«Стрекоза хороша, потому что бескорыстна»

Дмитрий БЫКОВ — журналист, редактор, писатель, поэт, пишет и публикует по меньшей мере одну книгу в год, а также руководит проектом «Профиль Украина». О том, как ему удается столько всего успевать, а также о других интересных вещах его расспросили корреспонденты «Дня».

— Приезжая из России в Украину, ощущаете ли вы различия в общественной жизни, в политике, в культуре? Какого рода эти отличия, по-вашему?

— К сожалению, первое отличие, которое буквально бросается в глаза, — глубокая провинциальность украинской культуры, журналистики, литературных салонов, художественных вкусов... Это же касается журналистских приемов, манер, стилистики публикаций; в общем, выясняется, что никакого прогресса 1991 год нам не подарил. Развалившись, мы дружно устремились назад, в сторону деградации и распада. Это и в России очень заметно, а в Украине — вдвойне. Все-таки она меньше. Изолировавшись от России (а в Киеве действительно мало и плохо знают о том, что у нас происходит), Украина сильно проиграла в масштабе. Все время ощущается попытка кому-то понравиться, на кого-то равняться, быть большими европейцами, чем сами европейцы, доказывать свою продвинутость — у нас это было в девяностые, и это выглядело очень противно. Такое чувство, что страна живет не ради себя, а ради соответствия каким-то искусственным и чуждым лекалам: одни стоят за русские образцы, другие — за европейские, а чего хочет сама Украина и где она настоящая, я сказать не берусь. Знаю только, что она не Львов и не Донецк. Как и Россия — не левые и не правые. Но объяснить это кому-либо очень трудно. Думаю, впереди в Украине — очень серьезный кризис самоидентификации.

Есть, правда, и плюсы у этого состояния — в Киеве физически легче дышится. Нет московского ощущения гнета. У нас человека гнетет все: климат, транспорт, власть, милиция. В Украине этого нет. Пока.

— В одной из своих статей в «Русском Журнале» вы уподобили «цветные» революции в постсоветских странах (в том числе украинскую оранжевую) восстанию уголовников на зоне, которые с пиками и кольями идут громить лагерную администрацию. Что вас побудило к такому сравнению?

— Неточно: я говорил о другом. У меня сказано, что «цветная революция» — государственный переворот нового образца при грамотном пиаре. Восстанию уголовников я уподобил любую экспансию свободы, абсолютизацию самого этого понятия, переход его из разряда средств в категорию целей. Свобода действительно первенствует в числе блатных, уголовных ценностей. На самом деле ни о какой свободе в результате «цветной революции» говорить не приходится: одно лицемерие очень быстро сменяется другим. Оранжевая — и любая другая — революция больше всего похожа на пьянку, которая проблем не снимает, но заставляет о них ненадолго забыть. Я много писал о типологическом сходстве революции с гулянкой, даже лозунги схожи с тостами: «За Юлю!», «За Витю!», «За нашу и вашу свободу!», «За власть советов», «За то, чтобы не последняя!» Пьянка действительно редко становится последней — хочется еще и еще. Привычка к Майдану оказывается сильней привычки к созиданию.

— Что такое для вас свобода?

— Смотрите выше. Для меня свобода — это когда мне никто не мешает осуществлять мою несвободу: круглые сутки сочинять, вести программы, преподавать, изучать историю и т.п. Пастернак говорил: «Мне нужна несвобода». Я, конечно, не имею морального права корректировать Пастернака, но применительно к себе формулирую так: «Мне нужна МОЯ несвобода». Моя собственная. Ваша несвобода не устраивает меня категорически. И неважно, в чем она заключается: в обязанности катать тачку, в обязанности пить и жрать сколько влезет, в обязанности играть на бирже... Я ненавижу людей, которые свободны от всего, и прежде всего от чувства долга. Но еще больше ненавижу людей, распространяющих на других свое персональное понимание несвободы. Я никого не заставляю писать книжки и думать над русской историей, не заставляйте и вы меня жить по-вашему и думать по своему шаблону.

