«Праздник, который всегда с тобой»

Это известное выражение Хемингуэя воспринималось поэтическим преувеличением, пока собственные глаза, ощупав Париж, не засвидетельствовали, что это не более чем констатация факта. Париж — это действительно праздник, и более того — праздник театрализованный, который запечетлевается в твоем сердце навсегда, воспоминания о котором проясняют минуты темного настроения.

Париж похож на огромную сцену, заполненную декорациями различных эпох и жанров. Жизнь много веков играет здесь свою вечную пьесу, полную трагедий и мелодрам, слез и смеха, мыслей и прозрений. Париж проникнут духом сложной человеческой игры, больших иллюзий, извечных конфликтов. Он чувственный, эмоциональный, непосредственный, ритмичный, гибкий и холеный, как хороший актер. Он волшебник и предатель. Он любовник в темном плаще плющей, которые нежно ласкают волны Сены. Он герой, увенчанный триумфальными арками и памятными колоннами. На нем красивый грим, элегантный костюм. У него свободное сердце, которого хватает на всех, на каждого, на человечество.

Первое, что при встрече бросается в глаза, это изящная декоративность среды, продуманность ракурсов, совершенный вкус в отборе цветов, объемов, фактур, деталей украшений и мелочей. Яркие снежно-белые, светло-красные, густо-черные плоскости промышленных предместий. Сам город застроен капризно и произвольно. Но в этот артистический беспорядок бриллиантами вкраплены завершенные ансамбли. Самая элегантная площадь города — Вандомская, Люксембургский дворец и сад, острошпильный замок Консьержеви, последнее пристанище Марии-Антуанетты, пышная урегулированная площадь Конкорд (Согласия), построенная в честь ее свадьбы с Людовиком XIV (здесь ей потом отрубили голову), по-военному суровая эспланада Дома Инвалидов, где похоронен Наполеон, где висят в музее трофейные российские знамена, где доживают век инвалиды вьетнамской войны. Один из первых по времени создания архитектурных бриллиантов — старинная площадь Вогезов. Она застроена во времена Людовика ХШ одинаковыми домами в три этажа и четыре окна по фасаду (теперь бы сказали — типовой проект). Только дворец королевы возвышается четырьмя этажами и короной... каменных дымоходов. А в углу площади, перед зданием кардинала Ришелье, происходили вопреки запрещению того времени самые отчаянные дуэли (кардинал запретил их после того, как на поединке был убит его брат). В этом сразу целый букет сюжетов, конфликтов и жанров житейского театра.

Чтобы увидеть это чудо — практически замкнутый четырехугольник сцены площади Вогезов — надо раздвинуть три интермедийных занавеса: сначала войти в щель высокого подъезда старинного дома, пройти по нему во внутренний дворик, запертый старой виллой, насквозь пройти ее подъезд, опять пересечь двор с партерным садиком и беломраморными персонажами, а потом уже сквозь небольшую арку третьего дома выйти на площадь Вогезов, которая откроется взгляду из-под бровей сплошных аркад, защищающих нас, как когда-то маркизов и виконтов, от парижский грозы.

На другом конце парижских веков возвышается новейший небоскребный район Дель-Фанс. Он завершает на границе города стремительную горизонталь, которая начинается от сердца города, от Лувра, со стеклянной пирамиды Пея над подземным входом в музей, пересекает площадь Согласия (Конкорд) через египетский обелиск Наполеона, устремляется Елисейскими полями, левая сторона которых золотая (желтые фары встречной армады транспорта), а правая — красная (габаритные огни передних машин), ныряет в Триумфальную арку на площади Звезды (Этуаль), собственно, теперь площадь Шарля де Голля, оба названия употребляются через черточку, потому что парижане не пришли к согласию по переименованию этого знаменитого места — конфликт разрешили плюрализмом. Здесь к Триумфальной арке сбегаются двенадцать улиц (отсюда и название Звезда). А ось Парижа направляется далее, оставляя сбоку конюшенноподобную громадину советского посольства, которое открывал месье Брежнефф, и вылетает в пространство неба и космоса через раму Новой Триумфальной арки, в прорезе которой может вполне поместиться Нотр Дам де Пари (Собор Парижский Богоматери). С аскетическими белыми плоскостями циклопической Новой арки ее архитектор, датчанин Спиклсен закомпоновал свободные волны художественно-дырявых полотен, которые напоминают паруса (на самом деле прочные конструкции). Ими прикрыт вход к лифтам в центре арочного пространства. Эти полотна очень напомнили продырявленное небо спектакля «В ночь лунного затмения» — гениальная работа сценографа Д. Лидера в Киевском театре им. И. Франко. Таким образом от реалий «Трех мушкетеров» вы направляетесь буквально напрямик к фантазиям Уэлса, Замятина, Винниченко.

