Голодомор: отрицание истории

Есть вещи, о которых можно говорить только от первого лица, — в том числе и в истории. Я более десяти лет изучал украинский Голодомор 1932— 1933 годов и, пожалуй, на протяжении такого же срока избегал его... Каждые пять или десять лет сперва украинская эмиграция, а затем сама Украина начинают «отмечать» (что за ужасное слово! Почему бы нам как-нибудь на днях не «отметить», например, армянскую резню?) годовщину своей национальной трагедии. По крайней мере, в этом году историки собрались в Киевском Национальном университете им. Шевченко 7 ноября, в годовщину того, что ранее называлось Великой Октябрьской Социалистической революцией, на конференцию, посвященную трем искусственным голодоморам в Украине — двадцатых, тридцатых и сороковых годов.

Почти целую жизнь тому назад, в 1981 году, Гарвардский институт украинистики обратился ко мне с предложением заняться темой голода 1933 года. Я заканчивал работу над докторской диссертацией о национальном коммунизме в Советской Украине в период, непосредственно предшествовавший Голодомору, и знал советскую украинскую периодику того времени. Было бы заблуждением считать, что в тоталитарном государстве пресса публикует только ложь. Ей приходится также определять, что разрешено, а что — нет; говорить людям, что они должны делать, и угрожать ужасными последствиями, если они не станут этого делать. В сталинской украинской прессе того периода всего этого было с избытком, и я с готовностью принял предложение. Позднее Конгресс США создал Комиссию по украинскому Голодомору, и я стал ее исполнительным директором. Я сделал то, что мог, со всей возможной добросовестностью, и — как я вынужден был сообщить участникам конференции в Киевском университете — последовала оглушительная тишина.

Первой атаке я подвергся в 1985 году со стороны Стивена Уиткрофта, ныне профессора Австралийского национального университета, в журнале «Проблемы коммунизма». По его мнению, приведенные мной цифры (количество жертв) были неправильны. Возможно, так и было — я не статистик, и суть не в этом. Лучший историк-исследователь Холокоста Рауль Хилберг считает, что Гитлер убил не 6 миллионов евреев, а только 5,1. Означает ли это, что Гитлер был на 20 % лучше, чем мы думали? Дело не в цифрах. Дело в том, что культура, оживлявшая европейскую цивилизацию, больше не существует. Во Львове больше нет еврейского театра. Нечто, обогащавшее человечество, исчезло, и человечество как единое целое стало беднее от этой потери. Нечто похожее, хотя и не в точности то же самое (украинцы по- прежнему существуют, пытаясь понять, кто они такие и чего хотят), случилось и здесь. И вот тут-то и начинается отрицание истории.

Мое «преступление» — как и многих других в этой стране — в том, что я связал уничтожение украинского крестьянства с уничтожением украинской нации; того, что она создавала даже в далеко не свободной атмосфере 20-х, во времена «расстрелянного возрождения». Я встречал в Украине интеллектуалов, которые смогли ознакомиться с этой главой своего литературного наследия только в 90-х, потому что большая часть их истории, в том числе и истории литературы, находилась под запретом. За то, что я делал акцент на этом, профессор Уиткрофт и другие обвинили меня в профанации украинистики. Пусть история нас рассудит, потому что история Украины будет создаваться в Украине как часть создания самой Украины. Возможно, это главная причина, по которой я решил поселиться здесь.

История гораздо более субъективна, чем думают многие историки. Мы можем определиться со своей историей, только определив, кто мы такие. В Украине шел процесс, насильственно прерванный в 1933-м, и это прерывание имеет некоторое отношение к искусственному голоду. Интересно, что те, кто отрицает его национальный характер, обходят молчанием утверждения Сталина и Кагановича, что проблемы на Кубани были вызваны тем, что туда направили людей с Украины, очевидно, из Комиссариата по образованию Миколы Скрипника — в то время оплота украинизации и первого объекта уничтожения сталинскими сатрапами.

Однако существует антисептическое средство против документов и даже самых грубых газетных передовиц. Это — живое общение с теми, кто сам прошел через эти испытания. Двадцать лет назад было много тех, кто хотел рассказать миру о том, что они пережили. Теперь мы слышим, в частности, от Марка Таугера из Университета Западной Вирджинии, что свидетелям нельзя верить, даже если их насчитываются тысячи. По его мнению, просто урожай был плохой, и Советское государство делало героические усилия, чтобы прокормить городское население, но еды просто не хватило (при этом игнорируется тот факт, что зерно продавалось за границу).

С грустью я говорил своим коллегам на конференции, что то, что я сделал двадцать лет назад, и то, что они делают сейчас, встречает полную глухоту со стороны западных советологов. Все равно, как если бы исследователи армянской резни пытались взывать к историкам Турции, или исследователи Холокоста — к германистам. По крайней мере, в США среди советологов преобладают те, кто еще недавно старался дискредитировать концепцию тоталитаризма как часть идеологии «холодной войны» (концепция, будь то тоталитаризм или любая другая, может быть полезной или бесполезной для объяснения определенных вещей, но не может быть верной или неверной по природе своей), а сейчас, похоже, привержен идее великой дружбы советских народов: все они страдали вместе, и только реакционеры могут приписывать отдельные истории отдельным народам, ранее объединенным в СССР. Может быть, нам следует так же рассматривать и бывшую Австро-Венгерскую империю. А может быть, стоит воспринимать каждый народ в отдельности как уникальный компонент того бесконечного разнообразия, который мы называем человечеством, даже если эти народы жили в Советском Союзе. Так что же, то, что им удалось сохранить из своей национальной самоидентификации — это чистой воды реакционность, и, как великие прогрессисты Маркс и Энгельс советовали чехам, им следовало примириться со своим разрушением?