Воспоминание о будущем

«Пилорама-2007» — международный форум, в третий раз проходящий в 200 км от Перми в Кучино, где находился один из последних политических лагерей в России. Журналисты, правозащитники, барды, просто молодняк, живущий в палатках на берегу реки. Пара милицейских машин для охраны порядка. Сотрудники музея — вполне современные люди без маниакального блеска в глазах. Шарят в интернете, читают книжки и... лелеют этот памятник бесчеловечности системы. Музей «Пермь-36» стоил пары инфарктов директору — историку Виктору Шмырову. И держится на энтузиазме шмыровской команды.

А, может быть, на нестираемой, гневной и болезненной памяти тех, кто был страницами настоящей, неотлакированной истории нашей страны.

«Пермь-36» — лагерь-музей. Все можно увидеть и потрогать. Прострелочный коридор и барак усиленного режима. Участок особого режима. Карцеры. Прогулочные дворики, размером примерно два с половиной на два с половиной метра. Имена диссидентов, живых и мертвых, которые сидели в этом лагере. Здесь очень много места и очень мало пространства. В какой-то степени — это само понятие несвободы. Это — неволя. Круглые сутки под наблюдением. Неважно, следит за тобой конвойный через глазок камеры или наблюдают сокамерники во время отправления тобой естественных надобностей. Зона в Кучино — как будто на ровном месте. Ничего, кроме лагеря-музея, пары домов и относительно недавней постройки — интерната для умственно отсталых. То есть полная возможность пристально наблюдать за теми, кто за колючей проволокой, и кто приезжает навестить сидящих. Я не давлю на слезу. Я пытаюсь представить степень подневольности этих людей. Общий режим, строгий, усиленный и особый. Различия — в количестве писем и свиданий. В возможностях маленькой и большой вохры отравить, а то и оборвать жизнь конкретного человека. Например, поэта Василя Стуса, погибшего при невыясных обстоятельствах в камере штрафного изолятора, когда стало известно, что Генрих Белль выдвигает Стуса на Нобелевскую премию. Среди кучинских сидельцев были и участники освободительных движений тогдашних советских республик, эдакий союз нерушимый... Украинцы и литовцы. Эстонцы. Арсений Рогинский, председатель правления «Мемориала» совершенно серьезно говорит, что в лагерях тогда было модно (!!!) изучать японский язык... Некоторые выучили. Семь языков выучил в зоне Балис Гаяускас, отсидевший в общей сложности 37 лет. Альтернативная культура. Весьма альтернативная, поскольку культура по- лагерному — это строем на идеологически проверенный фильм. А за отказ идти — все тот же шизо.

А мозги надо было загружать, поскольку окружающая действительность могла сделать из тебя животное, ведомое лишь рефлексами, ослабленными вечным недоеданием. Неспособное на чувства и мысли. «Выпускники» политических зон, первопроходцы независимости бывших ССР — ныне члены правительств своих государств. Видимо, кое-чему обучились. Сегодня ходит такая байка: группу политических отправили на какие-то работы за пределы лагеря. То ли коровник строить родственнице начальника, то ли еще на какую хозяйственную потребу. Когда работа была закончена, бабушка сказала благодетелю: «Какие люди-то хорошие, честные». На что он ответил: «У нас х...евых не содют».

Дети разных народов. Сидевшие не за кражи или убийства, а за собственные мысли. После XX съезда КПСС политическими стали те, кто думал иначе, чем дозволялось. Все, что мне удалось увидеть в «Перми-36» и услышать от Рогинского — не «ужастики», а нескончаемый размеренный ужас. Каждый день, в течение нескольких лет. Насколько я поняла, люди, прошедшие через политические зоны, воспринимали их как, может быть, неадекватную, но плату за свободу. Собственную свободу. И свободу нас с вами. Свободу, которую сегодня мы теряем быстро и неощутимо. Плата, по моим впечатлениям, высочайшая. Снова картинкой рассказ Рогинского о том, как у него заболел в зоне зуб. А зубной врач приходит раз в месяц... А лекарство одно — укол и клещи. А на Рогинском уколы кончились. Перенес. Вернулся в барак. А зуб все равно болит. Пошел опять к доктору. А та смеется: так у тебя ж два зуба больных. Второй вытерпишь без укола?

По словам Арсения Борисовича, самое тяжкое в зоне — отсутствие цвета. Как в прямом смысле слова, так и в смысле некой окраски жизни — всего несколько оттенков. Глаз замыливается. Чувства тоже. Чудовищная тоска по детям. Я не решилась задать вопрос о жене. Он ответил сам — не по женщине как «техническому устройству», а именно по человеческой близости.

Говорят, человек привыкает ко всему. Наверное, это так. И все- таки те, кто прошел «Пермь», или «Темники», или другие лагеря, не привыкли.

Они знали, на что шли. Осечку по отношению к ним система не давала. Поблажки были только для тех, кто начинал «сотрудничать» со следствием, попросту сдавая своих единомышленников. И все-таки кто-то выходил на площадь, издавал «Хронику». Распространял книги Солженицына. Вспоминает ли Александр Исаевич сегодня тех, кто шел по семидесятой статье за «Архипелаг ГУЛАГ»? А если вспоминает, то до или после публичного респекта власти, чьи действия уже вызвали у многих ассоциации с эпохой «Перми-36»? Ну, да Бог ему судья...

Я как раз о тех, кто дергал власть вчерашнюю и не особо приятен власти сегодняшней. Они просто очень высоко ставили свои чувства и мысли. Они готовы были платить за эти чувства и мысли. Платить цену, не предусмотренную официальными приговорами. Лишение свободы — не есть лишение нормальных человеческих потребностей. И, на мой взгляд, главная ценность этого лагеря-музея «Пермь-36» — возможность задуматься каждому, чего стоит человеческая начинка и как придется платить за нее.