Берег неисцелимых

Просыпаюсь в самолете. Облака улетучились, под нами — Земля как она есть: горы и пустыни, иссиня-черные тени на склонах и в расщелинах, разливы охристого, серого, коричневого, долгие песчаные пряди пересохших рек, которые в одной из долин сливаются в очертания гигантской креветки. Здесь никогда не ступала нога человека. Он еще даже не родился.

***

Постепенно на этой неуступчивой планете появляются редкие, очень точные зеленые круги и прямоугольники. Вдали в предгорьях очерчивается нечто вроде брошенной картины Малевича: там есть вода, отчего пустынный серый холст перепачкан влажной сажей и бирюзой, недописанными в те же круги, трапеции и треугольники.

Город, как всегда, разбрасывает перед собой битую слюду.

***

На эскалаторе горит вертикальная радужная полоска ровно в две ступеньки высотой. Она проплывает у меня по затылку, спине. Солнце преломляется в стеклах аэропорта, простреливает спектром по путешественникам — случайно или так построено, Сан-Франциско — о солнце и о радуге.

***

Поезд с культурологическим названием BART прямо из полудня врезается в облако; пропажа на подлете, оно оказывается здесь, стоит по краям перрона, заволакивает соседние пути, деревья и дома, при этом солнце светит как ни в чем ни бывало, отчего у тумана появляется диковатый желтый оттенок, а реальность начинает напоминать медленный психоделический триллер —  сейчас вслед за пассажирами в вагон вдруг занырнет нечто... но через две станции туман обрывается, оставаясь за нашими спинами такой же сосредоточенной и безусловной целостностью.

***

Выхожу на 16-й улице. С меня еще испаряется нью-йоркская осень. Вот, получи: машины с громкой музыкой через открытые окна, 3-4-этажные дома, пальмы выше домов, вопли испаноязычной проповедницы через перекресток, пара бомжей угрожающе-задумчивого вида, внушительная стая голубей, умостившаяся рядами на проводах и безразлично смотрящая на людей, как с хоров, и роскошная, неожиданная, обворожительная жара.

Я в Калифорнии. Обалдеть.

***

На скамейку рядом со станцией подземки садится пожилой сеньор, выступив из неравномерно прогретого воздуха. На нем светлая летняя шляпа, темно-синий костюм и галстук, белая сорочка, белые носки под черные туфли, отвороты пиджака и карманы расшиты серебром, какой-то блестящий тотем висит на цепочке поверх галстука, в верхнем кармашке аккуратным ранжиром покоится полдюжины перьевых ручек. Лицо строгое, отстраненное, как у рыцаря или паломника, отчего он, в своем наряде, среди зноя, голубей и пальм не выглядит ни комичным, ни нелепым.

В следующие дни я встретил много странных людей, но этого запомнил лучше всех.

***

Еду в Хейт-Эшбери. Куда же еще?

Хейт-Эшбери (англ. Haight-Ashbury) — район Сан-Франциско, названный по пересечению улиц Хейт и Эшбери. Был эпицентром Лета любви 1967 года, когда в Хейт-Эшбери собралось около ста тысяч хиппи, чтобы праздновать любовь и свободу, создавая тем самым уникальный феномен социокультурного бунта, включавшего жизнь в коммунах, равное и свободное распределение благ, употребление психоделических веществ, сексуальное раскрепощение, творчество как потребность, политический протест.

Не было бы Хейт-Эшбери — не было б меня. И еще кучи очень хороших людей.

***

Выхожу из автобуса и вижу двух девушек в длинных платьях и шляпах, с ними один волосатый парень и еще один постарше с косичками-дрэдами. А на другой стороне улицы — еще один такой же. И еще, чуть дальше. И еще. Они тут толпами, племенами.

Не прошло и 20 лет, как я состриг патлы, начал платить налоги, выполнять все ваши правила, придерживаться требований вашего неписаного, но обязательного ср*ного социального контракта, как наконец попал сюда.

***

Да, я должен был быть здесь 47 лет назад. Нет, я не мог быть здесь 47 лет назад.

