Пропасть вседозволенности

Весьма возможно, что сотрудники Дрезденской городской библиотеки спрашивали друг друга осенью 1869 года: «Что здесь делает этот чудаковатый, с нервным, будто пылающим, лицом, всегда погруженный в себя россиянин? Каждое утро заказывает комплекты петербуржских и московских газет и что-то напряженно там ищет...»

А Федора Достоевского (он вынужденно прятался в Европе от долгов и финансовых трудностей) поразило одно сообщение из российской газетной хроники. В ноябре 1869-го в Москве, в пруду посреди большого парка, который принадлежал Петровской сельскохозяйственной академии, возле заброшенного грота (там, собственно, и было совершено преступление) нашли тело жестоко убитого студента этой академии Ивана Иванова. Ему сначала пробили голову, потом задушили и бросили в пруд. Полиция, которая начала расследование, квалифицировала это дело как сугубо уголовное. Была названа и фамилия инициатора убийства: Сергей Геннадиевич Нечаев.

Правда, внимание Достоевского, который, как известно,  обычно брал материалы для своих романов именно из криминальной хроники  в печати,  сразу привлекло несколько фактов. Во-первых, сообщали о каком-то тайном, подпольном  студенческом кружке с не совсем ясными целями и программой, «душой», вожаком и чуть ли не Богом которого был именно Нечаев —  23-летний мужчина неизвестного происхождения, маленький, худенький, имел привычку постоянно грызть ногти — но с фанатичными глазами и наделенный  магнетическим даром покорять людей. Во-вторых,  сначала неясно, а затем все более четко российские газеты стали сообщать о мотивах преступления: оказывается, зверски убитый Иванов, напрочь разочаровавшись в методах и целях тайного общества, к которому принадлежал, решил выйти из него. А «сотоварищи» (Нечаев прежде всего) подозревали, что Иванов может рассказать об этом кружке полиции. И тогда... Нечаев убедил своих «молодых друзей» (а правду говоря, «духовных рабов»           — так об этом писали газеты), что оставлять в живых Иванова нельзя. «Потому что выйти из нашей организации живым — невозможно».

Положив руку на сердце, признаем: в наши дни такие сообщения не привлекли бы, вероятно, слишком большого  внимания. А если и привлекли бы, то на очень короткое время. Гибель людей стала обычным делом, цена человеческой жизни упала. Но в то время все было несколько иначе. Достоевского эта трагедия действительно  взволновала. Тем более что обнародовались все новые  факты, которые доказывали: эта трагедия не является только криминальной. Тут имеется исключительно важная идеологическая составляющая                — а это Достоевского всегда интересовало в первую очередь. Дело в том,  что Нечаев  приехал в Россию из Швейцарии, где он, введя в заблуждение Бакунина, и даже «заворожив» тяжело больного Герцена, получил мандат руководителя российского отделения «Всемирного революционного альянса» (фейковая организация!), и этот Альянс якобы  уполномочивал Сергея Геннадиевича создать в России  подпольную организацию «Народная расправа», одной  из   структур которой и должен был быть подпольный кружок в Москве.

Но последним толчком к написанию романа «Бесы» для Достоевского стало ознакомление с идеологией Нечаева (оказывается, идеология, безусловно, была, и к тому же, как понял писатель, не политическая, не революционная, а террористическая — вот в чем дело). Выяснилось, что в крошечном русскоязычном журнальчике, тоже под названием «Народная расправа», выходившем в Женеве (именно туда бежал Нечаев из Москвы, но через два года был выдан России как убийца, оказался в Петропавливский крепости, сумел наладить контакты с охраной  и даже  с вождями «Народной воли» Желябовым и Перовской, те предложили ему устроить  побег, Нечаев ответил: «Нет, важнее убить царя — не будем терять ресурсы». Он умер в тюрьме в 1882 году) —  в этом самом журнальчике Нечаев, еще до убийства, опубликовал некий «Манифест оппозиционных сил», названный «Катехизисом  революционера». Это было его кредо. Сейчас установлено, что Достоевский читал если не этот женевский листок, то, по крайней мере, обширные цитаты из «Катехизиса», которые перепечатала столичная российская пресса. Писатель был поражен, не спал  несколько  недель: он понял, что перед ним — новейший монстр, который может пожрать религию, собственность и цивилизацию. Здесь он был прав. Приведем главные тезисы произведения Нечаева — потому что без этого невозможно понять истоки очень многих трагедий ХХ века.

