Украина: вне «солидарности сокрушенных»?

«Покаяние» без покаяния: к пятнадцатилетию великого фильма Тенгиза Абдуладзе» — таково запоминающееся название статьи киевского историка культуры Вадима Скуратовского о забытой годовщине: с 1984 года столько уже воды утекло... А ведь и мы были среди тех 14 миллионов зрителей, которые «ногами проголосовали» за ту «последнюю Максиму советского проката — 1200 копий фильма». Исторически верно это свидетельство об аудитории от Киева до Владивостока, которую облетела грузинская кинопритча, и — «слово «покаяние» стало едва ли не самым употребляемым в словаре «нашего» еще беспросветно атеистичного государства». Это слово и впрямь не случайно ознаменовало крах монолитно-монументальной лжи, крах Союза.

Началась эпоха переосмысления слова за словом — всего нашего словаря... Тем и отличается от краха (исторического) сокрушение (человеческое), что, однажды начавшись, оно уже по сути не имеет конца. Ведь и внимание, задержанное любой частью исковерканной речи, ставит под вопрос не только существительное, а и союз. Почему чуткий к слову Вадим Скуратовский вместо союза «и» ставит союз «без» в своей формуле: «Покаяние» без покаяния? Ответ дан несколько размашисто: «После разного рода риторических упражнений со словом «покаяние» все вместе и каждый (?) порознь двинулись в уже тысячекрат повторенном направлении — вспять от Храма». Попробуем без больших букв и без больших обобщений. Есть «Покаяние» и покаяние.

Последнее, согласен, не заметно на экранах. Но Вацлав Гавел и Ян Паточка не случайно настаивали на прямой связи между «историческим покаянием (metanoia)» и возможностью в Европе, после катаклизмов XX века, «солидарности сокрушенных» («solidaritй des ebranlеs» — это ключевое понятие Поль Рикер и Пьер Асснер разрабатывают для переосмысления отношений Запад — Восток).

В Украине спор о конкретных контурах «солидарности сокрушенных» затрагивает и историческую память, и злобу дня.

Недавний репортаж о тюрьме в Черкассах привлек внимание к судьбе 2,5 тысяч заключенных. Безработица в Украине сказалась и здесь: три четверти заключенных сидят, увы, без работы. Но начальник этой «малой зоны» майор А.Тарасенко сумел, по крайней мере, оградить своих подопечных от беззакония, «беспредела», лихорадящего страну, или «большую зону», как называют ее способные сравнивать. С.Речинский, автор репортажа, свидетельствует: «в «зоне» действуют два храма, православный и протестантский, и не действуют «блатные» законы, работает клуб, библиотека, а скоро появится школа, где преподавать будут сами заключенные. В малой «зоне» порядок, чего, к сожалению, нельзя сказать о зоне большой...»

Тяжкий молот заключения, «круша стекло, кует булат». Николай сел на 10 лет за «хищение государственного имущества в особо крупных размерах». Внешний «удар судьбы», крах — перешел во внутреннее, сердечное сокрушение. Николай с другими «зэками» создали в тюрьме храм, майор разрешил, откликнулся священник. Помогал Андрей, осужденный на 15 лет за убийство. «Когда я занимался боевыми искусствами, — вспоминает Андрей, — моей задачей было поразить жертву. А сейчас я думаю, что уже никогда в жизни не смогу поднять руку на человека или оскорбить его...» Подобные свидетельства неосторожно и неверно механически сводить к схеме «возврата к религии» после крушения 70-летней политики «государственного атеизма».

Мартиролог жертв большевиков еще только начинает менять букву и дух наших учебников истории, менять календари и святцы нашей памяти. Пресса постоянно извлекает из архивов данные о волнах репрессий, бессистемных, системных и сверхсистемных, по ленинской стратегии. Пользуясь голодом 1922 года, Ленин декретировал «провести изъятие церковных ценностей с самой бешеной и беспощадной энергией...» И бешенство, и беспощадность этой «энергии» шагнет через сталинские и хрущевские неистовства в привычные массовые реакции, в словарь, в грамматику «боя, в язык батарей». В условные советские рефлексы на «церковные ценности» и на ценности человеческие как таковые.