Я понимаю, что все эти магазины звукозаписи, лавчонки фенечек, ведические супермаркеты, рок-кафе, и те, кто там торгует, и те, кто там покупает, и даже местные попрошайки и алкоголики, — это все туризм, Диснейленд для «шестидесятнутых», что у тех, кто это застал и выжил, нет зубов, волосы седы, а остатки мозгов почивают в лизергиновом рассоле — но все равно чувствую себя дома.

***

Думаю, что одна из причин, почему Хейт-Эшбери стал всемирной столицей хиппи(тализма) — географическая:  район  примыкает к крупнейшему в США парку «Золотые ворота», в свою очередь выходящему прямо на берег. Лесопарк величиной с небольшое государство (дух захватывает от мысли о том, что они там вытворяли летом 1967-го), старые дома, пляж и океан — что еще нужно для хорошей революции?

***

Сначала, на входе, на газонах — привольно раскинувшаяся патлатая публика вперемешку с бомжами и до странности ухоженными собаками, о которых бродяги явно заботятся лучше, чем о себе. Кто здесь за идею, кто от балды — бог весть, да и какая разница.

Несколько шагов вглубь парка, концерт на траве — банда разношерстных, разновозрастных, разноцветных музыкантов, каждый играет, кто на чем может, и все время подходят новые — при мне бегом примчался энтузиаст, с ходу затрубил в подобие нашей трембиты, которое здесь называется диджериду. Другой энтузиаст, без инструмента и без рубашки, явно оставивший то, что было его сознанием, в 1967-м, подошел потанцевать. Радостные сумасшедшие или просто подвыпившие или покурившие так и кружились рядом.

***

Еще там лавочки с посвящениями, и на одной из них — пробирающее до костей: «Лиза Форман. Она танцевала под ритм иного барабана. «ЕЕ СОБСТВЕННОГО»».

И стою я под сан-францисским солнышком и думаю, что лето любви там никогда и не кончалось. Просто нам забыли об этом сообщить.

***

Парк. Знаки предупреждают о вероятной встрече с живыми койотами.

Слышу музыку. Карабкаюсь наверх. Обнаруживаю огромную долину, кишащую народом. В ее разных концах проходят аж два рок-фестиваля.

Патрулируют женщины-полицейские на лошадях. Снимаю лошадь. «А меня!» — обижается полицейская.

Фотографирую приосанившуюся всадницу, лошадь, фестиваль, свой восторг сфотографировать не могу, но прихожу к выводу, что работать в этом городе — смертный грех, чем делюсь уже на дороге с 60-летним дядькой в шляпе и его не менее веселой подругой.

Дядька сразу соглашается, говоря:

— Именно потому я сделал это!

И показывает диковинный инструмент — смычок со специальным ползунком, который можно перемещать вверх и вниз, регулируя таким образом высоту тона. Беру смычок и кручу им в воздухе, порождая звук пропеллера. Сбавляю обороты, звук становится низким и затягивающим.

— Во-во, я вот именно на такой частоте люблю, самое то для релакса — говорит грешник в шляпе.

Расстаемся друзьями. Я ступаю по земле словно Карлсон со включенным мотором, а из переполненного музыкой распадка вслед несется:

Pleased to meet you

Hope you guessed my name

But what’s puzzling you

Is the nature of my game

Через месяц в Киеве мне приснится эта песня, только звук без картинки, в исполнении «Роллинг Стоунз». Проснувшись, пойму, что там все-таки было еще чье-то присутствие.

Собственно, героя этой песни.

***

Дьявол в Сан-Франциско беззаботен. Рынок очень уж ликвидный.

***

Про Чайный японский сад ничего не скажу: слишком красивое место.

Про толстячка, танцующего через дорогу от Чайного сада под магнитофонное диско, скажу больше, потому что он не красив — он прекрасен, как и все городские безумцы.

***

Иду сквозь солнце и зелень еще долго. Натыкаюсь на мельницу. А потом — на океан. Самый настоящий. Тихий. Тот, что в атласе и в кино.

Группа мусульманской молодежи дурачится в прибое, я не рискую, вступаю босой ногой. Океан обдает холодом. Высокие волны и беспрерывный рев. Здесь, наверно, не бывает тихо.

***

Табличка в кафе на берегу: «Родители, внимание! Учите детей важности налогов! Съедайте 30% их мороженого!»

