Всадник и высокий раввин

«Хавэ Мария, хавэ Мария...» Кто это поет? Это поет старый Мордекай Эйнсофф, который сидит на скамеечке перед заведением мадам Лепрозо. Той мадам Лепрозо, у которой неделю до того индейцы украли лучшую в городе певицу Басю. Ту певицу Басю, чью песню, сидя на скамеечке, поет старый Мордекай Эйнсофф. У него встреча с мадам, и вот он сидит и ждет. «Рабби Мордекай, мадам зовет вас до нее», — приглашает его привратник — фиолетовый негр, и рабби идет.

Мадам приняла его в гостиной, сидя на софе. Она принимала мужчин и лежа на софе, но это стоило им известных денег.

— Давайте меняться,— взяла быка за рога мадам Лепрозо,— я вас знаю за человека с умом, знакомого со Святым писанием и с начинкой «адских машинок» и... давайте меняться. Вы находите мне мою Басю — я отдаю вам на обрезание всех негров с моих плантаций.

— Сэнкю,— ответил ей Мордекай Эйнсофф,— но теперь я знаком только со Святым писанием.

Мадам Лепрозо выдержала паузу, чтобы скушать один круазан.

— Тогда знаете что,— сказала она,— я вам и так отдам негров, а вы покажете мне человека, который вернет мою Басю.

— Это о’кей,— согласился Мордекай Эйнсофф.— Показать вам человека — это о’кей. Завтра.

И он действительно мог показать ей человека. Потому что не было на штат проповедника опытнее Мордекая Эйнсоффа ни среди христианских миссионеров, ни среди иудейских миссионистов. Он раньше был ковбоем и убивал людей так быстро, как у вас падает на пол бутерброд с маслом. По скорости стрельбы с ним мог тягаться только Билли Кид со своей бандой. И это только потому, что в банде Билли Кида была дюжина мужиков и все стреляли разом.

Но потом ковбой женился и стал владельцем салуна. И пять лет он был владельцем салуна. Но только на шестой год в город приходит Чеппи Холдер — брат убитого Эйнсоффом Коби Холдера и взрывает ночью салун. И это не все. Он взрывает салун с женой Мордекая Эйнсоффа, его кухаркой и шестьюдесятью галлонами спиртного.

И вот Мордекай Эйнсофф, лазивший бес его знает где, возвращается утром домой и не находит дома. Он мечтает обнять жену — но обнять некого. Он думает позавтракать — но от кухарки осталось только доброе имя. Он хочет выпить — но шестьдесят галлонов спиртного ушло в землю. Он хочет отомстить — и находит Чеппи Холдера. Такого глупого Чеппи Холдера, что он остался в городе посмотреть буквы на надгробии Мордекая Эйнсоффа. Но так бывает, что мертвые приходят к живым и зовут их к себе. А бывает, что приходит живой и отправляет тебя к мертвым.

И когда Эйнсофф решил убить Чеппи Холдера, он пошел в оружейный магазин Вашингтовича и скупил все револьверные патроны. Потом он вернулся к Чеппи Холдеру и стал стрелять с двух револьверов ему в тело, так что оно подпрыгивало и поднимало много пыли. Мордекай перезаряжал револьверы и стрелял опять.

Он загнал труп на кладбище и тогда бросил стрельбу. К тому часу в Чеппи Холдере сидело восемьдесят фунтов свинца. И это был последний раз, когда Мордекая Эйнсоффа видели за револьвером.

Он уехал из города на два года и вернулся уже проповедником. И с тех пор он много раз уезжал, но всегда возвращался проповедником. И все ковбои стали ходить к нему за советом. И если ковбой был верующий — рабби Мордекай давал совет. Если был неверующий — рабби делал его верующим и давал совет. Он был лучшим в штате проповедником и единственным в штате шамесом.

Я слышал сумасшедшие истории о том, как рабби Мордекай обратил в свою веру целое племя индейцев. И будто с тех пор те индейцы снимают скальп совсем не с головы. А кто-то еще рассказывал, что Эйнсофф пытался заменить ковбоям обрезание — отстреливанием. Хотя это наверное брехня. Но в целом, история Мордекая Эйнсоффа такая, какой я ее рассказал. И теперь вы понимаете, что такая личность могла найти нужного человека для мадам Лепрозо.

И этим человеком был Шлема Гаучо. Ковбой, который, понадобься ему денег, всегда мог обменять свою голову на приличную сумму в трех штатах. И он очень следил, чтобы эта сумма росла побыстрее.

И как раз когда рабби Мордекай вышел пошукать Шлемы, а мадам Лепрозо считала, сколько еще ей будут стоить поиски капризной девки Баськи, Шлема опять поднимал цену своей голове. На этот раз в городе Картасхема, в конторе господина Шугера, главы «Коммерческого предприятия Соломона Шугера и никаких сыновей». Шлема делал там ограбление.

Сейф стоял раскрытый, как пациентка в кресле у женского доктора. Бухгалтер Соломона Шугера вычищал его железное нутро от лишних денег и перекладывал их в дорожный мешок Шлемы. Сам Соломон Шугер стоял у стены достаточно расстроенным и невнимательно слушал Шлему, который говорил интересные вещи.

