Виквас и Юрвик

Если Господь Бог и жизненные обстоятельства подвигли вас на изучение медицины, то три ее основополагающие ипостаси — внутренние болезни (терапию), хирургию и педиатрию (детские болезни) — вы должны одолевать по единой схеме. Третий курс знаменует то, что называется «пропедевтика»: изучение болезненных признаков (симптомов) и методов их поиска — пальпации (ощупывания), перкуссии (выстукивания) и аускультации (выслушивания). Сегодня к этому добавились многочисленные инструментальные исследования. Электронные устройства слышат лучше (а то, что слышат, выразительно рисуют на бумаге). Но… Как научили меня когда- то, не поставь пятимесячному ребенку диагноз «пневмония», не услышав собственными ушами тот нежный и предательский шепот, которым откликаются врачу больные легкие. А вообще, пропедевтика нудная: изучаете буквы и не имеете возможности читать слова, из которых они складываются. Однако — наступает четвертый курс; с пропедевтической кафедры студент попадает на факультетскую, и этот праздник — первый и последний в его профессиональной жизни. Речь идет о классических, типичных и незамаскированных вариантах болезней. Чтобы поставить диагноз и назначить лечение — учат на четвертом курсе — нужно только внимательно прочитать учебник (а там написано все обо всех и для всех). В эмоциональной памяти у меня четкое ощущение радостного «факультетского» врастания из студенческого во врачебное братство. Для моей генерации киевских студентов эти события хирургического, педиатрического и терапевтического бытия концентрировались в клиниках, расположенных вдоль бульвара Шевченко. А было нам по двадцать лет.

Пусть экзамены вернулись,
На тенистые бульвары,
Как и прежде, потянулись
Пары, пары, пары, пары!

Так сложилось, что эти легкомысленные стихи и суровость завершающего этапа штудирования внутренних болезней объединились для меня в лице Юрия Викторовича, ассистента кафедры госпитальной терапии. Задача этой кафедры заключалась в том, чтобы хоть как-то приучить будущих эскулапов к реалиям медицинской практики, которую на три четверти определяют случаи неклассических, нетипичных и замаскированных болезней. Их разнообразие не вписывается в учебники, и только личный опыт — временами очень досадный — делает (или не делает) медика врачом. У Юрия Викторовича было аскетичное, почти мученическое лицо и наполненные веселым отчаянием глаза. Собственно, речь не идет ни об отчаянии, ни о веселье в их будничном понимании. Составляющими того состояния души, о котором свидетельствовал взгляд нашего преподавателя, были ирония, самоирония, уверенность в себе и одновременная готовность к капитуляции, с которыми каждый умный врач начинает знакомство с пациентом. Не помню, кто вел нашу группу на пропедевтической и факультетской кафедрах, а вот на госпитальной Юрий Викторович был интересен сам по себе. К тому же иногда — устав от преподавательского многоглаголания — замолкал, а затем декламировал несколько поэтических строк, автором которых (о чем я узнал позже) был Саша Черный.

Шмит к Серовой влез в окошко…
А еще интеллигенты!
Ночью… к девушке… как кошка…
Современные студенты!

Иногда лицо нашего ассистента казалось мне очень знакомым по какой-то предыдущей жизни — и в конечном счете выяснилось, что отец Юрия Викторовича был моим школьным учителем...

Виктор Васильевич преподавал математику в одной из киевских школ. Когда заболел чахоткой, понял, что может инфицировать двух маленьких сыновей, и поехал лечиться «на природу», в село. Так попал на Полесье. Через какое-то время выздоровел, но семья фактически распалась. Жил сам в небольшой комнатке в помещении нашей школы. Обрабатывал огород, на котором выращивал картофель, кукурузу и табак. На большой перемене стоял возле открытого окна в школьном коридоре и курил здоровенную самокрутку. У него были густые седые усы и всегда тщательно выбритые щеки и подбородок. Зимой и летом он одевался в темные рубашки, которые сам стирал и сушил на веревке между окном и крыльцом. Ни с кем не дружил и ни с кем не ругался. На его уроках мы сидели тихо, как мыши, хотя он никогда не повышал голос, не выгонял из класса, не вызывал родителей и не жаловался на нас завпеду или директору. Мы боялись не его, а той (для большинства — ненавистной) математики, которую наш учитель олицетворял. Я к тому времени уже прочитал «Республику Шкид» и — позаимствовав моду ее воспитанников на сокращения — назвал Виктора Васильевича «Виквас». Но одноклассники меня не поддержали и довольствовались легкомысленным прозвищем «Витя». Впрочем, перед его уроком стоило кому-нибудь крикнуть «Витя идет!», как все затихали. А кое-кто и трястись начинал: двойки и пятерки Виквас ставил одинаково спокойно, не заботясь ни о том, что там выйдет за четверть, ни о том, что ему могут сказать на педсовете.