***

Яхты и лодки покачиваются и позвякивают в бухте у форта Масон. Перезвон тем громче, чем ближе к воде. Еще иногда слышны гудки кораблей. Позвякивание и гудки можно слушать бесконечно, постепенно впадая в транс. Разговаривают? Поют?

***

На Променаде, которая ведет вдоль берега до самого моста «Золотые ворота», трогательно огороженные кустарники — рекреация растительности, бывшей здесь до появления города. Даже флорой язык не поворачивается назвать —  кусты кустами — а берегут их, как зеницу ока. Потому что они тут первые — как океан, как чайки.

***

Мостом владеет туман, рассмотреть удается менее трети. Внизу прорезанная бризом жара, вверху — пронизывающий холод. Из тумана каждые две минуты доносится басовый трубный зов — включается туманный горн, сирена, укрепленная на одной из опор.

Сирена — странное название, ведь она не манит, а, наоборот, предупреждает корабли об опасности.

Меланхоличная сирена, живущая не в скалах, а на опорах равномерно пританцовывающего красного скелета.

***

В витрине магазина Mystery Mister («Таинственный Мистер») — разного рода мелкие твари в стеклянных банках, сушеные крокодильи головы, прочие экзотические причиндалы и целых три англоязычных книги про русскую блатную татуировку. С картинками. Спрашиваю у продавщицы, с чего такая радость. Оказывается, эти тату очень модны в субкультуре. Точно, вспоминаю одного парня в троллейбусе с узнаваемой композицией на плече: роза, нож, надпись, правда, не по понятиям — «живи и умри».

Выхожу, еще раз смотрю на витрину. Фрак и сорочка в ней установлены так, что моя голова точно отражается на уровне воротника, и я там в витрине одет во фрак, Mystery Fucking Mister. Пытаюсь понять, что мне это напоминает. Ну да: сувенирные лавки вуду в Новом Орлеане. Интересно, каких духов они здесь пытаются заклясть этими змеями, русалками, черепами и золотыми куполами?

***

Здесь не вуду, здесь магазины со школьным названием «Ботаника» в районе латиноамериканской бедноты Mission. «Ботаники» завешаны пучками трав, заставлены оберегами, чучелами, статуями святых и еще какими-то немыслимыми изображениями. Сантерия, детка. Не менее дикое соединение католицизма с африканским язычеством, чем этот ваш вудуизм.

Надпись в магазине на улице Mission: «Мы продаем сахарные черепа».

***

Если ты, друг мой, попал в Mission, то забудь все, что ты знал о граффити.

Эстетика инфантильного поп-арта, выработанная на восточном побережье, сталкивается с латиноамериканской яркостью, смешивается с народной метафизикой, и вот боги, демоны, цари, наркоманы, пророки, забулдыги, инопланетяне, красавицы, чудовища вырываются на стены в таком необузданном хороводе, что после этого на ненарисованный мир смотреть скучно.

Я трачу два дня из пяти только на муралы Mission, на переулки Mission, на колористический ураган Mission.

И не только стены: кто-то отливает из бетона маски-лица, с явной родословной от африканских и индейских божков, и крепит их рядами прямо на тротуарах.

И не только стрит-арт: отдельный жанр в Mission — нарисованные вручную рекламы и таблички: когда натыкаешься на старательно изображенную бананово-лимонную Мерилин с задранным платьем, то понимаешь, что тут каждый сам себе Пиросмани.

***

В Mission застал в одном из переулков художника во время работы. Он стоял и рисовал что-то кисточкой на кирпичной стене под сладко-горькую музыку Морриконе.

Я спросил, почему на граффити так много приписок RIP — покойся с миром? Он ответил, что большинства его друзей давно нет в живых. Упреждая вопрос о причинах, показал черный брелок с черепом и костями на шее:

— Я сидел на героине. 10 лет. До сих пор на метадоне. Правда, еще марихуану курю.

На правой руке татуировка НОРЕ — надежда.

Забыл спросить, как его зовут.

***

Утро в Беркли начинается с воплей.

Понедельник, 6 октября, жду автобус. Слышу истошное «Пусси!!!» Высокий и чем-то сильно раздраженный чернокожий со спальником наперевес не кричит ни на кого в особенности, просто дает знать о себе, о своих сомнениях — переходить эту проклятую дорогу или нет, ну и высказать обиду на Пусси.

