Светлана АЛЕКСИЕВИЧ: «За последние годы мы стали абсолютно другими. Разочаровались в баррикадах»

— Светлана, а известны ли вам ответы на жгучие вопросы сегодняшнего дня, особенно на такой: когда мы, славяне, наконец станем хорошо жить?

— Когда кто-то из моих коллег спешит с ответом, я всегда удивленно смотрю на таких людей. Лично я не знаю ответа на эти вопросы. Конечно, с развалом бывшей коммунистической империи какая- то часть системы ценностей разрушена, причем совпали, так сказать, две катастрофы: крах огромного социалистического материка и Чернобыль. Неожиданно для самих себя мы оказались в системе новых космических выборов. В этом страшном, кровавом мире, как ни удивительно, каждый из нас нашел свою нишу и даже обжил ее. Существовала целая культура. Целый обряд рабства или обряд определенной социалистической культуры. Помните, когда империя только начала распадаться, как по ней прокатилась непонятная волна самоубийств. Я заинтересовалась: почему? Оказалось: из- за идеи. Последним толчком для отчаянных становились и снесение бюста памятника Ленину у вас, в Киеве, на майдане Незалежности и случай в Бресте, когда один из легендарных защитников крепости, обойдя ее, при всех регалиях и удивленном народе бросился здесь же под поезд.

— Возможно, потому, что многие из них, как и мы в частности, оказались романтиками и наивно ожидали, что долгожданная свобода радостно примет нас в свои объятия?

— Особенно интеллигенция, которая словно была готова к этому, мол, все получится само собой. Кстати, это убеждение преобладало и в массовом сознании. И вот, работая над книгой «Очарованные смертью», я записывала на магнитофонную пленку тех людей, которые ставили знак равенства между собой, прошедшим, идеей и жизнью, уходя из нее в знак какого-то протеста. Первые рецензии в белорусской прессе были удивленными и даже жесткими: зачем Алексиевич показывает нам этих слепых, нищих, каких-то неполноценных? И только недавно критик, который больше всего меня ругал, в одном из своих эссе сознался: «Я вновь перечитал книгу и понял, что прошлое нас так просто не отпустит. Мы все — его заложники». Посмотрите, как накапливается в обществе какая-то непонятная агрессивность. Я слышу ее биологически, словно подземный гул, который выбрасывает такие иррациональные фигуры, как белорусский президент Лукашенко, или красноярский губернатор Лебедь. Это довольно трагические знаки и мы не знаем, что нас ожидает еще. Российский революционный архив чрезвычайно богат. В нем столько совпадений, с той же Веймарской республикой, например.

— Возможно, нам, славянам, нужна какая-то другая, историческая точка опоры?

— Особенно в Беларуси. У меня на родине сейчас многие пришли к религии. Это и понятно. Чернобыль представил миру зло в новом виде. Как от него защититься? Особенно заметно оно там, на «мертвой земле»: абсолютно новая реальность, трагический опыт. Один из моих героев как-то поразил меня, сказав, что люди сейчас — «черные ящики». В самолетах именно «ящики» записывают всю подробную информацию о полете. Так вот, белорусы сейчас генетически записывают чернобыльскую информацию для всего мира.

— Кстати, почему вы так поздно взялись за свою книгу «Чернобыльская молитва» о событиях того, теперь уже далекого и трагического 1986 года?

— Я взялась писать через 11 лет после аварии на ЧАЭС. В первые годы почувствовала: напишу такую книгу, которую смогут написать многие. Я чего-то тогда не понимала, естественно, не чувствовала «нерва» своей новой работы, ее реальности. Понимание пришло намного позже. У вас в Киеве живет жена одного из пожарников — Игнатенко. В ее рассказе меня поразила одна деталь, с которой собственно и «пошла» книга. Муж моей собеседницы был одним из тех, которые тушили крышу реактора. Утром их, обожженных, повезли в Киев. В те времена авария считалась военной тайной, но она все- таки нашла его в одной из больниц. Первое, что ей сказала заведующая отделением: «Ты увидишь, что это будет тот же любимый человек: глаза, уши, нос, словом, все знакомое. А через 14 дней перед тобой будет лежать страшилище и ты должна к этому приготовиться. Он получил на две тысячи больше рентген и уже не человек, а радиоактивный объект, который подлежит дезактивации. Целовать нельзя, обнимать, подходить тоже». И именно тогда я услышала правду своей книги: мы никогда в своей истории просто так не жили. Воевали, строили, потом снова все разрушали и опять возводили строительные леса.

