«Шевченкиана по-жандармски» на оренбургском телевидении

Как известно, нынешняя власть Украины выступила с инициативой отметить 200-летие со дня рождения Тараса Шевченко совместно с Россией. Мол, Кобзарь дорог и близок обоим народам, он работал на общее благо, а в придачу еще и часть своих произведений написал на русском языке. Не знаю, во что в конце концов воплотится эта идея, но кое-кто в России уже очень своеобразно готовится к этому юбилею. Речь идет о восьмиминутном сюжете телеканала «Оренбург», посвященном празднованию в этом крае Шевченковского 199-летия.

Сюжет этот построен на смеси ксенофобской пропаганды и откровенного невежества, уникальной даже для современного российского телевидения. Едва ли не главная претензия авторов сюжета и диктора телеканала к Шевченко — что он, видите ли, не отразил Оренбуржья в своем творчестве. А как же он мог это сделать, когда ему высочайшим повелением было запрещено писать и рисовать (о чем в сюжете — ни слова)? С рисованием, впрочем, на время (до доноса одного офицера на Шевченко) как-то устроилось: неофициально ему было разрешено рисовать портреты местной публики, среди которой было немало почитателей поэта (похоже, в середине ХІХ века образованное общество в России было куда толерантнее и прогрессивнее, чем сегодня.). А вот писать — нет; разрешение писать было получено только тогда, когда Шевченко добывал последние годы солдатства в Новопетровском укреплении на Мангышлаке; писать только на русском языке, и то — под надзором офицеров.

Другие претензии к Шевченко не менее эмблематичны.

«Шевченко во всех своих трудах воспевал свою родину — Украину», — сказана в телесюжете. А как же «Єретик», посвященный Яну Гусу, как же «Давидові псалми», как же рисунки, темой которых была жизнь казахов и Аральское море? Следующее предложение — о том, что Шевченко «в наших краях» провел десять лет. Неужели же россияне уже мысленно присоединили полуостров Мангышлак и Аральское море, где Шевченко провел большинство из этих десяти лет, к России, к «нашим краям»? Разве это — не банальная фанаберия?

«Откуда взялась ненависть к русским?» — риторически спрашивает автор сюжета. И сам же отвечает: «Народный поэт дружил с польской знатью...» И дальше — о крайне негативном отношении польской знати к украинцам. Была такая ненависть, но со стороны части польской шляхты. Откуда же иначе взялась бы прославленная «украинская школа» в польской литературе ХІХ века, откуда бы иначе взялись польские шляхтичи-украинофилы, часть из которых стала в ХХ веке убежденными украинскими патриотами, политиками, военными, религиозными и культурными деятелями? Да и общался Шевченко не с «польской знатью» вообще, а с такими, как он сам, политическими ссыльными или художниками.

А вот на сюжете об отношении Гоголя к Шевченко стоит остановиться подробнее — он показывает наглядно механику подтасовок, замешанных на невежестве.

Вот что говорит с телеэкрана Татьяна Жаплова, доктор филологических наук, профессор: «Когда Гоголю предложили познакомиться кое с какими произведениями Шевченко, он сказал: «Там много дегтя. И, может быть, дегтя больше, чем поэзии». И дальше госпожа профессор рассказывает, что, по мнению Гоголя, творчество Шевченко и его язык — это некая «дикая помесь». И отсюда вывод: «Учить на этой дикой помеси молодое поколение украинцев он (Гоголь — С.Г.) не советовал».

А вот первоисточник всех этих инсинуаций. Речь идет о воспоминаниях Григория Данилевского, достаточно известного прозаика и поэта ХІХ века, которого одни литературоведы считают «русскоязычным украинским писателем», другие — «русским и украинским писателем» (писал он на русском языке, но лучшие его произведения — из украинской жизни). За четыре месяца до смерти Гоголя, осенью в 1851 году, Данилевский, тогда юноша, пришел к нему вместе с профессором Московского университета Осипом Бодянским. Разговор шел о разном — и в конце концов перешел на Шевченко. Представляю текст таким, каков он в оригинале, с ятями и ерами.

«— А Шевченко? — спросилъ Бодянский.

Гоголь на этотъ вопросъ съ секунду промолчалъ и нахохлился...

