Надо ли противопоставлять Стуса Шевченко, а украинский марксизм подгонять под российский?

На протяжении последнего месяца в «Дне» опубликованы две статьи уважаемого мной Петра Кралюка, которые немало меня удивили. Первая из них посвящена одному из самых выдающихся украинских поэтов ХХ века и называется «Василий Стус как европеец». Полностью соглашаясь с главным тезисом статьи пана Кралюка, я был просто застигнут врасплох противопоставлением в ней Стуса и Шевченко. «Может, это непатриотично, но Стусу ближе был Гете, чем Шевченко, - пишет Петр Кралюк. - ... В поэзии Стуса нечего искать шевченковских мотивов. Хотя, казалось, мир Шевченко был рядом – в отличие от гетевского». Я не считаю себя большим знатоком творчества Стуса и Шевченко, но могу, как говорят, «навскидку» привести явные парафразы слов Шевченко у Стуса: «караюсь, мучуся... але не каюсь!» (Шевченко) –  «де не стоятиму – вистою» (Стус); «на нашій не своїй землі» (Шевченко) – «на цій пахкій, а не своїй землі» (Стус). И поэтика Шевченко не сводится к каким-то простецким формам:

І небо невмите, і заспані хвилі,

І понад берегом геть-геть.

Неначе п'яний, очерет

Без вітру гнеться.

Это вовсе не «народническая»стилистика.В ХІХ веке писали «небо, словно неумытое». А «неумытое небо» – это прорыв в стилистику будущего.

Дальше Петр Кралюк пишет, что «экзистенциализм Стуса не худшей пробы, чем экзистенциализм Альбера Камю или Жана-Поля Сартра». Верно! Но этот же Сартр считал Шевченко одной из предтеч экзистенциализма...

Так Стус выучил немецкий язык, чтобы не только свободно переводить с него, но и чтобы с его помощью приблизиться к западноевропейской культуре. А для Шевченко эту роль играл польский язык.

Немає гірше, як в неволі

Про волю згадувать. А я

Про тебе, воленько моя,

Оце нагадую.

Это – прямой парафраз Шевченко из «Божественной комедии» Данте. Что это не случайное совпадение, подтверждает цитирование этих строк в письме к Осипу Бодянскому в 1852 году, где Шевченко прямо пишет: «Как говорил старый Данте, что хуже нет, как в бедности вспоминать о давнем счастье, теперь я чувствую это». Как доказали текстологические исследования Максима Стрихи, Тарас Шевченко хорошо был знаком с творчеством великого итальянца (и через русские, и через польские переводы), поэтому не раз примерял его судьбу и скитания к своим, вписывая тем себя в общеевропейский контекст. Похоже, Данте был для Шевченко тем, кем Гете для Стуса. То есть в обоих случаях речь идет о высоких образцах как раз общеевропейского значения.

Ну, а относительно религиозных размышлений, то здесь Шевченко, с моей точки зрения, даже больший европеец, нежели Стус. Как справедливо пишет Петр Кралюк, «Стус откровенно демонстрирует свое расположение к европейским ценностям, в т.ч. и в плане религиозном. Он противопоставляет католический Запад православному Востоку. Считает, что мы, украинцы, должны были бы принадлежать к католическому миру. Хотя это не говорится открытым текстом, но однозначно прочитывается между строками. Стус воспринимает православие как национальное зло, указывая, что оно вырвало украинцев из западного мира и вбросило в мир восточный». А вот что писал в свое время Тарас Шевченко: «О святые, великие, верховные апостолы, если бы вы знали, как мы запачкали, как изуродовали провозглашенную вами простую, прекрасную, светлую истину. Вы предрекли лжеучителей, и ваше пророчество сбылось. Во имя святое, имя ваше так называемые учители вселенские подрались, как пьяные мужики, на Никейском вселенском соборе. Во имя ваше папы римские ворочали земным шаром и во имя ваше учредили инквизицию и ужасное автодафе. Во имя же ваше мы поклоняемся безобразным суздальским идолам и совершаем в честь вашу безобразнейшую бакханалию… Где же любовь, завещанная нам на кресте нашим Спасителем-Человеколюбцем?».

