Как мы выходим из прошлого

Современные условия Украины дают возможность многим гражданам заявить о своей точке зрения на ту или иную проблему не только на митингах, демонстрациях или в кухонных беседах, но и на страницах газет, в различных интернет-изданиях или просто с помощью телефонного звонка в любую инстанцию. И этим следует активно пользоваться. Равнодушие и молчание одних людей часто приводит к новым ошибкам и даже преступлениям других — эта истина, ставшая уже банальной, призывает всех к гражданской и просто человеческой активности. Важен каждый голос, каждое мнение или сообщение, каждое письмо, отправленное в ту или иную организацию или редакцию, даже если оно и не приведет к немедленным изменениям и даже если оно не может быть по каким-либо причинам опубликовано. При этом иногда для прорыва всеобщего молчания очень важными бывают самые первые голоса.

Это касается также и откликов, и комментариев на статьи, опубликованные в прессе. Они нужны и читателям, и авторам комментируемых статей. Положительные оценки подбадривают и поощряют к новым усилиям, а отрицательные стимулируют поиск новых аргументов или дальнейшее осмысление затронутой проблемы. Откровенно враждебные и злобные оценки также часто оказываются полезными для критикуемых авторов: они пробуждают желание добиться торжества истины, вызывают творческую злость и еще большую активность. Кроме этого, умело составленные отклики и комментарии часто оказывают не меньшее воздействие на читателей, чем сами критикуемые материалы. Таким образом, мысли читателей в значительной мере помогают формировать общественное мнение.

По этим причинам отзывы и комментарии на статью «Преступления и наказание диктатуры «пролетариата» («День №135), вызвали у меня, ее автора, естественное удовлетворение. В этих комментариях есть как полное или частичное согласие, так и полное неприятие. В одном из них была сделана попытка ответить на вопрос о национальной вине, и аргументация автора выглядит довольно убедительной. Смысл его рассуждения таков: если мы хотим гордиться подвигами предков, то должны осуждать и их недостойные дела, соотнося определенным образом с ними и себя. Наверное, это так. Хотя проблема коллективной исторической вины является довольно сложной, и многими известными учеными-обществоведами она отрицается (см., например, высказывание Мирослава Поповича в книге «Две Руси» из «Библиотеки газеты «День» в статье «Мы все вышли из этого режима»). Одним из наиболее нелепых применений понятия коллективной исторической ответственности было, например, обвинение христианами многих поколений иудеев в том, что их далекие предки распяли Христа.

Благодаря другому комментарию мне вспомнились события многолетней давности. Автор этого комментария написал, что «все эти размышления дурно пахнут». Эта фраза показалась очень знакомой. Ну конечно же, ее приходилось слышать в разных вариантах в течение всей нашей «советской» жизни, когда власть и ее активные сторонники осуждали очередного человека, откровенно сказавшего то, что он думал.

Перед моим мысленным взором возникла обычная картина из тех прошедших времен: очередь перед закрытой дверью парткома университета, где утверждаются характеристики, без которых советскому человеку «и не туды, и не сюды». В конце очереди стою и я. Хоть я и беспартийный, но КПСС подобными мерами постоянно напоминает мне, что именно она определяет мое настоящее и будущее. Декан нашего факультета, направляющийся в партком, видит меня, еще совсем молодого преподавателя, останавливается и говорит сердито: «Немедленно сбрейте бороду — у вас вид, как у какого-нибудь...» Но ему никак не удается найти подходящее обозначение для моего вида, и он скрывается за дверью парткома. В нашем провинциальном Днепропетровском университете я первый из преподавателей осмелился отпустить бороду, и она была постоянным раздражителем некоторых особенно рьяных блюстителей коммунистической этики и эстетики — они говорили, что все это плохо попахивает...

