Старый смысл старой книги

Нет, на звание героя труда Робинзон явно не тянет. Отнюдь не стахановские производственные показатели работника вкупе с его благочестием, вскрытым Владимиром Шкодой («До труда — молитва», «День», № 80) в качестве нового смысла старой книги вызывает в памяти образ и св. Антония Египетского, до 102 лет в пустыне одиноко труждавшегося, хлебом и водой в пище, а голой землей заместо постели довольствовавшегося.

Напомню, что наследники св. Антония по монашеской линии разделились по отношению к проблеме соединения физического и духовного труда (труд и молитва) на два лагеря. Одни, как монахи обители Клюни, труждаясь в сфере невидимого, творили культуру духовную, кормились же при этом за счет округи. Другие последователи св. Бернара — выступали суровыми оппонентами клюнийских излишеств (кстати, и духовных в том числе). «Цистерцианские монахи, не желая вести жизнь господ и кормиться, подобно клюнийским монахам, трудами других людей, берутся за ручной труд. Благодаря одному этому факту и несмотря на их решение повернуться спиной к прогрессу, они оказались на переднем крае всех технических нововведений, среди пионеров этого века прогрессивных завоеваний» (Жорж Дюби). А еще раньше фундатор западного монашества св. Бенедикт предписывал братии две трети времени уделять физическому труду, ибо монастырь должен быть организован так, чтобы производить все необходимое, иметь воду, мельницу, сад и ремесла.

Проблема соотношения «труд — молитва» была известна и в наших палестинах. Например, основатель Киево-Печерского монастыря Антоний, как и его Великий (Египетский) тезка, пребывал всегда в молитве; в пищу употреблял хлеб сухой да воду, и то через день, а иногда даже и через два (Киево-Печерский Патерик). Организовавши на (в) киевской горе монастырскую жизнь, Антоний возвестил братии: «Живите одни, я поставлю вам игумена, а сам хочу жить в уединении, как и прежде», после чего стал проходить еще большие подвиги, труждаясъ в пещере, доколе вконец не победил «некрепкую» силу диавола. Изгоняя, по Евангельскому слову, прелестный род сей молитвою и постом и прочими добродетельными трудами: бдением, стоянием, бесчисленным коленопреклонением, он никогда не оставлял своей пещеры, пищу же получал через окошко. Братия печерская подражала скорее бенедиктинцам: иноки трудились постоянно, или занимались плетением, или иными ручными делами. Сделанное продавали затем в городе и покупали жито. Но вернемся к Робинзону и его натуральному хозяйству.

Эпопея с постройкой лодки, каковое строительство закончилось полным фиаско, доказывает наличие у благочестивого христианина вполне земной цели поскорее убраться с пустынного острова. Другими словами, «расстричься» и вернуться «в мир». Цель, замысел, т.е. идеальные условия труда как целеполагающей деятельности есть, а вот культуры труда — нет. То ли голова не варит, рассчитать не может, то ли руки выросли вовсе откуда не надо. Лодка благополучно сгнила в лесу.

Здесь очень к месту будет вспомнить другой роман — «Таинственный остров» Ж. Верна. Вот где гимн культурному труду! Оказавшись на тихоокеанском острове в чем, так сказать, из тюрьмы сбежали, предприимчивые американцы довольно быстро воссоздали там множество элементов материальной культуры современного им XIX века. Даже электрический телеграф. В отличие от Робинзона, целью которого было выжить, верновские колонисты, вскоре удовлетворив свои витальные потребности, стали просто жить. Сие крайне важно.

Если что коммунисты всегда и восхваляли, так это борьбу: борьба противоположностей, борьба с врагами народа, борьба за мир (но битва за урожай). Примат же материального возводил борьбу за животное выживание (покорение природы тоже) в ранг абсолютной добродетели. Как вспоминала Н. Крупская, Ленину очень понравился рассказ Джека Лондона «Воля к жизни», повествующий об отчаянной борьбе человека со смертью в диких условиях крайнего севера. Среди прочих проявлений человеческой воли было и такое: на узкой тропе борьбы за жизнь сошлись человек и волк. Оба были на грани смерти, оба хотели жить. Человек перегрыз волку горло. Думаю, именно этот момент понравился Ильичу более всего. Повествование же в другом рассказе о том, как герой сдержал слово ценой собственной жизни, Ленину не понравилось. «Рассмеялся Ильич и махнул рукой», — вспоминает жена вождя. Сугубо человеческое, моральное вызывает непонимание и пренебрежительный смех. Природное, животное, звериное — восхищение. Тем и люб был советским идеологам Робинзон с его борьбой за выживание. Понятно, что духовная жизнь островитянина, его искания Бога оставались без внимания.

Но даже если бы советский цензор-материалист просто взял да и вырезал все упоминания о робинзоновых молитвах, величие христианского духа тем только подчеркнул бы. Ибо кульминационное событие романа — спасение Пятницы — определялось не материальными, гипотетическими причинами (хотя поначалу они и присутствовали: «Я спасу ему жизнь, а он поможет мне вырваться на свободу»), но идеальными, категорическими. В душе христианина властно заговорил Долг: «Сердце во мне загорелось... Спасти, спасти несчастного какой угодно ценой...»

Не неолитическими трудовыми «достижениями» и не ежедневным молитвенным бдением, стоянием и бесчисленным коленопреклонением славен Робинзон, но безоговорочным и мгновенным подчинением моральному закону. Низкая материальная расчетливость по отношению к человеческому существу рухнула под напором чувства долга, и на острове воцарился общественный идеал, в котором человек есть цель сама по себе, как говорил Кант, и «никогда никем (даже Богом) не может быть использован только как средство»!