повлиял...

6. «Кобзарь» Тараса Шевченко. Трудно назвать другую книгу одного автора, в которой бы народ так полно выразил самого себя. «Кобзаря» иногда называют украинской Библией, и в определенном смысле так оно и есть. Интересно, что в поэзии периода «трех лет» (1843 — 1845 гг.) Шевченко, потрясенный жуткой картиной исчезновения Украины, апеллировал к глубинам христианского сознания украинцев действительно тоном библейского пророка, — и в этих моих словах нет патетики, только констатация. Он чувствовал свое предназначение сказать своей нации самое главное — и даже самое страшное — о ней самой. И тем самым пробудить усыпленных и разуверившихся, детей и отступников; достучаться до человеческого и национального «Я»; дать этому «Я» шанс на воскрешение... В мистерии «Великий льох» есть удивительный мотив «двух Иванов»: «навісна мати» (Украина) рожает близнецов, один из которых будет защищать мать, а второй — уничтожать. История Украины и по сей день складывается, как драматическая борьба этих «двух Иванов»...

7. Николай Гоголь, «Вечера на хуторе близ Диканьки», «Мертвые души». Феерический Гоголь сделал немыслимое в литературе — возможным. Юрий Барабаш, исследователь его творчества, не так давно предложил специальное понятие — гоголевское барокко. Он доказывает, что художественный мир этого писателя генетически связан как с традицией украинской народной культуры, так и с украинской литературной — барочной — традицией. Именно этой «генетикой» обусловлена художественная смелость Гоголя, его фантастика, выходы в сферу условности (чего только стоит Нос майора Ковалева, гуляющий по Невскому проспекту!). А гоголевская «Шинель», из которой, говоря словами Ф. Достоевского, вышла вся русская литература второй половины Х I Х в.? А целая галерея узнаваемых всем миром человеческих типов: Плюшкин, Манилов, Хлестаков, Чичиков? Много ли в мировой литературе персонажей, чьи имена стали нарицательными?

8. Михаил Коцюбинский, «Тіні забутих предків», новеллы «Цвіт яблуні», «На камені», «Що записано в книгу життя?», «Поєдинок»... В аспирантские времена (это было в Одессе, кажется, в 1977 году) мне запомнились слова, сказанные эстонским критиком во время всесоюзного научного семинара по вопросам новеллистики: «У вас есть Коцюбинский, — значит, вы можете быть спокойны за реноме своей литературы...» Коцюбинскому повезло в том смысле, что был Параджанов, сделавший его «Тени забытых предков» известными всему миру. А в целом, наш брат-украинец так и не научился «раскручивать» своих великих людей, только изредка приходя в себя, когда они умирают (недавние примеры такой национальной «некрофилии» — история запоздалых почестей А. Соловьяненко и В. Лобановскому). «Они любить умеют только мертвых», — как говорил Борис Годунов...

Вот и М. Коцюбинский: целый ряд его художественных открытий опережают по времени эксперименты М. Пруста, Д. Джойса, Ф. Кафки (имею в виду «Поток сознания», «цветовую музыку» импрессионистического письма, искусство психологического изображения «экзистенциальных» состояний человека...) Однако мало быть гениальным художником: нужно, чтобы нация хотела и умела нести свою «культурную весть», представив ее в нужное время и в нужном месте...

П. Вайль издал свою книгу путешествий «Гений места». Дублин Джойса, Париж Дюма, Руан Флобера... Все проникнуто историей и «уважением к преданию»... У нас же и до сих пор проблемы с национальным самоуважением...

9. «Борис Годунов» А. Пушкина, произведение, в центре которого — философия власти, философия истории как действия, наполненного трагедийными тонами. В этой поэме не могут не поражать, по крайней мере, две вещи. Во-первых, метаморфозы, происходящие с царем Борисом. Власть (штука кровавая на Руси!) не только не принесла ему счастья, но и заставила думать о том, что «жалок тот, в ком совесть нечиста». Поэтому и «мальчики кровавые в глазах...» Во-вторых, метаморфозы народа, который далеко не всегда ведает, что творит. От «властвуй нами! Будь наш отец, наш царь!» и до «да гибнет род Бориса Годунова!» у него не такая уж и большая дистанция. Пушкин в финале оставляет народ в оцепенении. Народ молчит, охваченный ужасом еще одного дворцового кровопролития во имя власти, кровопролития, которое нуждается в освящении «мнением народным»... Возможно, в этом оцепенении есть и проблеск осознания того, что власть такова, какой ей позволяет быть народ?

10. «Зів’яле листя» Ивана Франко. Поэт издал эту свою книгу в 1897 г., назвав ее «лирической драмой»: более 60 стихотворений, вошедших в нее, составляют единое целое. Это история одной несчастной любви, — но в том то и дело, что любовь эта светится во Франковом слове, будто какой-то магический кристалл со множеством граней... «Зів’яле листя» — целая энциклопедия любовных переживаний душевно богатого молодого человека; дело, кажется, совершенно немыслимое в современной эмоционально прохладной европейской поэзии...