Море внутри

— Да что тебе в этом Новомосковске? — спрашивают знакомые из местных.

— Что такого интересного? — удивляются они.

А действительно, что?

Серый, как все травмированные советским проектом города.

Серый, как полотно. На котором можно что-то нарисовать. Почему бы не попробовать?

ПОЛДЕНЬ

Я увидел здесь своего первого живого хиппи. Где-то в начале 1980-х. Парню на глаз было лет 20—25. Долговязый, худой, в джинсах, с длинной матерчатой сумкой, шел, точнее, брел по середине  улицы. Никуда не спешил. Ни о чем не беспокоился, за одним исключением. Стояла жара, поэтому он клал себе руку на голову, чтобы защититься от солнца. Все в нем выглядело абсолютно нездешним. На этом месте и в эту минуту его такого просто не должно было существовать.

Я вместе с остальными советскими гражданскими стоял в тени, ожидая автобус до Днепра. Все наше случайное сообщество обочины молча, в полном согласии коллективного оцепенения смотрело на эту заблудшую химеру. Наиболее четко я помню его странное движение: ладонь, положенная на голову, словно жест благословения.

Вероятно, адресованный мне.

ВЗЛЕТНАЯ ПОЛОСА

При воспоминании о Новомосковске предстает картина насыщения светом: много пространства, много зелени, много воздуха. Этим он отличается от соседей по области, относительно которых память выкладывает иные образы: авторитарный Днепропетровск, изуродованный ядовитыми дымами Днепродзержинск, однообразный Кривой Рог.

Конечно, внешность у него такая же, как у всех постсоветских городков. Такая же блочная застройка, тот же потрескавшийся асфальт, те же крашенные шины, закопанные во дворах для красоты. На самой оживленной развязке на специальном постаменте торчит реактивный самолет с красными звездами на крыльях. Что он здесь делает, постороннему человеку понять невозможно (объяснение, что установлен в честь летчиков, принимавших участие в освобождении города в годы Второй мировой, вносит еще большую путаницу, потому что выпускать такие машины начали через 15 лет после окончания войны). Теперь его главная функция  — географическая. Встречи назначают и из днепропетровских маршруток выходят у самолета. Который никуда не летит и не полетит.

Привычность сооружения не дает задуматься над его полнейшей ирреальностью: самолет несуществующей армии несуществующей страны, превращенный в симулякр самого себя. Воображение дорисовывает униформированную мумию в кресле пилота, которая однажды проснется и пойдет в бой вместе с Комендантом из «Исправительной колонии» Кафки.

Неподалеку на электронных часах, установленных под крышей кирпичной высотки, горят цифры 13:73. Почему-то меня это не удивляет.

ВОПРОС ВЕРЫ

— А здесь живут совы. Целое семейство. Сама видела, шесть или семь там сидело, — Танька показывает на высокий запутанный тополь, в ветвях которого могла бы спрятаться пара нестарых бродяг. Через неполные 10 лет после случая на остановке у меня самого волосы пересекли границу приличия и я поставил свою жизнь вверх ногами, точнее, наконец перевернул ее с косматой головы на ноги, чтобы понять, что почти все, что говорили мне взрослые — дерьмо собачье и что свобода пахнет дорогой, городами и местами, которым ты ничем не обязан, но любишь их все равно. Приблизительно тогда мы и познакомились. Танька сама отсюда. Она хорошая, немного похожая на индианку, много смеется, даже когда грустит. Я не вижу сов, но верю, что они там есть. Похоже, весь мой Новомосковск — это вопрос веры. Имеет ли он отношение к Новомосковску реальному — абсолютно неважно. Этот город был когда-то приграничьем, а что может быть более фантасмагорическим, чем придуманные человечеством границы?

Таня водит нас по городу в компании с Жекой Янчицким, еще одним героем моих кочевых лет, рок-бардом и строителем, спокойным и неспешным, как классическая блюзовая баллада. У него своя понюшка воспоминаний, он рассказывает, что по улице Советской, где стоит Самолет, проходит трасса на Харьков и дальше на Москву, поэтому здесь в 1980-м проносили Олимпийский огонь. Через Днепропетровск его пустить не могли, ведь Днепропетровск был закрыт для иностранцев. Зато в честь огня Советскую нормально отремонтировали. А еще в Новомосковске, уточняет Жека, был кастрюльный завод. В Днепре в каждом доме до сих пор есть если не новомосковская кастрюля, то новомосковский чайник. А когда во второй половине 1980-х в Москве началось первичное накопление капитала, народ Днепропетровщины тащил туда чемоданы кастрюль и чайников, а назад вез трикотаж и ботинки.