Район Дель-Фанс — это своеобразный театр будущего. Здесь весь транспорт запрятан под землю, а вы перевоплощаетесь в керроловскую Алису и сквозь маленькие дверки подземной автостоянки попадаете в страну чудес, где целый квартал улиц с многоэтажными домами и живым высоченным бамбуком вместо традиционных парижских (как и киевских) каштанов находится под одной крышей. А на огромной сцене центральной площади, завершенной гигантской мраморной лестницей Новой арки, можно играть что угодно — от старта автогонки Париж—Даккар до финальной битвы «Ричарда III» или «Макбета».

Но на этой сцене свою пьесу играют удивительные актеры — сами небоскребы. Вот вытянулся элегантный золотисто-черный блестящий «месье». А рядом серебряной волной выгнулась немного меньше по размеру бриллиантовая «мадам». Их зеркальные поверхности отражают абрисы друг друга...

Париж прекрасно владеет искусством света. Его сцена — тротуары — светятся рампой сплошных витрин. Первые этажи домов — это бесчисленные салоны и магазинчики, рестораны и кафе, выставки и офисы. Нигде никаких штор и занавесок, никто не прячется за кулисы — люди продают, покупают, едят, пьют, работают публично, на глазах у всех. И только окна верхних, частных жилищ наглухо зашторены. Иначе сияние художественной подсветки домов заливало бы комнаты, да и интимный дух семьи или отдельной судьбы бережется от посторонних глаз.

А интимность Париж ценит и культивирует — свечами в бокалах на маленьких столиках в кафе, приглушенным освещением тихих ресторанов, разнообразными деталями быта и архитектуры. Каждый дом подсвечен незаметными источниками света, в основном снизу, чтобы выгоднее всего проступили все объемы сооружения. Нет «лобового» света через улицу, который стирает «черты лица» здания. И сама «Мадам ля Тур» — Эйфелева башня — подсвечена не снаружи, а... изнутри. Чем напоминает драгоценное золотое брабантское кружево. И нигде нет этого грубого «дневного» света. Общий тон теплый, золотистый. Рождается он от свечи на столе и огня в камине. Елки, небольшие, пушистые, специально выращенные, или вечнозеленая туя, которая играет их роль, мерцают пульсирующими лампочками, а иногда вспыхивают фиолетовыми брызгами электрического бенгальского огня. Свет в коридоре гостиницы горит столько, сколько надо, чтобы медленно дойти до комнаты, а в номере загорается только тогда, когда в ящик на стене вкладывается плоский пластмассовый прямоугольник магнитного ключа от дверей. Уходя из номера, вы, конечно, берете ключ-пластинку с собой, соответственно выключая одновременно все светильники в комнатах... А на улице играет световая феерия. Космонавты утверждают, что самые яркие города на ночной планете — Париж и Токио. А прилетев назад в Москву, встречаешь на шереметьевской дороге две цепочки редких фонарей, которые едва светятся в окружающем мраке. Возникают зловещие лагерные ассоциации.

Кстати, энергетика Франции в процентном соотношении более атомная, но почему-то это не очень беспокоит ее граждан. Возможно, потому что французы — легкомысленная нация? Кто знает. А, может, потому что они артистичны и не бьют кувалдами по электронике, привыкли быть внимательными, достойно-предупредительными, мыслить гармонично и ценить среду, подаренную им Историей и Природой. Хотя бы свой Париж. Город практически без запахов, потому что мусор складывается в черные плотные полиэтиленовые мешки, которые поздно вечером крепко связанными выставляют на улицу, где среди ночи их тихо и незаметно подбирает закрытый мусоровоз. Автомобили (а их много) работают на очищенном топливе, нет ни дыма, ни смрада и не стоит искать здесь дым-дымок, как девичьи лета. Не тот теперь Париж, река Сена не та.

Нет в Париже голубей и ворон, которые так поразили, как оказалось, актеров театра Комеди Франсез на гастролях в Киеве. Поэтому никакие «визиты» этих паразитических птиц не мешают любоваться достопримечательностями города. Тротуары убираются уличными бело-зелеными пылесосами-мотороллерами, за рулем которых большей частью негры в таких же бело- зеленых комбинезонах. И поэтому, когда с чистых Больших Бульваров попадаешь на перпендикулярную им улочку Сен-Дени, где через каждые пять — десять метров как сфинксы неподвижно выстаивают свой заработок едва одетые (зимой!) проститутки, а мимо них густым ручьем дефилируют работодатели- мужчины, обычный уличный мусор на мостовой и темные впадины зловещих подъездов выглядят продуманной декорацией в стиле андерграунда.