На следующее утро на том же месте снова ор. Думаю, вчерашний Пусси. Нет. Этот матерится куда грязнее, сам белый, и не просто белый, а с рыжей бородой, и не просто с бородой, а с двумя настоящими pussies — спокойнейшими пушистыми котами и с миниатюрным комнатным песиком; всю компанию он везет на обращенной в ковчег детской коляске, но тоже никак не может перейти дорогу.

Наконец, многоэтажно матерясь, переходит, останавливается, наклоняется к коляске, не меняя свирепости в лице, нежно целует собачонку и катится к черту.

***

Хорошие новости последних суток:

— Вижу в своем окне безусловную и полную Луну.

***

От сумасшедших Беркли сбегаю на холмы, в Кастро.

Кастро — Валгалла мирового ЛГБТ-движения.

Главный капитал там — люди. Вот идут по улице двое здоровых, бородатых, волосатых, в коже и наколках мужиков. И держатся за руки. И где еще увидишь такую нежность?

В местном баре в два часа дня мест нет. Музыка гремит, алкоголь бурлит. В ряду клиентов у бара вижу обнаженное плечо, думаю, что это кто-то майку скинул — оказывается, парень вообще сидит в плавках, несмотря на очень освежающий бриз. Почему бы нет? Говорят, раньше тут народ голышом расхаживал. Такого количества интереснейших типажей, как мужских, так и женских, я не видел даже на Хейт-Эшбери. Здесь тоже карнавал, но другой, более взрослый.

Собираясь уходить, вижу на перекрестке ярко одетого чернокожего. Он мечется по перекрестку, пристает к прохожим, которые испуганно (аборигены Кастро пугаются очень артистично) отшатываются.

Он не то чтобы кричит, а пытается поговорить с миром. Он не то чтобы скачет под колесами машин, а пытается перейти дорогу. Внезапно он застывает, чтобы заправить джинсы в радужные носки и опять принимается метаться. Я сажусь в троллейбус, Радужные Носки входит следом. Он пробегает по салону и открывает все окна. Потом закрывает. Срывает с себя куртку и бросает на кресло. Чем больше он шумит и чем больше пугаются пассажиры, тем больше улыбаюсь я. Наконец он садится рядом со мной, что-то выкрикнув, начинает есть жареные куриные ножки из пакета, предлагает мне, я вежливо отказываюсь. Долго он, однако, усидеть не может. Троллейбус превращается в бедлам. А я понимаю, что он совершенно безобиден, еще одна блаженная душа западного побережья, и что в его скошенном мире он просто зашел в троллейбус, открыл окно, снял куртку, сел на сидение и начал чинно поедать припасы. Просто им руководит чрезмерность.

***

Туман налетает в самых неожиданных местах, как и холодный ветер.

Он живет совершенно самостоятельной жизнью, вольно и прихотливо, как и многие здешние жители. Почему здесь столько бродяг? Они хотят стать туманом.

Туман приходит

на маленьких кошачьих лапках

он сидит глядя

на залив и город

на молчаливых холмах

и потом уходит дальше

(стихи на щите у Променады)

***

На краю парка «Золотые ворота» стоит прилично одетый пожилой китаец и разговаривает с бадьей куриного помета.

Тоже мне удивил. Я за последние 4 дня и не такое видел.

***

Вчера смотрел, как солнце садится в океан. Вот и все стихотворенье.

***

Зимним мокрым вечером, среди январской тишины в Днепропетровске перебираю фотографии. Где-то за этой мокрядью — полнолуние. Думаю, что Сан-Франциско, в конце концов, — это провода и горбы. Провода, чтобы могли ездить трамваи и троллейбусы по горбам замершего чудища, соблазнившего людей построить город именно здесь. Когда-нибудь оно проснется, неслышно и деликатно — и тогда, без единого сотрясения, Сан-Франциско станет новым небесным Иерусалимом, в котором безумные ангелы будут играть и петь для всех сумасшедших, для всех одержимых, отверженных и неисцелимых мира.

Дмитрий ДЕСЯТЕРИК, Сан-Франциско-Нью-Йорк-Киев

В статье использованы стихи Мика Джаггера, Карла Сендберга