И вот подходит моя очередь. Я стою перед членами парткома, а в переднем ряду, недалеко от грозного ректора Моссаковского сидит мой декан и смотрит на меня злым взглядом. Декан очень боится ректора. Впрочем, как и все остальные присутствующие: у ректора крутой нрав. Зачитывают характеристику. «Есть ли вопросы?» — спрашивает секретарь парткома. Вопрос есть — какой-то незнакомый мне парткомовец произносит с заумным видом и многозначительным тоном: «А для чего вы отпустили бороду? Не попахивает ли это чем-то не очень хорошим?.. Кстати, на Западе среди упаднической молодежи сейчас очень модно носить бороду...» Я отвечаю правду: ношу бороду только потому, что мне так нравится, и это не является влиянием Запада. Члены парткома замирают в ожидании острой ситуации. Все глядят в сторону ректора. Одно лишь его направляющее слово или просто неодобрительный взгляд в мою сторону — и всем сразу же станет ясно, что мое ношение бороды «пахнет очень плохо» и что попахивает эта борода, конечно же, преклонением перед «загнивающим» Западом или даже «махровой» антисоветчиной.

Но ректор молчит, и у него непроницаемая мина. Тишина продолжается. Никто не хочет выступать, чтобы не потерять лицо, оказавшись со своим мнением в меньшинстве или даже в одиночестве. И вот поднимается из-за стола заведующая кафедрой английской филологии профессор Носенко и заявляет, что неплохо меня знает и что своей бородой я, конечно же, не подражаю Западу, да и вообще заслуживаю положительной характеристики. Секретарь смотрит в сторону ректора, но тот хранит молчание. Секретарь парткома кивает головой. Большинство лиц членов парткома теряет напряженность, а некоторые из них смотрят на мою бороду теперь даже почти благосклонно. Характеристика утверждена. Облегченно вздыхает и мой декан. Больше он ко мне из-за бороды не пристает, так как считает, что разрешение на ее ношение я получил от парткома и лично от всемогущего ректора. Вскоре в ДГУ появились и другие бороды.

Тогдашнему декану нашего факультета (между прочим, специалисту по украинскому языку), который был очень осмотрительным и осторожным человеком, нелегко пришлось в новые времена. Даже после того, как независимая Украина просуществовала уже несколько лет, он, услышав разговор на ранее запретные «националистические» темы, обычно говорил умоляющим тоном на украинском языке: «Пожалуйста, прекратите эти разговоры. Все это плохо пахнет. И добром это не кончится!»... Он опасался, что когда-нибудь снова полетят головы «националистов» и антисоветчиков, а вместе с ними и его ни в чем не повинная голова, голова, которая ни разу в жизни не произнесла чего-либо такого — с душком.

И вот много лет спустя один из проницательных читателей, учуяв плохой запах в моих мыслях, употребил многими уже, в том числе и мною, подзабытое выражение. Выражаю благодарность и сознаюсь: от моих мыслей действительно попахивает антисоветчиной. Я и сам это иногда замечаю. Но вместе с тем хотелось бы — хотя бы частично — и оправдаться: преклонения перед «загнивающим» капиталистическим Западом у меня нет. Уж чего нет — того нет!

Тем не менее, мы действительно все вышли из того режима, и прошлое очень медленно отпускает нас. Оно напоминает нам о себе многими типичными словами и выражениями, привычками, традициями и правилами. Явным анахронизмом, например, является наше заполитизированное правописание и общеупотребительная общественно-политическая терминология. В этой области явным предпочтением все еще пользуется только то, что связано с марксизмом-ленинизмом. В одной и той же украинской газете можно прочитать восторженную статью о юных героях Крут и возмущение зверствами красных — и на этой же странице «Красная армия» пишут с большой буквы, а «белая армия» или «армия УНР» — с маленькой. А почему, собственно говоря? Убивали просто ради убийства, грабили и насиловали в гражданской войне все участвующие в ней армии, а красные в период партизанщины — и поболе других. Дело, за которое боролись красные, оказалось исторически бесперспективным. Поэтому украинцам оказывать при написании особенное уважение красной, а не, скажем, армии УНР или армии нынешней независимой Украины, как-то не совсем естественно. Или, может быть, просто следует уважать мнение каждого автора и сохранять его собственное написание и терминологию в подобных проблемных случаях? У меня, например, писать «красная армия» с большой буквы рука не поворачивается, поскольку я довольно много знаю об этой армии. Не возможно заставить уважать распоряжением или приказом.