— Исходя из предыдущего вопроса: почему вы столь негативно относитесь к понятию свободы в общеевропейском смысле?

— Откуда вы это взяли, дорогие друзья? Никакого общеевропейского понятия о свободе не существует. Если под свободой вы разумеете парламентскую демократию — к ней у меня действительно не самое положительное отношение, особенно в ее российском варианте. Если вы спросите десяток общеевропейцев о том, что такое свобода, вы с большой долей вероятности получите десять разных ответов.

— В свое время вы раскритиковали фильм Муратовой «Чеховские мотивы», в том числе вас задело то, что он понравился либеральным кинокритикам. Что такое либеральный кинокритик?

— Ну, задело меня прежде всего то, что Кира Муратова впервые в жизни сняла скучный фильм, вторичный по отношению к ее собственным работам. Православное богослужение существует не для того, чтобы на нем кому-либо — зрителю, гостю или режиссеру — было интересно. У него несколько другие задачи и другая эстетическая природа. Если человек любит свиней (собак, лошадей) больше, чем людей, — это вызывает сочувствие, но не эстетическое, а человеческое. Мне кажется, «Чеховские мотивы» — кризисная картина, построенная на эксплуатации давних приемов. А жаль, мог получиться настоящий триллер. Но Муратова не любит Чехова, а экранизировать нелюбимого автора, по-моему, незачем. Все это не отменяет моего пиетета к Кире Георгиевне, которая зачем- то говорит про меня много неправды. В одном ее интервью я с ужасом прочел, что ездил к ней в Одессу (где никогда не был) и утверждал после этого, будто она матерится на съемках (о чем не имею ни малейшего понятия).

Что касается либеральных кинокритиков, в контексте статьи это указывало лишь на нескольких обозревателей либеральной прессы. Никакого специфического «либерального кинокритика» не существует в природе. Глянцевым обозревателям в России присущи все те же черты, что и в Украине: чрезвычайная поверхностность и малообразованность, почтение к авторитетам, набор чисто потребительских требований к искусству (не должно грузить, не должно напоминать о серьезном, должно слегка кощунствовать и т.д.). И еще очень противный тон — такой заискивающе-снисходительный; Аксенов называет это «сдержанно хамить».

— Что такое вообще либерализм в вашем понимании? За что вы его так не любите?

— Я так много об этом в разное время написал, что не хочу повторяться. Все это относится, конечно, к русскому либерализму, то есть к системе ценностей, направленной на разрушение любых вертикалей и утверждение горизонталей. Я не считаю, что человек есть мера всех вещей, не думаю, что государство является большой жилконторой, уважительно отношусь к понятию надличных, или внеположных ценностей и не думаю, что все идеологии ничтожны по сравнению с частной жизнью. Мне кажется, жизнь чего-нибудь стоит лишь тогда, когда есть вещи поважнее. Мои принципы, конечно, очень далеки и от русского консерватизма с его самоцельным зверством — тут жизнь любят отбирать за просто так, присобачивая к этому любые ценности, зачастую довольно искусственно.

— Часто ли вы встречаете «живых» либералов и какие у вас с ними отношения?

— Смотря кого называть «живыми либералами». С профессиональными либералами, вроде коллектива радиостанции «Эхо Москвы», я стараюсь не встречаться. С профессиональными патриотами и ксенофобами — тоже. Убеждения моих талантливых современников волнуют меня меньше всего — я одинаково тепло отношусь как к консерватору и традиционалисту Гейдару Джемалю, так и к радикалу Эдуарду Лимонову. Они тоже дружат, кстати.

— Что в свое время привело вас в газету «Консерватор», где участвовали также люди с крайне шовинистическими воззрениями (наподобие Холмогорова)? Почему вы в конце концов порвали с этой группой?