Потому и простые «схемы» сегодня скрадывают реальную сложность нашей «антропологической катастрофы», заслоняют «окаянные дни», затирают следы сопротивления... Изглажены ли они из памяти?

Нас спрашивают европейцы о событиях и лицах, утверждающих место Украины в Европе. Среди исторических событий, освещающих это место, справедливо подчеркивают значение Хельсинского движения в защиту прав человека в Украине и парадигматический опыт таких его духовных лидеров, как Иван Свитличный, Василь Стус, Валерий Марченко.

В марте 1984 года киевский городской суд вынес приговор Валерию Марченко, «особо опасному государственному преступнику»: 15 лет строгого заключения. Сколько из 52 миллионов сограждан Украины заметят, что вот это 15-летие за нашими незарешеченными окнами уже истекло. Вместо выхода на свободу в независимой Украине Валерий Марченко вышел в жизнь вечную 7 октября 1984 в тюремной больнице Ленинграда. Тогда на его смерть откликнулись телеграммами президент США, госдепартамент, Папа Римский. Откуда ждать отклика теперь, в 15-летнюю годовщину (единственную из годовщин, совпадающих с истечением данного ему «срока»!)?

Он не успел стать зрителем «Покаяния», но успел сам войти в покаянные иорданские воды. Успел в беспамятной советской пустыне испытать на себе и засвидетельствовать другим о неизбывной мощи призыва Андрея Критского: «Душе моя, восстани, что спиши...»

Для Армении «Книга скорбных песнопений» (в буквальном переводе —«сокрушенных плачей») Григора Нарекаци была из века в век живым органом покаяния, действующим народным «органоном» перемены ума и сокрушения сердец. По ней лечились от «окаменелого нечувствия», через нее входили в Псалмы и Библию, потому и хранили их рядом. Для Украины таким органом очищения чувств и памяти людей среди всех исторических мытарств был, как известно, «Киево-Печерский Патерик». Об этой ключевой роли «Патерика» Валерий Марченко не просто бестактно напомнил, как это до него энергично делал Грушевский и другие историки. Он совершил по отношению к «новой исторической общности советских людей» куда более решительную, великолепную бестактность.

Марченко вырос среди миллионов научно-технических дикарей, для которых убедительной разновидностью подвига осталось разве что привитие эпидемиологом самому себе болезнетворного вируса ради изобретения лечебной вакцины. Марченко привил себе «вирус» Патерика и дал, накануне второго лагеря, точное описание «вакцины» в своей последней работе «Там, в киевских пещерах». Грубо говоря, он доказал, что, несмотря на все возможные тоталитарные успехи в мордовании и калечении, так и не удалось «удалить» у человека орган покаяния — фундаментальную способность быть сокрушенным, а не крутить.

Марченко успел нарушить многочисленные нормы цензуры и табу тех лет, как, впрочем, и этих, наших, претендующих на свой тон. Высшая премия журналисту года в Украине носит сегодня имя Валерия Марченко, профессионального журналиста и переводчика, иронично пожимавшего плечами по поводу поспешных канонизаций любых имен (в т.ч. и его собственного). Немногим сегодня в споре о постсоветском человеке удается удержаться от уничижительного тона или цензуры подозрительности. Не сползать к одной из двух крайностей; ни к мстительной фантазии о локальной версии «Нюрнбергского процесса», ни к безразличному сбрасыванию моральных коллизий коммунистической эпохи в Лету постмодернизма...

Но все чаще студенты прислушиваются к тем, кто подобно «классику самиздата», поэту и критику Ольге Седаковой, напоминают сегодня: «в конце концов, главная задача сопротивления тем силам, которые называют «интегризмом», «тоталитаризмом» и т.п., — это, как понял Дитрих Бонхеффер, «не перенять у них их презрения к людям».