То же самое касается и названия «советская армия». Мне пришлось служить в советской армии, и о безобразиях, в ней чинимых, могу написать целую книгу.

Не следует навязывать всем подряд и другие официальные советские названия и наименования, которые часто утверждались партийными органами, а также их единообразное толкование. Не следует навязывать и единообразное толкование таких терминов. Это относится и к такому названию, как «Великая Отечественная война 1941—1945 годов». Некоторые пессимисты уверяют, что Отечественная война украинского народа началась в 1939 году, а закончилась поражением в 1953 году. Но существуют и оптимисты, которые утверждают, что Великая Отечественная война для украинцев началась в 1917 году, а закончилась в 1991-м победой — провозглашением независимой Украины. Голодомор — одно из проявлений этой войны. Украинцы, к сожалению, в ней сражались в разных армиях в соответствии с тем, каким образом они хотели достичь процветания своего народа — через «коммунию» или без нее, непременно с Россией или самостоятельно. К тому же, многие оказывались втянутыми в борьбу на той или иной стороне против своей воли, потому что у них не было выбора из-за принудительной мобилизации. Поэтому одним дорого название «Великая Отечественная война» в ее официально-советском толковании, другим — в каком-то ином толковании, а третьим, может быть, покажется более приемлемым название — «советско-германская война 1941—1945 годов», употребляемое уже давно в историографии, не подверженной влиянию советской и нынешней российской официальной линии в оценке исторических событий.

Многие украинцы считают, что в результате победы СССР над Германией украинский народ (как и некоторые другие), выражаясь фигурально, был переведен из немецкого концлагеря обратно в советский. Ради справедливости следует отметить, что после смерти Сталина порядки в советском концлагере стали мягче, и главное: здесь разрешили не только больше говорить, но и больше красть, что, среди других причин, привело к относительно быстрому экономическому краху этого советского концлагеря. В любом случае, Украина после поражения Германии не стала свободной.

Когда в 1970 году я приехал в Украину, то это, без сомнения, был колонизируемый другим народом край. Здесь проводилась принудительная русификация, местная экономика специально строилась так, чтобы исключить какую-либо возможность ее самостоятельного существования, постоянно и настойчиво выискивали так называемых буржуазных националистов (то есть украинских патриотов), начальники всех рангов больше всего боялись приезда «ревизора» из Москвы, а наместники и отнюдь не малочисленные местные «полицаи» во всех сферах общественной и профессиональной жизни старались любыми средствами выслужиться перед метрополией и показать ей свою преданность. Второй секретарь обкома партии в Украине всегда был этническим русским и выполнял функции надсмотрщика за чиновниками местного происхождения, которым полностью Москва не доверяла никогда, несмотря на их старания.

Ментальность украинцев содержала в себе весь комплекс черт, характерных для народов, колонизируемых чужим авторитарным режимом: страх перед властью, особенно «заморской», т.е. московской (если писали жалобу, то уж сразу в Москву), всеобщая подозрительность, стремление избегать разговора на «скользкие» темы (среди которых одной из самых опасных была тема защиты украинской культуры от русификации), оценка всего своего как чего-то второсортного и слепое подражание всему, что свойственно «белым людям», т.е. русским... Но вместе с тем чувствовалась и несломленность некоторых украинцев, — несломленность, скрытая от постороннего взгляда.

Кстати, в кавказских республиках и в Средней Азии национальный гнет был слабее, чем в Украине. Интеллигенции этих республик позволялось гораздо больше свободомыслия, чем украинской интеллигенции. Выражение любви к Грузии или Армении было явлением нормальным для грузинского или армянского писателя, поэта или простого гражданина; а вот у украинца при таком же самом проявлении любви к своей Родине немедленно находили «дурной запашок»; при этом сверхчувствительное обоняние часто обнаруживалось у своих же коллег по перу и братьев по национальности. Украинцы были обязаны любить СССР намного сильнее, чем Украину.