Непосредственно сталкиваясь (в отличие от Стуса) с католицизмом в его тогдашнем, заскорузлом и догматичном виде, Шевченко видит беду в том, что и католическая, и православная Церкви отступили от предписаний Евангелий. Путь спасения и возрождения христианства он усматривает в его реформации, возвращении к незамутненным истокам (не случайна в его творчестве поэма «Єретик» - вот он, общеевропейский простор!), и беда Украины, что она его не прошла. Собственно, «протетичное христианство» Шевченко и его отличие от русского православия блестяще описал Иван Дзюба еще в позднесоветские времена; позже он тоже писал на эти темы, а еще – Оксана Забужко и Евген Сверстюк, каждый по-своему, но одинаково глубоко и неожиданно. Это и не удивительно: так же, как и на Василе Стусе, на сегодняшних интеллектуалах не мог не отразиться навязанный тоталитарной имперской властью вульгарный атеизм, и почти всем нам без разъяснения не понятны основополагающие христианские культурные коды, которые проходят через все творчество Шевченко – вплоть до «Псалмів Давидових» и последних поэзий...

А в целом, с моей точки зрения, противопоставление Василя Стуса как европейца Тарасу Шевченко (как кому именно? недоевропейцу? недоукраинцу?) – настолько же бесплодная вещь, как противопоставление в этом же контексте, скажем, Адама Мицкевича Чеславу Милошу.Украинская культура - европейская по своейсущности. Точка.

А затем в «Дне» вышла статья Петра Кралюка под названием «Судьба «единственно верного» учения», где фактически все достояние «легальных» философов 1960-80 годов выведено за пределы собственное украинского культурного поля. «Профессиональную философию советской Украины трудно назвать украинской по своей сути. Имеется в виду то, что она не осмысливала украинские реалии. И фактически была служанкой советской идеологии», - заявил П. Кралюк.

Статья эта построена как ответ на мою статью в «Дне», посвященную явлению украинского неомарксизма, поэтому считаю своим правом и обязанностью дать на нее ответ – и как автор, и как сотрудник Института философии. Причем, хочу заметить, сотрудником Института я стал в начале 1992 года, то есть уже после советского периода, членом КПСС никогда не был, а, получив в 1984 году красный диплом в Киевском университете, просидел без работы до 1985 года, поэтому никакой личной симпатии к советскому периоду не имею.

Но именно поэтому я вынужден отстаивать достоинство украинской философии.

«Действительно, украинский марксизм (позволю себе употребить такой термин) имеет чрезвычайно интересную и вместе с тем трагическую историю. И названные Сергеем Грабовским фигуры далеко не полностью представляют ее», - пишет Петр Кралюк. Согласен. Но, во-первых, и хронологически, и тематически упомянутая паном Кралюком моя статья не касалась ХІХ в., во-вторых, отсылаю желающих к «Українознавчому альманаху» (вип.11), который увидел свет в начале года в Киеве. Там помещена моя научная разведка о книге Бачинского «Ukraina Irredenta» и о первых украинских марксистах. К сожалению, тираж альманаха только 300 экземпляров. Что же касается широкой аудитории, то обещаю в ближайшее время подать в «День» научно-популярную статью об украинском социализме (не только марксизме) последней трети ХІХ века.

Так вот, согласиться с тезисом пана Кралюка, что именно Сергей Подолинский стоял у истоков украинского марксизма я не могу. У истоков стоял другой «громадовец» - Николай Зибер, киевский ученый-экономист и практик кооперативного движения. Конечно, Зибера нельзя назвать последователем Маркса во всех смыслах этого термина – последователем и в политике, и в теории, и в идеологии, но таким последователем не был и Подолинский. Последний чувствовал (и был в действительности) себя младшим коллегой, партнером Маркса-теоретика, экономическое учение которого он стремился дополнить своими научными разведками. А вот к Марксу-политику Сергей Подолинский относился плохо, что подтверждают его многочисленные реплики в письмах единомышленникам и друзьям по поводу Гаагского конгресса І Интернационала: «Маркс ведет себя неприлично», с ним рядом «политически сомнительные» лица, его сторонники голосуют «как прусские солдаты... по приказу Маркса» и т. п. – так последователь какого-то учения не говорит о своем учителе. Были у Подолинского и серьезные теоретические расхождения с Марксом. Признавая необходимость преодоления капиталистической эксплуатации и перехода к «обществу ассоциированных производителей» (термин из «Капитала»), украинский социалист, однако, отмечал, что существование при новом строе трудовых крестьянских (собственно, фермерских) хозяйств абсолютно приемлемо.