— Я никогда не рвал с этой группой, поскольку никакой группы не было. В «Консерваторе» работал Константин Крылов, с которым я дружу до сих пор и надеюсь дружить впредь, Дмитрий Ольшанский, мой близкий друг, чьи воззрения прямо противоположны крыловским, Егор Холмогоров, с которым я не ладил тогда и не общаюсь теперь, Игорь Манцов, с которым я никогда не соглашаюсь, но которого нежно люблю... «Консерватор» был попыткой сделать газету, свободную от идеологических разделений, объединяющую людей не по признаку левизны или правизны, но по признаку здравомыслия и ума. Это была попытка искать общий язык, невзирая на идеологические разделения. Работать там было счастьем. Жаль, что бездарный маркетинг загубил издание, способное стать лидером на российском газетном рынке. Многие принципы «Консерватора» я попытался перенести в «Профиль». Отсюда — попытка не зацикливаться на идеологиях и кланах и неизменная доля скепсиса относительно общеевропейских рецептов, общечеловеческих ценностей и американских политических технологий.

— Вы рассматриваете российскую историю как замкнутый четырехтактный цикл, в процессе которого верх берут поочередно группы оккупантов — то «хазары», то «варяги». Опять-таки, что подтолкнуло вас к такой метафоре? И, главное — какой выход из этого вы видите (можете предложить)?

— Пересказывать роман «ЖД» опять-таки долго. Я от души рекомендую книжку всем интересующимся этим вопросом. Она легко читается и довольно весело написана. В самом общем виде ответ прост: страна, не желающая жить по человеческим законам, начинает жить по природным. Потому что цикличность, четырехтактность, предсказуемость истории — это как раз природное, а не человеческое. Надо во что-нибудь поверить, признать над собой какой-то закон и начать ему следовать. Вот и все.

— Каков он, «Ваш Пастернак»? Насколько важна (может быть, эпохальна) для вас ваша работа о Пастернаке? В чем причина ее успеха? Считаете ли вы сами ее успешной?

— Биография Бориса Пастернака в серии ЖЗЛ — честно выполненное задание издательства, не больше и не меньше. Это обычная биография очень хорошего писателя, как я ее понимаю: без занудства, без заумности, с довольно подробной текстологией и попыткой понять стратегию художника, а не обвинять или оправдывать его.

— И как, кстати, ее восприняли либеральные критики?

— Большинство начинали свои рецензии так: «Мы не любим Дмитрия Быкова, но...» За что они меня так не любят — ума не приложу. Разумеется, книга вызвала резкое неприятие так называемых структуралистов и постструктуралистов, многих адептов «тартуской школы» и, с противоположного фланга, «почвенников». На это я рассчитывал с самого начала и обрадовался этим отзывам, как подтверждению своей правоты. Вообще если вас долбают с двух диаметрально противоположных сторон, вы можете быть почти уверены, что попали в точку.

— Вы редактируете несколько журнальных проектов, ведете несколько рубрик в различных бумажных и интернет- изданиях, пишете и публикуете по меньшей мере одну книгу в год, появляетесь на телевидении. Смысл основного послания? Как вас на все хватает?

— Смысл основного послания очень прост: человек чего-то стоит лишь тогда, когда не ограничивается своей человеческой природой и постоянно стремится ее превысить. Быть сверхчеловеком — не значит отрицать человеческое. Это значит быть сверхмилосердным, сверхпринципиальным, сверхдобрым, сверходаренным и сверхбескорыстным. Это способно удовлетворить любую гордыню без всякого вреда для окружающих. Весь смысл — в избыточном, необязательном, выгодно только бескорыстное, прекрасно лишь самоцельное — об этом еще Чуковский писал.

А на вопрос «как вас на все хватает» я давно уже отвечаю готовым штампом: я просто не делаю ничего другого. Не занимаюсь бизнесом, не участвую в автогонках, почти не пью.

— У вас есть ваша оригинальная версия хрестоматийной басни «Стрекоза и муравей», где данный сюжет истолкован с точки зрения Стрекозы. Басня — жанр, предполагающий мораль. Какая мораль у вас (в этом тексте)?

— Да она там изложена. Труд отвратителен, творчество прекрасно; необходимое отвратительно, избыточное великолепно. Стрекоза хороша, потому что бескорыстна, а муравей прагматичен и неинтересен. Вся моя работа — занятие сугубо стрекозиное, я на этот счет не обольщаюсь. Но только это и имеет смысл.