В Казахстане при выдвижении на руководящую работу предпочтение отдавалось представителям коренного населения, которое после голода 1932—1933 годов составляло лишь около 32% от общей численности жителей республики. Известно, что в отстаивании национальных (в том числе и культурных) интересов казахов большую роль сыграл руководитель республиканской парторганизации Кунаев, занимавший эту должность много лет. Его имя и сейчас пользуется у казахов большим почтением.

И вместе с тем в Казахстане многие казахи на разных социальных уровнях не боялись говорить о все усиливающейся русификации и принижении казахов. В этой республике слежка и преследования за высказывания, враждебные Москве, были слабее, чем в Украине. Возможно, это было связано с тем, что здесь было очень много ссыльных, значительная часть которых (особенно, ссыльные чеченцы и ингуши) не считала нужным скрывать свое враждебное отношение к «советскому» строю и России. Гораздо больше вольномыслия, чем Украине, позволялось и Москве. Кроме этого, и жизненный уровень в некоторых краях (в Москве, Грузии, Армении, Прибалтике) был выше, чем в Украине.

Поэтому, в конечном итоге, свое отношение к той войне и свое для нее название каждый народ, как и каждый человек, должен определять сам. Та страшная война — явление особенное.

И еще об одном советском анахронизме хотелось бы упомянуть. До сих пор дикторы центральных украинских телеканалов, рассказывая в новостях о Кубе, вдохновенно называют ее Островом Свободы. Несколько дней назад я снова услышал этот «перл» на канале «1+1». Вероятно, сотрудники этих телеканалов не знают истории социализма в этой стране, не знают и о том, чего ее народ достиг к настоящему моменту. Сбежать с этого хорошо охраняемого специальными органами «свободного» острова пытались тысячи кубинцев, рискуя собственной жизнью. Если на нашем телевидении очень уж хотят назвать Кубу как можно красивее, в силу симпатии к ее народу, действительно имеющему много достоинств, то назвали бы ее «островом несломленного казарменного социализма», что вполне соответствовало бы истине. Можно было бы даже опустить прилагательное «казарменный», если кубинский коммунистический режим по каким-либо причинам вызывает симпатию. В противном случае, у многих возникают опасения: уж не такую ли свободу, которая господствует на Кубе, намериваются пропагандировать и ввести для нас владельцы и сотрудники некоторых наших телеканалов?.. Или это объясняется подражанием российским средствам информации? Но в России подобное употребление слова «свобода» вполне уместно. Ведь большинство русских с большим почтением относится к «великому вождю» Сталину. Естественно, что по сравнению со сталинской Россией социалистические кубинцы выглядят вполне свободным народом — они не умирали от голода десятками тысяч, их не расстреливали тысячами по постановлению «особых троек» и т.д.

Вообще, обезьянничанье и подражание нашей бывшей метрополии России характерно для многих из нас. Видимо, в определенной мере был прав один из премьер-министров Великобритании — Бенджамин Дизраэли, утверждая, что «колонии не перестают быть колониями из-за того, что они обрели независимость». К примеру, Россия называет свои бывшие республики «ближним зарубежьем». И это для россиян вполне подходящее выражение, так как бывшие союзные республики действительно являются ближайшими соседями обширной по территории Российской Федерации. Но когда наши СМИ называют Таджикистан, Узбекистан или Чукотку «ближним зарубежьем», а Словакию, Румынию и Польшу — дальним, то возникает подозрение, что у их владельцев и сотрудников расстроен аппарат логического мышления.

Возвращаясь к отзывам на статью «Преступления и наказание диктатуры «пролетариата», отмечу, что в комментариях совершенно точно было замечено и другую (кроме плохого запаха) ее особенность. Отмечалось, что она является политическим заказом. И снова придется согласиться. Я даже открыто укажу, чей политический заказ выполняю. Я считаю, что выполняю заказ своего отца, а также других близких ему по взглядам людей.