* * *

«Революционер — человек обреченный. У него нет ни своих интересов, ни дел, ни чувств, ни привязанности, ни даже имени. Все в нем поглощено единою мыслию, единою страстью — революцией»;

«Окружающий мир, гражданский порядок для революционера — злейший враг, и если он продолжает жить в нем, то для того только, чтоб его вернее разрушить!»;

«Революционер знает только одну науку  — науку разрушения. Для этого изучает он денно и нощно живую науку людей, характеров, положений и всех условий настоящего общественного строя, во всех возможных слоях. Цель же одна — наискорейшее и наивернейшее разрушение этого поганого строя»;

«Революционер презирает общественное мнение. Нравственно для него все, что способствует торжеству революции»;

«На революционеров «второго» и «третьего» разрядов, то есть «не совсем посвященных», он должен смотреть как на часть общего революционного капитала, отданного в его распоряжение»;

«Революционер — не революционер, если ему чего-нибудь жаль в этом мире»;

«Революционер видит такие категории этого поганого общества. Первая — неотлагаемо осужденные на смерть, это       — правящая династия, сановники, высшие чиновники. Вторая — это те люди, которым даруют только временно жизнь, чтобы они рядом зверских поступков довели народ до неотвратимого бунта. Третья — высокопоставленные скоты или личности,  пользующиеся по положению богатством, связями, влиянием, силою. Надо опутать их, сбить их с толку, и, овладев, по возможности, их грязными тайнами, сделать их своими рабами»;

«Под революциею народною товарищество разумеет не регламентированные движение по западному классическому образцу — движение, которое всегда останавливалось с уважением перед собственностью  и перед традициями общественных порядков так называемой цивилизации и нравственности. Спасение — в истреблении всех государственных традиций, порядков и классов в России»;

«Соединимся с лихим разбойничьим миром, этим истинным и единственным революционером в России!»

Пора уже спросить себя: не это ли произошло в России в 1917 году (со всеми вытекающими отсюда последствиями)? А 1991 год?

* * *

Когда Достоевский, творчески переделав этот реальный «нечаевский» сюжет, опубликовал свой шестой роман «Бесы» (1871-1872 гг., журнал «Русский вестник», один из эпиграфов взяв у Пушкина: «Хоть убей — следа не видно: сбились мы — что делать нам?»), то значительная часть тогдашних читателей восприняла вот такие «пассажи» как бред больного маньяка — хотя, между прочим, в царя Александра ІІ еще в 1866 году уже стреляли! Российская критика (слишком «либеральная» — враждебно настроенная против писателя) встретила «Бесы» откровенной насмешкой: «Злобный памфлет на революцию»; «Литературное чудовище»; «Случай мрачного безумия»; «Репутация Достоевского похоронена» и т.п. По-видимому, никто не вчитался в более чем символический диалог  двух героев романа, Петра Верховенского и Николая Ставрогина (оба для Достоевского наделены существенными чертами Нечаева): «Вы вот  высчитываете на пальцах, из каких сил подпольные кружки составляются. Подговорите четырех членов кружка укокошить пятого, под  видом того, что тот донесет — и тотчас же их всех одним узлом кровью намертво свяжете. Рабами вашими будут!» Дьявольский совет героя Достоевского.

Мы и сейчас, во времена украинско-российской войны, не имеем права идеализировать Достоевского. Да, это был писатель и мыслитель,  который сознательно «вмонтировал» свой круг идей в официальный «иконостас» российского имперского государства и российского имперского православия. (Показательным является его высказывание: «Атеист не может быть русским»). Да, Достоевский-публицист утверждал: «Рано или поздно, так или иначе, а Константинополь и проливы будут наши!» В любом случае этот писатель (именно он стал на Западе символом загадочной «русской души») не был «всевидящим пророком», совершенным мудрецом, «блаженным старцем», который произносит лишь  истины. Это был человек безумного темперамента! И сегодня многие его высказывания  не могут не вызывать, по меньшей мере, решительного протеста.  Например, такое: «Да и Бог с ней, с войной; кто же  из людей нормальных войны хочет, хотя, в скобках говоря, пролитая кровь «за великое дело любви» многое может вновь оживить и многое доселе приниженное и  отягощенное в душах наших вновь вознести» (тут, несомненно,  важен имперский контекст). А близкая знакомая писателя, баронесса Штакеншнейдер, записала его слова, сказанные в декабре 1880-го, за месяц до смерти: «Европа прогнила насквозь, она падет, там истинного христианства давно уже нет. Лишь Россия скажет миру спасительное слово!»