Что же касается Ивана Франко, то не могу согласиться с утверждением пана Кралюка, что он был «яркой фигурой украинского марксизма». Там, где Франко яркий, – он не марксист, там, где он марксист, – он не слишком оригинален (в том числе и относительно «коммуникационных факторов» - здесь он идет непосредственно за Марксом и Энгельсом). Точнее было бы, с моей точки зрения, назвать Ивана Франко одним из первых действительно ярких европейских постмарксистских этических социалистов. Что же касается критики Франко воплощения идей «народного государства» на практике, то касается она далеко не только марксистской догматики, но и всех разновидностей тоталитаризма, в которых государство берет на себя миссию осчастливить народ. Причем Франко предусматривал возможность воплощения такой тоталитарной утопии не путем насильственной революции, а путем всеобщих выборов, когда народ добровольно обменивает свободу на гарантированный минимум стабильности и благосостояния. Всеобщие выборы с соблюдением демократических требований в ряде стран, где в результате «арабской весны» упали авторитарные режимы, лишний раз засвидетельствовали актуальность предостережения Франко и глубину его мысли.

Но все же самый яркий и самый оригинальный украинский марксист излома веков – это Юлиан Бачинский, который обосновал колониальный статус Украины, обозначил общественные силы, заинтересованные в преодолении этого состояния, и аргументировал необходимость независимости Украинского государства не этнологическими или сугубо политическими, а политэкономическими факторами. Книга Бачинского «Ukraina Irredenta»  - одна из вершин творческого украинского марксизма с его антиколониальной направленностью и стремлением к национальной модернизации.

Что касается последующего развития украинского марксизма, то действительно он в советской Украине был уничтожен и запрещен. Как пишет исследователь этого периода Владимир Билодид, «академическая философия в Украине была буквально расстреляна» (кстати, рекомендую всем желающим монографию этого автора «Сталін і академічна філософія в Україні». – К.: Стилос, 2011). Воцарился хорошо охарактеризованный Петром Кралюком российско-советский вариант марксизма. Вместо философов готовили кадры пропагандистов сталинского диамата и истмата: в 1944 году был открыт философский факультет Киевского университета имени Шевченко, а в 1946 году создан Институт философии АН Украины. Уровень преподавания на факультете был низким, потому что не хватало лекторов, способных на элементарные вещи; так от одной к другой студенческой генерации передавался рассказ об орденоносной доярке, которая в конце концов стала преподавателем античной философии, и о ее стилистике: «Вот, детки, был такой древний грек Аристотель. И он шатался между материализмом и идеализмом. А Ленин ему: не шатайся! не шатайся!». Странно, что в таких условиях сумели вырасти те, кто в 1960-е двинул вперед украинскую философию...

А это движение было, что бы там сегодня не говорили. После ХХ съезда КПСС, после того, как резонанс доклада Никиты Хрущева о культе личности разошелся по всем уголкам Советского Союза, особенно в среде интеллигенции, после устранения в следующем году от власти наиболее ожесточенных сталинистов и «примкнувшего к ним Шепилова», то есть с конца 1950-х годов в УССР началось возрождение украинской философской мысли, которое основывалось, с одной стороны, на так называемом «аутентичном марксизме» и на той части ленинского наследия, которая в прошлые десятилетия или находилась на втором плане, или была запрещена («Письмо к съезду» и ряд других писем и статей 1922-23 гг.).Важными импульсами к этому возрождению стали и публикации в Москве переводов ряда западных философов ХХ века (прежде всего из так называемого «прогрессивного лагеря», куда входили такие значительные фигуры, как Бертран Рассел), непосредственные контакты с польскими и чешскими философами из числа неомарксистов и реабилитация целого ряда украинских литераторов 1920-30 годов, которая повлекла за собой публикацию их текстов, содержавших концептуальные размышления относительно исторического бытия украинского народа. И, наконец, тогда еще молодой аспирант Владимир Мазепа в 1950-х привез из Львова в Киев книги «буржуазного националиста», доктора философии Николая Шлемкевича.

Следовательно 1960 годы - это не только начало украинского диссидентского движения (собственно, ненасильственного Движения сопротивления тоталитарно-колониальному режиму). Это и начало восстановления украинской философии на собственно украинской почве. Да, эта почва была не слишком прочной, но нельзя не заметить ее существование! Здесь и художественная литература (как классическая, так и новая), и исторические тексты (в Исторической библиотеке некоторые тексты Грушевского во времена «застоя» можно было взять свободно.), и провезенные через границу или уцелевшие в чьих-то библиотеках произведения украинских мыслителей ХХ века, и – не в последнюю очередь – собственно украинская философская традиция прошлых веков, настоящее изучение которой началось именно тогда. Решающую роль в переходе к этому изучению сыграл директор Института философии в 1960 годы Павел Копнин.«Вас на что ориентируют в курсах отечественной философии? Искать материализм и диалектику в стихах Тараса Шевченко и Леси Украинки? - спрашивал он студентов. - Но они, прежде всего, - поэты, хотя и с интересным мировоззренческо-философским чутьем. А рядом сотни лет лежат без профессионального использования десятки томов философских трудов на латыни. Огромный материк нами еще не освоен. Вспомните мои слова: если он будет освоен, он станет тем, чем Украина сможет гордиться перед всем миром». И освоение это началось, продолжившись в последующие десятилетия...