Отец видел страшный голод в Казахстане собственными глазами. В то время он проходил срочную воинскую службу. Каждое утро дежурный по части был обязан вместе с несколькими солдатами наведываться к мусорным ящикам, стоявшим за оградой. Изголодавшиеся казахи пробирались ночью к этим ящикам, наедались пищевых отходов и к утру в муках умирали. Их трупы грузили на машину и увозили. И это почти каждое утро... Так строился «советский» социализм.

Мой отец был солдатом советско-германской войны, он воевал в пехоте, и ему приходилось ходить (вернее, бегать) в атаку на немецкие окопы. Однажды летом сорок третьего года, во время немецкой контратаки, он один оказался отрезанным от своего батальона в кустарнике. Немцы были уже где-то далеко позади него, и можно было сдаться, чтобы таким образом остаться в живых. Но он дождался, притаившись в кустах, когда в атаку снова пошли советские части, и присоединился к своему батальону. Он рассказывал об этом эпизоде, как о чем-то само собою разумеющемся, без патриотической или героической рисовки. В 1944 году его взяли писарем в штаб дивизии. Таким образом, войну он знал и по окопной жизни, и по штабной.

О безобразиях, творившихся в советских войсках во время войны, я часто слышал от него. Он не переносил советские фильмы о той войне и говорил, что это все — страшная ложь. Отец ненавидел КПСС и считал ее преступной организацией. Он полагал, что сталинское руководство КПСС заслуживало такой же кары, что и нацистское руководство. Сталин и Гитлер для него были личностями политически и исторически равнозначными.

Встречая в своей жизни и других бывших фронтовиков (или людей, живших в немецкой оккупации), я старался больше разузнать о той войне. Это было трудно, так как многие скрытничали, опасаясь наказания со стороны «советского» режима.

Где-то в начале семидесятых годов, когда я еще был студентом, меня поразила статья известного русского писателя-фронтовика Виктора Астафьева, опубликованная, помнится, в газете «Правда». Этот мужественный и совестливый человек писал о том, что настоящая история той войны еще не написана, что многое в ее описаниях не соответствует действительности и нуждается в переосмыслении. Кое-что из «советских» фронтовых безобразий он упомянул и сам. Опубликование той статьи было проявлением человеческой порядочности и мужества как самого Виктора Астафьева, так и тех, кто решился опубликовать ее в центральном органе КПСС. Вероятно, несогласие с «единственно правильной» линией правящей партии существовало в ее высоких кругах и тогда.

Естественно, радует решение нашей власти очистить наши библиотеки от «коммунистической литературы». Но во всем требуется мера. Не переусердствуют ли наши чиновники? Хотелось бы спросить: а от Прудона, Сен-Симона и Фурье библиотеки будут очищены тоже? А как будут «чистить» отделы художественной литературы? Роман «Тихий Дон» написан коммунистом, но это великое произведение. И оставят ли хоть что-нибудь «коммунистическое» в научных и университетских библиотеках? Не придется ли после этой чистки нашим историкам, писателям и другим специалистам ездить в Москву, Великобританию или США для того, чтобы найти нужную цитату Маркса, Ленина или Сталина? Интернет в таких случаях помогает не всегда. И будут ли очищенные полки библиотек пополнены новой литературой в необходимом ассортименте и количестве? Вообще уже замечено, что выбрасывание на свалку, разрушение и сжигание на кострах всего, что «плохо попахивает» — без замены его на более качественное и более ценное, — является самой примитивной формой идеологической борьбы, к которой всегда наиболее охотно обращались авторитарные режимы, возглавляемые невежественными фанатиками.

Борясь с антигуманной (фашистской по сути) идеологией большевизма-сталинизма, все-таки не следует уподобляться афганским талибам, которые, под страхом жестокого наказания, заставляли всех мужчин носить бороды, а устраняя культовые сооружения отвергаемого ими буддизма, этим самым уничтожили известные памятники культуры.