Увиденное и прочувствованное в 1947–1949 годах

Всю жизнь болью отдает в памяти увиденное и прочувствованное каждым нервом ребенка дошкольного возраста в 1947—1949 годах. Тогдашний окружающий мир запомнился в сплошных слезах. Потому что это было время, обозначенное для всей Западной Украины горьким фактажом советизации: расправой над уповцами, раскулачиванием, депортацией в Сибирь, насильственной коллективизацией. И на этом драматическом фоне — массовое нашествие нищих, которых у нас называли торбешниками, брянскими, людьми из голодного края, а чаще всего — «колхозниками». Не «подавать» им считалось недопустимым грехом. С этой печальной реальностью связана двойная боль — то есть обусловленная не только мученической судьбой истощенных голодом, но и полным табу советской идеологии на теме подвижничества «западенцев» в спасании от неминуемой смерти множества людей из достаточно далеких подсоветских краев.

А «у нас» — это на хуторах Граница и Ильинщина (с хорошо ухоженными хатами и хозяйствами на плодородных черноземах), которые принадлежали к селу Томахов Гощанского района Ровенской области и расположились неподалеку Ривне над дорогой, которая идет на Киев (когда-то Брест-Литовское шоссе). Поэтому «колхозники» наплывали из разных направлений — с железнодорожных станций в Здолбунове и Ривне, куда попадали на крышах товарных вагонов, и со стороны Киева, откуда, как сами рассказывали, добирались до бывшей польской границы, цепляясь за борта «полуторок», а дальше шли пешком и растекались во все стороны по селам пограничной Гощанщины.

За день таких пришельцев заходило в дом до десяти человек. Бывало, что один переступает порог, а другой стоит у ворот в очереди. Нам, малолетним жителям тех хуторов, казалось, что все люди делятся на две категории — одни работают на земле и живут в своих домах, а другие ничего не делают, жилья не имеют и только ходят и просят. На подворье моего дедушки по отцу со стороны Острога и Ривне наведывались преимущественно украиноязычные. Нередко предлагали в обмен на продукты какую-то одежду, посуду, детские игрушки и просили нанять их на работу за еду. Из жалости кого-то и нанимали, хотя на какую там работу можно было надеяться от абсолютно обессиленных, изможденных, которые буквально клонились от ветра. А вот на Границе, где стоял мамин дом, постоянно бывали выходцы из Брянщины и Калужщины, то есть «пешеходы» со стороны Киева. Идя на работу в поле, мама и жена дяди мне и моим товарищам приказывали им не отказывать. Но — не отдавать в одни руки куски хлеба и картофель в мундирах, чтобы хватило до вечера, а, главное — не играть теми припасами. Ведь мы любили в соответствии с действительностью разыгрывать сцены попрошайничества, и каждый хотел быть в роли подателя, а не просителя, который должен был одеться в грязные лохмотья, нацепить крест-накрест несколько сумок и проговаривать непонятное для нас, но магическое слово «Падайтекалиласка».

Как-то дождливой летней порой напросились в нашу хату переночевать худые- прехудые русскоязычные женщина с дочерью, которой было, как потом выяснилось, 16 лет, а была похожа на одиннадцатилетнюю. Накормив, им обустроили ночлег в коридоре, потому что в сарае, где почти каждую ночь находился кто-то из тех друзей по несчастью, уже заняли соответствующие места несколько мужчин. Утром мать-нищенка стала со слезами умолять взять ее дочь в качестве няни мне и полуторагодовалому братику. Так «Надя-брянская» осталась у нас жить на весь год в роли полноправного члена семьи. Мама, отправляя вместе с соседскими девушками в воскресенье в церковь, одевала ее в свою девичью праздничную («просвитянскую») одежду — вышитую сорочку и корсетку, хромовые сапожки и веночек с лентами. К сожалению, девушка не была из особенно порядочных и благодарных. Учила ходить своего маленького подопечного не вставая с места, а время от времени покрикивая: «Митя, ади!». Когда же он падал и падал, вместо того, чтобы поднимать его самой, заставляла делать это меня, четырехлетнюю, еще тоже достаточно малосильную. Съедала оставленную на обед молочную кашу, как только взрослые исчезали за калиткой, спеша утром в поле. Любила средь бела дня поспать, выпроводив нас на улицу. Мы свою няню невзлюбили, но взрослые ее оправдывали — мол, все те хитрости у нее от голодного бедствования, пусть немного поправится. Она и в самом деле неплохо поправилась: мать на следующее лето не узнала в высокой и достаточно полной розовощекой девушке свою прежнюю истощенную дочь. Благодарила «незабвенных спасителей», став на колени, и приговаривала: «Я думала, вы ее, такую ленивую и упрямую, в два счета выгоните вон. А она у вас такой пышкой стала. Теперь будет у меня хорошая работница». В подарок была привезена корзина морошки, но есть ее не стали, потому что таких ягод не знали. Надя очень не хотела возвращаться домой, обнимала новых своих подруг и захлебывалась от слез.