Впрочем, разве пан Кралюк сам впоследствии не подключился, весьма активно и плодотворно, к разработке этого направления, к овладению новыми его широтами?

«Нисколько не хочу приуменьшать значение профессиональных философов советской Украины периода 60—80-х гг. ХІХ в., но они в своих взглядах (по крайней мере тех, которые официально декларировались) не выходили (да и не могли выйти!) за пределы советского марксизма. Единственное, что им разрешалось, это определенная коррекция, которая не должна касаться фундаментальных вопросов», - пишет Петр Кралюк. Прошу прощения, но это не так. Тексты книг, написанных в те годы, и высказанные тогда идеи наглядно удостоверяют такой выход – и по многим параметрам. Наконец, не лучшим ли свидетельством этого выхода за пределы официоза стало то, что книги украинских философов, за незначительными исключениями, было невозможно использовать в процессе преподавания марксистско-ленинской философии в вузах. Это были два разных мира, мало в чем касающиеся друг друга. Так в вузовском курсе утверждалось, что философия – это наука о всеобщих законах развития природы, общества и человеческого мышления, а в книгах киевских «красных экзистенциалистов» приводился тезис Маркса, что философия – это «живая душа культуры». Там – «основной вопрос философии», материализм и идеализм, здесь – «человек и мир человека» (опять-таки формула Маркса), проблемы веры, надежды и любви. В учебниках говорилось об идеях марксизма-ленинизма как о чем-то готовом к потреблению, целостном и совершенном, а Павел Копнин провозглашал марксизм «открытой теоретической системой» и писал, что «каждая научная идея – исторически преходящий идеал познания»; его ученики и последователи пошли дальше, без лишней шумихи камня на камне не оставив от сталинского диамата и истмата (и, добавлю, многих ленинских положений).

И когда Владимир Шинкарук за монографию, посвященную философии Гегеля, в 1964 году получил Золотую медаль Гегелевского Общества (Париж), он, очевидно, не воспринимался гегельянцами Европы как «советский марксист»...

Петр Кралюк упрекает меня в том, что я провожу параллели между украинскими и западными неомарксистами: «С моей точки зрения, эти параллели не совсем корректны. Западноевропейский неомарксизм и «ревизионизм» советского марксизма, наблюдавшийся в СССР в период «оттепели», — разные явления». Я не изучал специально эти сюжеты в западной литературе, но по крайней мере за одну такую параллель, проведенную не мной, а хорошо известным в мире философом Бохенским, могу отвечать; сам читал (еще в студенческие годы) текст, где Юзеф Мария Бохенский проводит параллели между обращением к идеям молодого Маркса у западных неомарксистов и у киевлянина Игоря Бычко. Можно привести и цитату: «Осмысливая опыт общественно-политических движений и общественно-политических концепций, которые имели место в истории, можно сделать такой вывод: несостоятельна любая попытка под видом благовидных целей оправдать применение аморальных средств. Здесь может быть только два варианта. Если поставленная цель действительно требует для своей реализации аморальных средств, тогда она, эта цель, в своем действительном содержании аморальна, а ее «благородный» полог является или сознательным обманом, или ошибочной установкой субъекта…». Кто это? Эрих Фромм или Чеслав Милош? И еще цитата: «Высшим и последним критерием моральности цели и средства может быть только человек, его развитие, целостность и гармоничность его бытия, его счастья. Совокупный общественно-исторический опыт человечества выработал моральные критерии, которые в определенных общественно-исторических параметрах выступают как предельные и абсолютные. Этими критериями являются простые нормы моральности, которые выражают самые фундаментальные и общечеловеческие интересы. Какой бы сверхсложной не была определенная моральная проблема, при ее добросовестном решении через возможно длинный ряд опосредствованных этапов субъект упирается в простые нормы моральности, которые не требуют для себя уже никаких критериев. Простые нормы моральности и справедливости должны стать нерушимыми жизненными правилами как в отношениях между отдельными личностями, так и в отношениях между народами».