Не знаю почему, в нашем 6-Б классе стояло старое пианино. Каждую перемену мы над ним издевались, тщетно пытаясь извлечь какую-то мелодию. После зимних каникул случился такой мороз, что в «непроливайках» позамерзали чернила. На первом уроке учитель физики разрешил сидеть в шапках (что всем очень понравилось). Он и сам в был в шапке, а на носу у него висели «капки», которые потихоньку орошали классный журнал. На втором уроке молоденькая учительница вслух читала нам «Два капитана» Каверина. Я попросил и прочитал эту книгу; люблю ее до сих пор, но боюсь еще раз взять в руки, потому что с тех пор немного подрос и стал критичнее. На третий урок пришел Виквас. Шапки с нас поснимал, а свой стул поставил к пианино и начал играть — как я позже узнал — «Собачий вальс». Это было очень неожиданно, а учитывая строгую фигуру математика, — даже фантастично. Тот день, когда на окнах понарастали седые гроздья инея, а у нас позамерзали руки, был одним из лучших за всю мою школьную жизнь.

Юрий Викторович внимательно выслушал рассказ об отце, погрустнел, а затем продекламировал (очевидно, не столько для меня, сколько для себя): «Вы, гении, живущие в веках, // Чьи имена наборщик знает каждый, // Заложники бессмертной вечной жажды, // Скопившие всю боль в своих сердцах! // Вы все — единой донкихотской расы, // И вновь, как встарь, вам рукоплещут папуасы». Я не знал, что сказать, потому что в этих словах был отзвук чего-то очень личного и не очень счастливого. Впрочем, Юрий Викторович улыбнулся и переспросил: «Республика Шкид»? А я не читал…» Через несколько занятий подмигнул мне и, показав на себя, сказал: «Юрвик, да?»...

Коллега Юрвик дал мне важный профессиональный урок, за что я ему и по сей день благодарен. Происходило это в начале десятого семестра. Впереди был последний курс; каждое воскресенье праздновались чьи-то свадьбы, а кое-кто успел родить детишек; все более актуальными становились разговоры о будущем месте работы. Я почти наверняка знал, что получу рекомендацию в аспирантуру и хотел идти на кафедру радиологии, посему штудировал монографии по этой профессии и не очень занимался собственно клиническими дисциплинами. В тот день Святошин, где я жил у родственников, тонул в сказочных снегах — но плохо ходили трамваи. С третьей или четвертой попытки я все-таки влез в вагон, но почти на полчаса опоздал на первую «пару». И в то время, и сегодня абсолютно не терплю опозданий (настолько, что они выбивают меня из психологического равновесия). Гардероб… халат… палата… Юрвик спокойно говорит: «Ага! Вот и доктор Войтенко, а мы волновались … Прошу вас, коллега!». Встает со стула возле кровати больного и предлагает мне провести рутинное обследование сердца: перкуссию и аускультацию. Выстукиваю и выслушиваю, вслух называю: левая граница сердца — там-то, правая граница сердца там-то, первый тон такой-то, второй тон… Краем глаза вижу огромное удовольствие на лице Юрвика и непонятное оживление в студенческих массах. «Так где, вы сказали, расположена левая граница?» Повторяю, называя то, что должно быть по учебнику (потому что опоздал, потому что не очень мне это интересно, и вообще — оставьте меня, «теоретика», в покое с этой вашей клинической медициной). Вся группа хохочет, вместе с ней смеется и пациент, ибо таки есть от чего, а я «облажался на всю катушку»: у больного — в первый и в последний раз в моей практике — то, что называется situs viscerum inversus totalis — полное обратное расположение внутренних органов (печень с левой стороны, селезенка — с правой, а там, где я «выстучал» и «выслушал» сердце, его вообще нет). «Не лги себе и людям!» — вот мораль сей басни, и уверяю вас, дамы и господа, она остается актуальной для каждой генерации врачей.