КАЗАЦКИЙ ПРАВОСЛАВНЫЙ ХРАМ — СВЯТО-ТРОИЦКИЙ СОБОР. ГОВОРЯТ, ЧТО ПОСТРОЕН БЕЗ ЕДИНОГО МЕТАЛЛИЧЕСКОГО ГВОЗДЯ И НЕ ИМЕЕТ АНАЛОГОВ В СТРАНЕ / ФОТО С САЙТА NMSK.DP.UA

Есть еще такой вариант.

«В XVII веке на окраинах и близ современного Новомосковска запорожские казаки основали несколько хуторов-зимовок. В 1688 году на берегу Самары, согласно дополнениям к Переяславским статьям, для защиты границ Российской империи от татарских набегов построена крепость Ново-Богородск. При крепости было основано поселение под названием Старая Самара. Крепость просуществовала до 1711 года, когда по условиям Прутского мира границы были отодвинуты на север. В 1736 году восстановлена под названием Самарского ретраншемента. Впоследствии запорожцы основали здесь слободу Самарчик или Новоселицу. В 1744 году, согласно сенатскому указу, была восстановлена власть Коша Запорожской Сечи и Новоселица стала центром Самарской паланки. В первой половине XVIII века здесь построено сторожевое укрепление для защиты слободы от нападений татар. В августе 1774 года в Старой Самаре под руководством Василия Журбы были попытки к восстанию в поддержку крестьянского восстания Емельяна Пугачева».

Или такой.

«В армии я служил с ноября 1956-го по октябрь 1959 года в тяжелой артиллерии. Я знаю реку Самару, знаю — деревянная такая церковь. Я за эту церковь получил пятерку в институте, потому что на экзамене попался вопрос о деревянной архитектуре в Украине. Деревянная архитектура — это же Западная Украина. «Вот еще, — говорю, — есть собор в Новомосковске». — «А откуда вы знаете?» — «А я каждую неделю мимо него ходил в баню, когда там служил». Назвал эту церковь, пятерку получил. Церковь стояла законсервированная, там ничего не было. Но рядом была баня, каждую субботу туда ходили. Я там научился на ходу спать — в армии же не высыпаешься никогда. Идешь, спать охота, пристроился в ритм, маршируешь и спишь».

Самое убогое село за пороховой завесой будней скрывает свою эпоху, но история оседает в книгах и эфире датами, координатами и короткими итогами поражений и побед и тем ограничивается: мир ей неинтересен, промежутки между войнами и революциями заполнены статистикой и рутинными фразами наподобие «основную часть экономики составляло сельскохозяйственное производство, работало несколько мелких предприятий легкой промышленности». История не любит кастрюли и бани, поскольку у нее нет языка для их описания.

ПОРТАЛ

У Исторического музея — нарядного белого особняка — на отдельной площадке расставлены полдесятка скифских баб. У одной в правом плече круглое сквозное отверстие. Ни у одной бабы, с их азиатской невозмутимостью и непроницаемостью, такого не видел. Настолько странное нарушение порядка взывает не просто к метафору, а к целому ритуалу: раскурить щепотку специальной магической травы, которая достаточно обильно растет в окрестностях, пустить струю дыма сквозь бабу и тот или та, кто вдохнет с другой стороны, будет знать все, что было и что будет. Если захочет.

МУЗЫКА СЕРДЮКА, СЛОВА ЛЮТОГО

Музей изнутри похож скорее на захламленный, полный тайн чердак, где можно спрятаться как в детстве на весь день, чем на упорядоченное собрание артефактов. Лучший зал — тот, где в одном углу нагромождены швейная машинка «Зингер», пишущая машинка «Ундервуд», гитара, кобза, бандура, две штуки конторских счетов, непонятный ударный инструмент с металлическими тарелочками, старая советская радиола и целых пять аккордеонов, а рядом на стене в рамке за полиэтиленом настоящая махновская песня с нотами, «Столиця степів», музыка — Сердюк, слова — Лютый.

«І нечесані, і голота ми...

Агітують нас, та все ротами!

Ми із Врангелем, чи із Радами?

Кому хліб віддать будем раді ми?

Приспів:

Ти махни мені, гей, отамане,

Як Махно-козак поспита мене.

Як ударить кінь мій копитами,

Волю-вольницю будем пити ми!

Всі, хто пруть по хліб — сила вражая.

Є для красних дріб і для Врангеля!

За гостинці їм — ми сторицею.

Гуляй-Поле, гей, нам столицею!

Приспів.

Із Гуляй-Поля, з Запоріжжя ми,

Нашій армії — воля дріжжами!

Наша армія тай народная,

Дармоїдам всім неугодная!

Приспів.

Ми для них були — попандополи.

А вони ж наш хліб смачно лопали.

І нечесані, і голота ми,

Агітують нас, та все ротами!»

Если добавить две магазинные куклы в шкурах из искусственного меха, при входе изображающие неандертальцев, то лучшего памятника всему, что здесь происходило последние 100 лет, невозможно и придумать.