— Дегтю много, — негромко, но прямо проговорилъ Гоголь: — и даже добавлю, дегтю больше, чhмъ самой поэзіи. Намъ-то съ вами, какъ малороссамъ это, пожалуй, и пріятно, но не у всhхъ носы, какъ наши. Да и языкъ...

Бодянский не выдержалъ, сталъ возражать и разгорячился. Гоголь отвhчалъ эму спокойно.

— Намъ, Осипъ Максимовичъ, надо писать по-русски, — сказалъ онъ: — надо стремиться къ поддержкh и упроченію одного, владычнаго языка для всhхъ родныхъ намъ племенъ. Доминaнтой для русскихъ, чеховъ, украинцевъ и сербовъ должна быть единая святыня — языкъ Пушкина, какою является евангеліе для всhхъ христіанъ, католиковъ, лютеранъ и гернгуттеровъ... Намъ, малороссамъ и русскимъ, нужна одна поэзія, спокойная и сильная, — продолжалъ Гоголь, останавливаясь у конторки и опираясь о нее спиной: — нетлhнная поэзія правды, добра и красоты. Она не водевильная, сегодня только понятная, побрякушка и не раздражающій личными намеками и счетами, рыночный памфлетъ. Поэзия — голосъ пророка... Ея стихъ долженъ врачевать наши сомнhнія, возвышать насъ, поучая вhчнымъ истинамъ любви къ ближнимъ и прощенія врагамъ. Это — труба пречистаго архангела... Я знаю и люблю Шевченко, какъ земляка и даровитаго художника; мнh удалось и самому кое-чhмъ помочь въ первомъ устройствh его судьбы. Но его погубили наши умники, натолкнувъ его на произведенія, чуждыя истинному таланту. Они все еще дожевываютъ европейскія, давно выкинутыя жваки...

Долго еще Гоголь говорилъ въ этомъ духh. Бодянский молчалъ, но, очевидно, далеко не соглашался съ нимъ. — «Ну, мы вамъ мhшаемъ, пора намъ и по домамъ!» — сказалъ, наконецъ, Бодянский, вставая.

Вышеприведенный разговоръ Гоголя я тогда же сообщилъ на родину близкому мнh лицу, въ письмh, по которому впослhдствіи и внесъ его въ мои начатыя воспоминанія. Мнhние Гоголя о Шевченкh я не разъ, при случаh, передавалъ нашимъ землякамъ. Они пожимали плечами и съ досадой объясняли его посторонними, политическими соображеніями, какъ и вообще все тогдашнее настроеніе Гоголя».

Настроение, в котором Гоголь сжег рукопись второго тома «Мертвых душ».

И еще об одной вещи, которая требует особого внимания. «За ненависть Тараса Шевченко к русским фашисты разрешали ставить его портреты рядом с портретом Гитлера и сохранили его памятник в Киеве», — говорится в телесюжете. Можно было бы, конечно, в ответ напомнить о том, что портрет Федора Достоевского висел в одном из кабинетов Гитлера. Как пишет русский историк профессор Борис Соколов, «Федор Михайлович считал главными  врагами российского народа евреев и поляков, которых расовая доктрина национал-социализма признавала главными врагами и германского рейха... Статья Достоевского «Еврейский вопрос» в годы оккупации пользовалась необычной популярностью и была неоднократно перепечатана в русскоязычных изданиях», — отмечает Соколов и добавляет, что инвективы Достоевского в адрес евреев «вполне могли пригодиться как памятка и для российских бойцов зондеркоманд. Достоевский вообще оказался самым любимым русским писателем германских оккупационных властей». Но суть дела совсем в другом. Шевченко не был русофобом: он был, образно говоря, убежденным империефобом (не суть важно, о чьей имперской политике шла речь — Варшавы или Петербурга), а российские журналисты, вслед за немецкими нацистами, спутали империефобию с русофобией.

«Зачем нашим детям такие странные и явно чужие кумиры, когда в нашей многонациональной литературе есть имена, которыми действительно можно гордиться?» — риторически спрашивает ведущий новостей по окончании сюжета о Шевченко. Да, России Путина Шевченко чужой; но разве это вся Россия?