Это все правда. Однако значит ли сказанное, что Достоевский — фанатичный идеолог «Русского мира», и не более того? И что он абсолютно нам враждебен (есть сегодня в Украине тенденция объявлять враждебным  абсолютно все российское; понять это можно, а вот согласиться с этим далеко не всегда)? Даже во времена Брежнева советские идеологи «сусловского» пошиба ставили вопрос «взвешеннее»: «Достоевский, конечно, мыслитель реакционный, но мы   берем у  него то, что может пригодиться будущему, и над этим будем работать». (Реакционность, по-видимому,  заключалась в том, что писатель не раз заявлял: «Болезнь общества нашого значительно серьезнее и глубже, чем представляют сеебе лекари-социалисты, берущиеся ее лечить».)  У Достоевского, кстати, можно найти и мысли совсем иного порядка, чем приведенные. Например: «в русском человеке искренне стремление к высокому уживается с самой необузданной подлостью...» А отвратительный Смердяков из «Братьев Карамазовых» — разве он не россиянин?

И главное — заслуга Достоевского, автора «Бесов», заключается в том, что он смог увидеть в «безумном бреду»  Нечаева  то, чего тогда не увидел никто. А именно: первую публично произнесенную в России  программу масштабного террора со страшными человеческими жертвами ради «светлого будущего человечества».  Причем войти  в царство «нечаевского социализма» суждено было лишь немногим избранным!  Тут, справедливости ради, следует добавить, что Достоевский не пишет о том, что на протяжении многих веков террористом по отношению ко множеству  соседних народов, как и собственному, выступало  само российское государство.  Об этом у него — ни слова.  И все же... Убеждение писателя, что воинственный атеизм («если Бога нет — то все разрешено!»)  гибелен для общества, мы игнорировать не можем. Добавим еще и  страшный перечень террористических «сыновей», «внуков» и «правнуков» Нечаева — и большевистских, и НКВД-ских, и нацистских, и полпотовских, и «Красные бригады», и  современное ФСБ, и ДНР-ЛНР-ских .

Чрезвычайно показательный факт: Владимир  Ульянов очень уважал Нечаева, называл его «человеком дела, а не болтуном», «настоящим железным революционером» (это зафиксировано в воспоминаниях Валентинова, сначала большевика, потом «внефракционного социалиста», который вел долгие беседы с Лениным в той же уютной Женеве в 1904 году). И еще: много лет спустя, уже после революции, вождь большевиков говорил о Достоевском, а особенно о «Бесах», с нескрываемой неприязнью, почти с ненавистью: «Читать  эту  дрянь у меня нет времени» — «Этот роман — умышленное извращение революции» — «Архискверный Достоевский» и т.п. Троцкий называл это произведение «ярко талантливым, но крайне реакционным пасквилем на революцию»;  при Сталине, с середины 30-х до его смерти, Достоевский практически не издавался вообще, за исключением нескольких юношеских сентиментальных повестей. Что же касается «Бесов», то этот «пасквиль» в полном, не подвергнутом цензуре виде (изымали главу «У Тихона» о совращении героем несовершеннолетней) стал печататься только в конце 80-х.

* * *

Достоевский как-то написал: «Говорят: лишь то дело крепкое, под. которым кровь течет.  Только забыли негодяи, что крепко-то  оказывается не у тех , которые кровь пролили, а у тех , чью кровь  пролили. Вот  он — закон крови на земле».

Читал ли эти строки Владимир Ульянов, который родился  в интеллигентной дворянской семье как раз тогда, когда писатель работал над романом «Бесы»?

«Бесы» еще рано сдавать в литературный архив. И кто знает, когда это можно будет сделать. Потому что тот алгоритм «бесовщина», поразительно воспроизведенный российским писателем (от радикальных призывов, фанатичного культа ненависти до точно, «хирургически» рассчитанного механизма «связывания людей кровью») — он действует не только в среде исламских фанатиков, боевиков и палачей «ДНР-ЛНР», российских палачей. Надо честно признать — Украина здесь тоже в «зоне поражения». Особенно в год выборов.