СПЕКТР

Каждый из городов промышленного пояса имеет свое особое производство — не обязательно самый главный, но самый знаменитый завод, некий индустриальный тотем. В Новомосковске это трубный. Когда проезжаешь его со стороны Днепра, то из-за забора в правом окне машины выныривают расставленные кругом разноразмерные трубы всех цветов радуги, словно абстрактный монумент в честь ЛГБТ-движения. Бывший харьковчанин, художник Сергей Братков сделал в свое время инсталляцию «Вагина — родина моя», в которой снял производство на этом заводе, показав, что труба, когда она уже не масса металла и еще не утилитарный объект — солнечно-красная. Цвет, которого на местных улицах нет.

Есть другие.

Недалеко от Тополя-с-совами стоит домик с тремя окнами за красивыми потрепанными, хоть сейчас в музей, ставнями и боковой лазоревой, почти такого оттенка, как на фресках Джотто в Падуе, стеной, обозначенной числом 22.

Недействующий кинотеатр «Авангард», ныне клуб «Партком»  — я здесь была дважды, говорит Таня, смотрела «Мужчину и женщину» и «Сумасшедшего на стадионе» — клубничного цвета, резные неожиданно черные навесы над боковыми дверями, а в крыше одноэтажной пристройки — деревянное полукруглое окошко, похожее на древнюю будку суфлера.  Пандус возле навесов зарос травой, мхом и деревьями и из-за этого похож на декорацию из «Сталкера» Тарковского.

И собор.

Белый.

В сетке трещинок, если присмотреться.

Пишут, что без единого металлического гвоздя, что самый большой такой в стране, что конструктивное решение не имеет аналогов в мировой архитектуре, но это не так важно, как эти трещинки, как элементы карнизов, похожие на лапы неизвестных существ, как вся эта громада белого, из-за которой смысл в городе Новомосковск, 73000 населения, высота над уровнем моря 62 м, год основания 1672, будет всегда.

Мостик через Самару на этом фоне слишком, наверно, элегический, и цвет его уже не различить. Крутой-горбатый, сбитый из планок, а там, где планок нет, прибиты дорожные знаки. Я стою на дорожных знаках и смотрю на полную луну в реке, тихой как ночь Гоголя.

Где-то на часах горит время 13:73.

Новомосковск — город старого дерева.

13:73

Хиппи умеют останавливать время.

Когда их уже не было в Киеве, они еще попадались в Днепропетровске. Когда они вывелись в Днепре, я обнаружил их колонию в Новомосковске. Таня и Жека возвращаются в Днепр, я остаюсь, хотя давно уже постригся.

Они курят магическую траву, играют на гитарах и скрипках, поют и пекут в костре картошку так, словно отель «Калифорния» существует в действительности. Курю с ними и слушаю их песни под открытым небом на недостроенной даче в нескольких километрах от Новомосковска. Они все вместе словно впаяны в каплю вечного лета внутри безразмерной глыбы идеально прозрачного янтаря. Я тоже хотел бы застрять здесь, в дымной смеси ранних советских 1990-х и поздних американских 1960-х. Однако у меня иное проклятие.

Где-то недалеко есть соленое озеро, меня звали туда, но на рассвете, пока все спят, я иду по грунтовой дороге между дачами и лесом. После восхода солнца еще поют соловьи во весь голос. На сероватой, чуть влажной земле — тонкие непрерывные линии, словно кто-то не больше свифтовских лилипутов блуждал от обочины к обочине, помечая свои передвижения спичечными посошками. Это явно не птицы и не мыши — отпечатков лапок нет, кроме того, встречаются завитки, спирали, каких птицы не оставляют. Еще несколько шагов, вижу — улитки. Ползут к лесу, по одной, по две, их множество в придорожных кустарниках, а на куче свежескошенной травы их столько, сколько я не видел за всю жизнь. Ползут в еще холодном воздухе, на жгучем солнце, под пение соловьев, с угрозой погибнуть под колесами или подошвами. Относят минуты в мир, обреченный на перемены. Медленно и безумно спасают мое утро от забвения.

ВОЛНЫ

Новомосковск. Товары его киосков, сорняки его руин, скука его микрорайонов — только уловки. На самом деле все не так.

Когда бесконечным летним вечером смотришь с балкона новомосковской девятиэтажки на темный бугристый фрактал леса без пробелов и крыш до самого горизонта, то становится уютно так, как бывает, когда где-то вдали проходит поезд или когда близко накатываются волны на берег. Так и есть. Там, за размытой и неровной линией, лишь на шестьдесят два метра ниже — море. Его не слышно и ни один запах на это не указывает, но оно там есть, я уверен — иначе просто не может быть.

Потому что «море не имеет значения. Что имеет значение — это то, что все мы принадлежим к морю между нами».

В тексте процитированы данные из «Википедии», воспоминания Евгения Сивоконя, стихотворения Ричарда Бланко