 Это – коллега Игоря Бычко Александр Яценко. Классический европейский гуманистический неомарксизм. Книга, откуда взяты цитаты, построена так, как только и можно было в те времена: впереди – «паровозики» из ссылок на партийные съезды, дальше – банальность, а затем, в расчете на усталость цензора от первых нескольких десятков страниц, - откровенная ересь с точки зрения «единственно правильного учения».

Но дело не в цитатах, а в подходах. Неужели украинская культура (не только фольклорно-этническая, но и профессиональная, сформированная до «большого перелома») не является по сути европейской и неужели украинцы настолько неполноценная нация, что нескольких десятилетий господства идеологии и практики сталинизма хватило, чтобы всех их превратить в эдаких туповатых «недороссиян»? И если украинского неомарксизма (и даже постмарксизма в виде философии науки) в 1960-80 годы не существовало и существовать не могло, то откуда взяться сегодня философии? Опять начать все сначала? «До основанья, а затем»?

Извините, но я не воспринимаю такого подхода. И считаю, что украинцы не были, не являются и не будут неполноценной нацией, перемолотой советской идеологией.

Конечно, далеко не все профессиональные философы Киева и УССР в целом в 1960-80-х принадлежали к неомарксизму и постмарксизму. Таких было только несколько десятков человек, но именно они и составляли то, что называлось в СССР «Киевская школа». Ближайшей ей по духу и стилистике была «Грузинская школа», которая синхронно с украинцами осуществила поворот к философской гуманистике.

И при этом не следует обманываться кажущейся схожестью текстов неомарксистов с текстами «попов марксистского прихода»: первые относились к Марксу не как к безгрешному гуру, а как к мудрому учителю, который может ошибаться и с которым следует вести диалог; для них марксизм выступал как «совершенный гуманизм»; вторые же искренне или неискренне (то есть за достаточно большие деньги) отстаивали марксизм-ленинизм как непогрешимую идеологию пожизненного компартийного властвования.

А то, что лекции не читались в 1980-х на украинском и мало философских книг выходило на нем же. Такое наступило время. При Шелесте немало монографий издавалось на украинском языке, развивался понятийный аппарат, осваивались новые широты. Вот, скажем, Мирослав Попович в 1971 году еще успел выпустить украиноязычную монографию «Логіка і наукове пізнання». А затем пришли Щербицкий-Маланчук-Федорчук и наступили совсем другие времена. В Институте философии, «засоренном националистическими кадрами» (это официальная формула), провели серьезную чистку, на философском факультете КГУ - тоже, сняв с должности декана Петра Дышлевого и «проредив» студенческие ряды. Следовательно, создалась парадоксальная, но вместе с тем логичная ситуация: в вышиванках ходили и говорили со студентами на украинском разве что профессиональные сексоты, у которых была задача выявлять «украинских буржуазных националистов». Разные люди были (и сегодня попадаются) и в Институте философии или в Могилянке. Не только по моральным – по профессиональным качествам. К сожалению, кроме покойного Юрия Павленко, никто в Украине серьезно не занимался философией истории (и не занимается сейчас). А фундаментальные проблемы этики фактически отданы на откуп авторам не просто с космополитическими, а с провинциально-российскими ментальными установками. А есть и такие, которые до сих пор считают украинский язык непригодным для философствования, и не только в Киеве, но и на Галичине...

Что же касается настоящего, то, знакомясь со статьями и книгами ведущих неомарксистов Запада (а это течение там не только существует, оно еще и набрало силу после кризиса 2008 года), я нередко ловлю себя на мысли, что те тексты во многом уступают даже подцензурным произведениям украинских неомарксистов прошлых десятилетий. Но, к сожалению, и тогдашние идеи и тексты, и сегодняшние наработки украинских философов разных направлений не становятся (или, точнее, почти не становятся) приобретением отечественной интеллигенции. Ведь тиражи и так называемых «братских могилок» (сборников статей «для галочки» с оплаченной публикацией), и действительно ценных монографий, сборников и журналов одинаково мизерны. А без резонанса, без диалогов, без научно-популярных изданий украинская философия как «живая душа культуры» (здесь я полностью согласен с Марксом) обречена быть забавой группки интеллектуалов. Вот в чем одна из главных проблем современности.

…Кстати, недавно в одном российском интернет-словаре я нашел статью о Владимире Шинкаруке как о «российском и украинском философе». Ведь кто написал хоть строчку по-русски, тот «соотечественник». То что же, подарим полностью и его наследие, и весь отечественный неомарксизм?