Вопросов, конечно, очень много и причем слишком болезненных. В людях накопилось какое-то разочарование. Сегодня вряд ли уже соберутся переполненные неистовствующие стадионы, как в 60-х, когда на них выступали Ахмадуллина, Вознесенский, Евтушенко. Нужны они в третьем тысячелетии или нет? И какое это слово должно быть, какие ответы, за что обыкновенному человеку зацепиться?

— Многие из читателей удивляются: почему повесть «Чернобыльская молитва» не опубликована у вас на родине?

— Она выходила в России, Швеции, Германии (кстати, в последней выдержала немало тиражей и даже имеет две премии за лучшую книгу года и за европейское взаимопонимание). В России — стала толчком к присуждению мне премии «Триумф». Теперь ее собираются издавать в США, Франции, Японии, Италии. В Беларуси же... Недавно мне журналисты поставили один интересный вопрос: почему кое-кто в России хорошо относится к Александру Лукашенко? Думаю, от незнания, и рациональности, в которую всегда впадают люди во время депрессии и которая вообще очень сильна в славянском менталитете. Конечно, то, что происходит у нас, по-разному называют: диктатура, фашизм, попытка влить в старые формы новое содержание. Мне же больше нравится недавно введенное нашими политологами определение «императорское президентство». То есть, когда волна неудовлетворенности, волна антикоммунистического протеста выбрасывает наверх человека, до недавнего времени председателя колхоза, и он собой просто олицетворяет социальный протест. Но, что трагично, у него такие же представления о реальности, ее механизмах, мышление, что он собой напоминает человека из прошлого и консервирует это прошлое в себе.

«Чернобыльская молитва» действительно не издавалась в Беларуси. К счастью, за границей я нашла несколько грантов и привезла книгу с собой в Минск, около 7—8 тысяч экземпляров. Во всяком случае, она есть во многих библиотеках, фондах, куда мы ее раздаем. Это также своеобразная форма противостояния тому, что происходит сейчас в Беларуси: опять дозируется правда, опять взгляд одного человека, студенты доносят на преподавателей, национально озабоченных, в отличие от Украины, «убирают» с работы, из всех издательств и газет ушли национальные кадры, а народ говорит шепотом. Нужно показать верноподданичество. Но, слава Богу, уже другие времена и — находятся смельчаки, которые популяризируют и преподают повесть в институтах, пишут о ней. Думаю, что сейчас сделать закрытое общество, чтобы мир не знал о нем правды, намного труднее, чем раньше.

— Мы разговариваем с вами как раз после вашей поездки в Германию. Чем была интересна для вас эта поездка? И второе. Оказывается, у вас украинские корни. Глубокие?

— Мне приятно, что в Украине в прекрасном переводе Оксаны Забужко вышла моя «Чернобыльская молитва». Я очень люблю эту писательницу. Кстати, именно с этой книгой и связана моя поездка в Германию. В ней я была уже несколько раз по приглашению ряда различных общественных организаций. Эта поездка была вызвана присуждением директору МАГАТЭ очередной премии. В дело вмешались «зеленые», которые считают, что директор МАГАТЭ, как никто другой, виновен в умалчивании всей правды по Чернобылю и ситуации в атомной энергетике в частности. По их просьбе я и встречалась несколько раз со своими читателями во Франкфурте-на-Майне.

— А относительно украинской родословной...