— Знайте же, господин Шугер,— говорил Шлема Гаучо и револьвер его как указательный палец метнулся вверх,— когда я был ребенок, меня очень интересовало, откуда берутся дети. Конечно, я знал про аиста, про капусту и другую чепуху, но я знал и что мне врали. Но прошло немножечко лет и я докопался до правды. И сейчас могу делать их сам. Но теперь меня интересует другое, господин Шугер. Меня интересует, откуда берутся деньги. И, сдается мне, они берутся у вас.

И ствол Шлеминого револьвера заглянул Шугеру в глаз.

— Ну так и бери мои деньги, разбойник!— закричал достаточно расстроенный, но не испуганный Соломон Шугер.— Но пусть тебе с ними придут все болячки, что я на них заработал. Пусть у тебя случится геморрой и ты не сможешь сесть на коня! Пусть ты узнаешь, что такое артрит, и забудешь, что такое курок!

— О’кей, о’кей, мистер Шугер,— засмеялся Шлема,— я заберу все. Но деньги я возьму сейчас, а за болячками еще вернусь. Так что, пожалуйста, джентльмены, никто никуда не уходит. Потому что если я в пути передумаю, вернусь за болячками, а кого-то тут не будет хватать, я могу вам сделать такое, что вас похоронят.

И Шлема осторожно пошел к выходу, а бухгалтер Шугера нес за ним мешок с деньгами.

Потом Шлема садился на коня и крепил к седлу мешок. Потом Шлема стрелял по целившему в него охраннику Шугера и сделал ему пособие по инвалидности. И потом Шлема уехал из Картасхемы.

И вечером того же дня Мордекай Эйнсофф имел встречу с Шлемой Гаучо в подвале своего дома. И не надо спрашивать, где он его нашкреб, потому что Шлема явился сам. Хотя мешок с сотней тысяч долларов, который он принес, вполне стоит такого уважения, чтобы сказать «они пришли вдвоем».

Теперь два слова в сторону. У каждого ковбоя есть тумбочка, с которой он берет денег. У рабби Мордекая была пропасть никому не известных тумбочек, а у Шлемы — сто тысяч наличными, и меньше он не брал. И они имели с этого общий бизнес, потому что один имел себе тумбочку, а другой имел с этой тумбочки некоторый процент. И теперь вам понятно, зачем бандит Шлема оказался в подвале Мордекая Эйнсоффа — уважаемого проповедника и единственного на штат шамеса.

И вот они встретились. Я очень себе вижу, как это было. Они, конечно, обнялись.

И стали говорить так же, как Моисей водил свой народ по пустыне: до Израиля был день пути на поезде, а он сорок лет их водил пешком! И Шлема и рабби Мордекай перебрали сорок и сто сорок тем, пока рабби не сказал:

— Одна мадам имеет до тебя бизнес, Шлема. Если ты ей поможешь — то, чтоб я сдох, если тебе будет потом хуже, чем камню у Христа за пазухой!

Шлема не сказал «нет», поэтому рабби продолжил:

— Её певичка студит горло у индейцев в Сангре-де-Кристо. Так певичку надо там найти и вернуть откуда взяли.

— В горах холодно,— сказал задумчиво Шлема.

— Об чем речь! Будет очень холодно — ты вернешься и мы все забудем. Ты не Фритьоф Нансен, Шлема, я это знаю, мы не на полюсе — так зачем нам эти геройства?

— Но с другой стороны я могу попробовать, — сказал Шлема еще задумчивей, — я могу одеть шубу, мне уже не будет холодно, и я найду певичку... Но что дальше, рабби?

— Дальше будет завтра, — сказал рабби,— завтра будет мадам Лепрозо. Она скажет, что будет дальше.

Но мадам Лепрозо была уже сегодня.

Она ворвалась в дом Эйнсоффа неистово, как зонд проктолога. И слуга Эйнсоффа не смог ее остановить, потому что тут нужна была пуля. Но вопрос был не в том, есть ли у него эта пуля, а в том, куда бы он стал ходить по средам и пятницам, если бы пуля нашлась. Итак, мадам Лепрозо прорвалась в дом и увидела Мордекая и Шлему.

— Ах, рабби, я дико извиняюсь, —сказала она.— Я тут проходила мимо вас, увидела в окнах свет, или то мне так показалось, и я решила зайти. Скажите, рабби, вы уже связались с той личностью, что будет искать Басю, а то я смертельно переживаю. Вот этот мужчина? Боже, какой красавец! Вы ковбой? Это сразу видно. Вы едете искать мою Басю? Вы храбрый и очень, правда? Что вы за это хотите?

И Шлема сказал, что он хочет — раз и два. Первое и второе. Первое как от красивой женщины, второе — как от богатой. И первая улыбнулась ему своими алыми губами, а вторая возмутилась и открыла свой черный рот. Но они пришли к согласию, и Шлема получил добро на три первого и половину второго. То есть это было уже не первое и второе, а третье и первое. «Натуральная каббалистика», — сказал Мордекай Эйнсофф. И на сегодня это было все.

