«Пішли по пшінку»

«Пішли по пшінку» — такой была одна из первых фраз, которые я научилась произносить. Звучала она смешно, потому что я шепелявила. Пшинкой у нас в Обухове на Киевщине называют маленькие нежные листочки, которые весной первыми вылезают из земли на берегах рек. С ними варят зеленый борщ. А в 1933 году за пшинкой ходили старые и малые, чтобы хоть как-то утолить голод. Я как раз училась разговаривать, потому и подхватила эту фразу. Пшинка помогла мало. Голодомор уничтожил четвертую часть обуховчан.

 Позже наша улица с обеих сторон напоминала старый, очень выщербленный гребешок. Так редко стояли на ней дома. С нашей стороны на отрезке более 200 метров было их всего два: наш и соседский. Стояли они рядом, а с обеих сторон лежали брошенные огороды с остатками садов и ягодниками. Кто умер, кто выехал. Постройки, наверное, пошли на топливо соседям. И только глинища показывали, где до недавних пор были жилища.

 В конце 1930-х годов началось заселение улицы и всего уголка. С околиц села переехали семьи Кожурины, Ноги, Форноляков. В дом раскулаченного Шостопала вселили семью учителя Батуры Д.И.. Появились мои ровесники, и у меня уже была своя компания. Война прервала этот процесс. А теперь на свободных местах выросли постройки, увидев которые, бывшие «кулаки», наверное, кусали бы локти от зависти.

 Удивляло меня то, как у нас проходили поминальные дни. Сначала все шли на кладбище и поминали родных. Потом некоторые семьи повторяли поминки в собственных садиках, потому что там тоже почему-то были могилы. Мне объяснили, что там лежат покойники 1933 года, которых некому было вывезти из двора. У нашей тети домашнее кладбище находилось всего в нескольких метрах от домашнего порога. Сначала оно было в вишневом саду. Потом деревья вырубили, и только пеньки торчали между могилами вместо крестов. Лежали там муж и шестеро детей — вся семья. Вот в таком соседстве и доживала век свой тетя Устя, одна-одинешенька.

 А как-то, когда мы гостевали у отцовой сестры, я услышала ее рассказ о соседке, которая съела своих детей. Я поскорее выбежала на улицу, чтобы увидеть эту странную женщину. Была она молчаливая, суровая, работала в колхозе. С ней неохотно общались, но и не преследовали, считали, что она не в своем уме. А может, и потому не преследовали, что таких, как она, грешников было немало. По официальным данным, в Киевской области, которая включала в себя тогда часть районов нынешних Житомирской и Черкасской областей, по состоянию на 1 марта 1933 года были выявлены 72 случая людоедства и 65 трупоедства (см. изд. «Голод 1932—1933 років на Україні». К. Політвидав. 1990, стор.400).

 Соседи, вспоминая голод, всегда подчеркивали, что урожай в те годы был неплохим. Еще рассказывали, как сдавали свои золотые и серебряные вещи в «Торгсин», выменивая продукты. О причинах голода не говорили. Наверное, осторожность держала за язык. Прорвалась эта тема неожиданно для меня в начале войны. Когда 3 июля 1941 года соседки услышали по радио Сталинское обращение: «Братья и сестры», — они мгновенно почти хором закричали: «Ах ты ж, проклятая душа! Теперь братья и сестры, а кем же мы были для тебя в 33-м, когда ты морил нас голодом?»

 Мое сознание этот взрыв не очень затронул, потому что в школе мы росли под девизом: «Піснею про Сталіна починаймо день, кращих ми не знаємо на землі пісень!» После войны нам на уроках прочитали биографию Сталина, только-только вышедшую из печати. В университете я старательно изучила короткий курс «Истории ВКПБ», и смерть Сталина оплакивала искренне. Лишь спустя долгое время, когда прочла сборники рассекреченных архивных документов и мемуарную литературу, почтительное отношение к вождю всех времен и народов исчезло бесследно...

 Читать я начала в пять лет. Научилась в соседней многодетной семье, играя в школу. Там прочла и первую книжку о «Мухе-Цокотухе». Потом соседи выехали. Дома книг не было. Отец стал приносить мне с работы листочки отрывного календаря. Самый первый был со стихотворением Шевченко Т.Г. «Сон» («На панщині пшеницю жала»). Я выучила его, помню и сейчас. Потом были «Реве та стогне Дніпр широкий», «Заповіт», другие. А как-то принес часть обложки тетради с таблицей умножения, показал, как читать. Я получила задание каждый день учить по столбику. На протяжении десяти вечеров я подпрыгивала навстречу отцу после работы и тараторила таблицу. Таким образом, в школу пришла немного подготовленной и училась успешно. В школьной библиотеке мне в первую очередь выдали книжку о Павлике Морозове. Мать попросила прочесть ее вслух. Потом предложила соседкам послушать. Все они возмутились: «Господи! Это чему же они учат детей?» Причину возмущения я не поняла, Павлика жалела.

 Родители мои были малограмотными. Мать совсем не ходила в школу, читать научилась около братьев. Отцу жизнь позволила побегать в школу всего несколько лет. Педагогических премудростей они не знали, воспитывали нас на собственном примере. Я никогда не слышала ссоры между ними. Думаю, что ее и не было. Мать вспоминала, что ее часто приглашали замешивать тесто на свадебный каравай, потому что по обычаю это должна была быть женщина, в семье которой всегда царит согласие. В селах не привыкли демонстрировать нежные чувства, но, регистрируя дочь, отец дал ей мамино имя, теперь в семье было две Анны: Владимировна — это мама, Петровна — дочка. Этот неожиданный для мамы подарок был очень красноречивым. В доме никогда не было пьянки. Мы не слышали от отца ни одного нецензурного слова. Уверена, что он и не употреблял их. Наверное, потому я всю жизнь воспринимаю нецензурщину так, будто меня бьют палкой по голове. Наказал меня отец за все время дважды. Один раз ударил по губам, когда я принесла с улицы какое-то плохое слово. Второй раз — по руке, когда скрутила дулю. Так, без нотаций он объяснил мне, что такое плохо. От матери доставалось больше за всякие шалости. Основным орудием наказания у нее была крапива. Нередко она лежала на столе, и мать угрожала сдобрить ею кашу, если не буду есть.

 Любили родители песню. Отец, ремонтируя в выходные свою латаную-перелатаную обувь, всегда что-то напевал. Чаще всего это была «Стоїть гора високая». У обоих родителей был компанейский характер, и наш дом словно притягивал к себе людей. У нас чаще всего собирались соседи в выходные, а также зимними вечерами. Шутили, обсуждали новости, наверное, и политические, потому что я слишком рано знала, что где-то далеко живет плохой человек Троцкий, а в Обухове завелись какие-то троцкисты...