Выразительно отложился в памяти среди других подобных эпизод с «доктором-молотильщиком». Именно так его называли соседи, вспоминая, как пришлый проситель из Смоленска напакостил своей услугой пани Козельцевой (так называли в селе мою бабушку, которая была родом из немецких колонистов). Тот запомнившийся всей Границе мужчина понравился пани Берте, которая страдала от тяжелой болезни и вскоре умерла на шестом десятке лет, своей осведомленностью в медицине и кулинарии. Очень заинтересованно пересматривал и комментировал он книги в домашней библиотеке и смаковал любимыми бабушкиными рецептами от знаменитой еще в Царской России Молоховец. За обеденным разговором узнал, что в семье нет ни одного взрослого мужчины (всех упрятали энкаведисты в застенки), поэтому некому было обмолотить давно привезенные с поля снопы. Собеседник заявил о своем желании сам выполнить эту работу, и взялся за цеп. Вечером обе молодые вдовы, вернувшись со свекольного поля, увидели большую кучу отбитых от стеблей, но абсолютно не вымолоченных колосков, а самого рабочего уже и следа простыл. Встретил его лишь дальний родственник с наполненными колосьями сумками уже около крайнего дома. Все же особенным осуждением не был отмечен и этот случай.

А вот когда баба Морозянка отдала накануне Пасхи пригорелое печенье опухшей от голода «кацапке» с грудным ребенком, о том пересказывали с большим возмущением во все следующие праздничные дни. Помнится и другой «пасхальный» сюжет. В доме моей крестной матери, в немного отдаленном селе, с лета 1947 года жил парнишка из Киевщины, который делал припасы, чтобы отвезти родителям как пасхальный подарок...

Много еще красноречивых картин из голодного лихолетия на удивление четко держатся в моей голове до сих пор — возможно, по велению судьбы ради нынешнего времени, когда появилась острая потребность напомнить, кто из нас, украинцев-западенцев, «фашисты» и «бандеровское зверье». Правды ради еще нужно сказать, что все те из «голодного края», а прошло их по дорогам моей малой родины из-за физической слабости значительно больше, чем в удаленных от центральных трасс местах, были похожи между собой какой-то обреченной смиренностью, жалкой предупредительностью и трогательной набожностью и благодарностью. И самая авторитетная в детском кругу бабушка Зинька — наша духовная опекунша! — считала нужным объяснять и объяснять: «Эти люди издалека, но это наши люди, потому что мы все — христиане».

Обидно до предела, что немногие из спасенных от голода засвидетельствовали свою благодарность публично через годы. Среди моих односельчан, по крайней мере, этого не дождался никто. Правда, в Жидычине, где автору пришлось прожить большую часть своей жизни, несколько тех желательных для обнародования фактов таки засветились уже во времена независимости (о чем в свое время рассказывала на страницах «Волині-нової» журналистка Галина Свитликовская). Весомое слово о волынском гуманизме сказал и незабываемый Григорий Гуртовый. Однако это все — капля в море. А если бы на уста и на совесть тысяч и тысяч спасенных от голода Западной Украиной не налагались с КГБистской тщательностью идеологические повязки, то потомки всех бывших брянских, калужских, смоленских бродяг должны были бы однозначно стать на защиту спасителей своих близких предков. Стать — вопреки путинской антиукраинской истерии!

Если бы ...