Но вот настало утро и поднялось солнце. И солнце разбудило петуха. И петух разбудил слугу рабби Мордекая. И слуга разбудил рабби Мордекая. И Мордекай разбудил мадам Лепрозо. И мадам Лепрозо разбудила Шлему. И это было просто какое-то Евангелие! И Шлема встал и сказал:«Мадам, вы видите это красное светило на горизонте?» — «Я похожа на слепую?»—ответила мадам. «Знаете, что хочет нам сказать светило таким цветом? Вы помогли мне это понять. «Весь мир — бардак»,— вот что! И вот зачем этот красный фонарь появляется на рассвете и на закате. Я просыпаюсь, и он говорит мне: «Ты в бардаке, Шлема». А вечером он говорит:«Я сейчас, конечно, куда-нибудь закачусь, но до того еще два слова, Шлема: «ВЕСЬ МИР — БАРДАК». Вы согласны со мной, мадам?»

Мадам Лепрозо посмотрела на него странным взглядом и сказала:«Я не понимаю, как у людей хватает времени и убивать людей, и такое придумывать. Если вас не прибьют раньше, думаю, у рабби Мордекая появится конкурент. И хочу напомнить: у вас еще остался один раз».

— Возьмите его в рост, — сказал Шлема. — Может, когда я вернусь, набежит и второй. А в общем асталависта, мадам, я поехал.

И Шлема исчез из города на месяц. Месяц в Сангре-де-Кристо, где индейские боги курят трубки мира и выпускают такие клубы белого дыма, что не видно вершин гор. В том Сангре-ди-Кристо, где холодно так, что плюнуть в чью-то морду — это то же, что сразу заехать по ней камнем. В том Сангре-де-Кристо, где скальпы слетают с головы, как ермолка с потной лысины.

Туда уехал Шлема, и оттуда через месяц приехал с Басей, которая смотрела на него, как пигмей на Статую Свободы.

— Басю везут! — закричал привратник мадам Лепрозо и побежал до нее наверх, потому что, не дай Бог, она его не услышала.

Но мадам услышала — она уже бежала вниз.

— Боже, — закричала тогда Бася театральным голосом, — наконец мы в цивилизованной округе!

Она обнялась с мадам и заговорила:«Мадам, я так счастлива,— сказала она.— Я столько натерпелась без электричества, без горячей воды и от этих индейцев, Миктлантекутли их возьми! Я уже собралась там сдохнуть, когда появился великолепный Шлема. О, мадам, он появился как какой-то Кецалькоатль. Но их Пернатый Змей это пустяк перед Шлемой, этим Пархатым Змеем. Он похитил меня, мадам, наплевал им, спящим, в рожи и увез среди ночи».

И мадам сказала Шлеме:«Сегодня будет праздник. Он будет в вашу честь. И праздник будет столько, сколько вы будете у меня гостить. Вы получите деньги без вопросов. А то, что вы оставляли на проценты, увеличилось многократно».

И вечером был праздник, и Шлема на этом празднике вроде бы был, но тем же вечером он появился у Мордекая Эйнсоффа.

— Здравствуйте, рабби, я пришел прощаться, — сказал Шлема.

— Тю, куда тебе уезжать?— удивился рабби. — Мадам Лепрозо довольна, ее певичка в тебя влюблена. Сиди в этом городе и кушай марципаны.

— Меня тошнит от ее марципанов и от ее круазанов, — сказал Шлема и замолчал. Он помолчал немного и снова начал говорить:

— Я говорил вам, рабби, что весь мир — бардак. Так знаете, он еще хуже.

Слушайте, я сидел в заведении мадам Лепрозо, я смотрел, как поет Бася и как она довольна, что вернулась. А рядом сидели техасские жлобы, рабби, техасские жлобы, от которых воняло. И речь у них была грязной, как их тела. Но у них было много денег, рабби, не так много, как у меня, но достаточно, чтоб швырять ими в Басю. И она была от этого счастлива. Но, рабби, я видел, где она была в Сангре-де-Кристо. Уберите электричество, завесьте стены шкурами, и будет то же самое. Она верит, что видит разницу, но я вижу, что ее нет! Мне от этого грустно и скучно. Поэтому, рабби, я уезжаю.

— Послушай, Шлема, — сказал мудрый Мордекай Эйнсофф, — ты такой еще молодой человек и не знаешь, что такое «семь пятниц на неделе». Ты еще такой молодой, что можешь успевать на семь суббот. Так и успевай! Или, знаешь, если ты так хочешь уехать, я тебе дам письмо до одного ковбоя в Мехико. Там много наших, Шлема. Знаешь, что кричат у них на корриде — «Тора! Тора!»

— Нет, — сказал Шлема, — я туда не поеду.

— А куда ты поедешь? — спросил Эйнсофф.

— Не знаю, рабби, куда-нибудь. Прощайте.

И он ушел, а потом ускакал. И он знал куда едет: он давно решил уехать в Одессу.

И через два дня он был уже в Одессе, штат Техас.