— Действительно, я наполовину украинка (мама из Виннитчины, а папа — белорус). Родилась также в Украине в Ивано-Франковске, но в моем роду также есть польские и русские корни. Сейчас в своей славянской сути мы начинаем делиться. Досадно, что ни говорите. Но, видно, пока что идет время исторических оскорблений и нам следует сначала разбежаться (как когда-то в Европе), чтобы через два столетия опять почувствовать себя славянами. И оскорбления, думаю, к тому времени забудутся. Ныне много говорится о национальной, объединительной славянской идее. Именно Лукашенко и перехватывает ее, желая быть неким Владимиром Мономахом. То есть как реальный политик с чутьем зверя, он не произносит демократических заклинаний, как наши демократы. Он цепляется за власть. Заморочил людей и сумел просидеть два срока президентства. Сейчас надвигаются новые выборы. Думаю, что и на этот раз что- то выкрутит, чтобы остаться в высоком кресле.

— Андрей Вознесенский как-то невесело пошутил: «Какое время на дворе, таков Мессия». А как вы в это неуверенное, смутное время относитесь к разнообразным фестивалям, концертам, шоу, словом, «банкетам во время чумы»?

— Шостакович писал свою знаменитую симфонию также во время войны. Это прямолинейная и плоскостная форма: не нужно, мол, летать в космос, думать о культуре, читать книги, слушать музыку, когда другим людям живется плохо. А в кого тогда мы будем превращаться? Станем еще более страшными, еще опаснее будет жить и вообще исчезнет будущее. В человеке (это моя главная и вечная проблема как писательницы) меня всегда интересует одно: сколько человеческого в человеке и чем его в нем же защитить? Тоненький слой, оказывается. В экстремальной ситуации: на войне, в любви он часто мгновенно слетает и его хозяину не за что спрятаться. Я никогда не забуду рассказ одной фронтовички. Оказывается, немцев они в плен не брали, а сжигали всех вместе дотла. Но перед тем мучали их так, что у пленных лопались от боли глаза. Фронтовичка со своей точки зрения якобы и была права. А с другой — это война, которую никто не знает, которая есть и которую мы прячем от себя за той же идеей. Пример — война в Афганистане. Ее невозможно объяснить защитой своей родины, убийством ради праведного дела и т. д. Как-то там я разговорилась с одной медсестрой. «Не знаю, — сказала она мне, — сознаются ли тебе мужчины в том, в чем сознаются мне... Убивать им очень нравится и это очень сильное ощущение. Едут домой, женятся, рожают детей, а в письмах пишут, что ничто уже не может перебить у них раз пережитого ощущения. Им обязательно нужно что-то, что бы повышало гемоглобин в крови». Конечно, 17—18-летние мальчики тогда не могли выбирать и они стали своеобразными заложниками своего времени. Но сейчас это же происходит в Чечне. Поэтому культура должна спасать самое себя и, в конечном счете, спасать искалеченные души людей.

— Вы сказали, что работаете над книгой о любви. Не трудно ее писать после таких непростых предыдущих работ?

— К теме любви меня тянуло давно, но время словно отводило в сторону. Не жалею об упущенном. Если каждый из нас «продумает» себя, то окажется, что последние годы мы стали абсолютно другими, отказались от немалого, отошли, разочаровались. Прежде всего — от баррикад. Не нужно уже идти на улицы с барабанами и знаменами. В начале ХХI века нужно искать в первую очередь себя. Как было раньше у нас? Человеческая жизнь обязательно чему-то равнялась: отстреливаться — так до последнего патрона, погибнуть — так за колхозное имущество. Возможно, лучше сохранить себя и просто жить. Мы все-таки — люди военной психологии, военной культуры и именно в любви — честь возродить человеческое в каждом из нас.

— Научиться любить — трудно.

— Бесспорно. На том же Западе вам о любви скажут как о радости, попытке найти утешение, вообще побыть бессмертным хотя бы несколько минут. В нас она — жертва, страдание, болезнь. О жизни тела вообще молчу: тайна, покрытая завесой.

— Возможно, позавидуем нашим детям и их будущему?

— Я им сегодня завидую: они растут абсолютно другими, иначе воспитанными, чем мы, советское поколение. Но как им тяжело... Моей дочурке — легче, хотя есть много проблем. Кто ее учил? Книги, учителя, немного телевидение. Но воспитывали ее все- таки люди с нормами старой морали. Поэтому меня все время волнует не проблема власти, как такой, а проблема человека и чем он может спастись. Возможно, любовью...