Артистизм французов чувствуется на каждом шагу. От высокохудожественного имени гида — Рафаэль и высоконаучного имени юного водителя туристического автобуса — Паскаль, до обычного хождения по улицам: на узких тротуарах никто тебя не толкнет. Вот где буквально понимаешь русское прилагательное «обходительный» — тот, кто прошел мимо, «обошел» тебя. Не дай, Бог, ты, по своей азиатской неуклюжести, неосторожно зацепишь кого-то плечом или сумкой — на тебя выльется ливень... извинений и пардонов пострадавшей стороны. Полисмен, заметив, что ты направляешься к нему с вопросом, начинает улыбаться тебе в двадцати шагах, словно дождался наконец подаренного тобой свидания. У продавца, который услышал твое автоматическое «мерси» за покупку, глаза становятся квадратными — это он осыплет вас словами благодарности, еще и уступит цену, чтобы только купили, чтобы пришли к нему еще раз. А как изыскано будет упакована ваша покупка — в бумагу, пакет, ленту — как новогодний подарок. И быстро, движениями фокусника — артистически!

Артистический Паскаль за рулем автобуса среди армады себе подобных. Артистический Рафаэль за микрофоном, он тонко улавливает настроение, меру усталости пасажиров, пропускает мимо ушей грубые остроты наших доморощенных острословов, словно не понимая русского языка. Он и историю Франции дает, как зритель, который видел когда-то все те события в театре жизни — не через арифметику дат и номеров Людовиков, Карлов и Генрихов (это можно прочитать в учебнике), а через мизансцены событий (из тех дверей вышел, а на этой лестнице дрался на шпагах, а тех гугенотов повесили вон на том балконе), через интриги их любовных приключений, сумятицы характеров, борение высоких и низких страстей, сюжеты крутых поворотов судьбы, от чего история очеловечивается, оживает, конкретизируется, начинает дышать тебе в затылок.

Артистический портье гостиницы, который помнит тебя в лицо и хвалит твои два французских слова. Гарсон, который наливает тебе кофе, или обязательное бургундское к обеду, продавец, который взвешивает и упаковывает авокадо. А незабываемое впечатление ужина в ресторане «Дю Прокоп», где завсегдатаем был Вольтер и сохраняется его мраморный столик с отбитым углом, где окна смотрят на остаток старинной задней стены знаменитого театра «Бургундская гостиница». Говорят, посетители ресторана слышали со сцены через улицу могучие голоса Клерон, Дюмениль и других выдающихся артистов французского театра XVII— XVIII веков.

Что же такое — артистизм французов? Ментальная черта нации? Возможно, да. Но не меньше это и профессионализм человека в том деле, которым он занимается. А это и есть фундамент культуры.

Артистизм нации проявляется и в виртуозном владении искусством создания атмосферы, настроения, необходимой тональности. Французы, по-видимому, догадались, что великое полотно человеческой жизни ткется из мелочей, из деталей. Актер-профессионал также знает цену выразительной детали, образной подробности, из которых лепит многокрасочный характер своего героя и всю его судьбу.

Французы уделяют мелочам жизни чрезвычайное внимание. Двери неслышного — старого! — лифта в самой скромной гостинице не хлопают, а досылаются магнитом. Металлический стол умывальника подогрет, чтобы разобранный на ночь человек не вздрагивал от холодного прикосновения. Как и все артистические натуры французы любят цветы. Кроме множества живых широко используют искусственные, которые сделаны так, что надо их пощупать, чтобы различить. Цветы в маленьких и огромных вазах, короткие и длинные, в сочетании с сухими злаками и зеленью туи, цветы везде — в спальнях, ресторанах, в музеях.

Как гениальный сценограф Париж играет пространством, объемом, фактурой, мизансценой. Собор Парижский Богоматери в каменном кружеве аркбутанов, скульптур и химер на первый взгляд внешне выглядит небольшим — где тот роман Гюго вместился бы? Но внутри он втрое больше. Пространство его словно свернуто внутрь, в самого себя, а потом мгновенно разворачивается кверху, к небу, к Богу.

Хрустальная пирамида Пея (американо-китайского архитектора) в центре Луврского каре сначала больно режет глаз своей несовместимостью с лепниной и портиками дворца. Сердцем понимаешь Мопассана, который убегал, негодующий от Эйфелевой башни. Но чем больше всматриваешься в классические пропорции стеклянного сооружения, тем ближе к древности, вечности. Ночью подсвеченный бриллиант пирамиды на темном бархате дворца кажется драгоценностью, оброненной кем-то из королей. А днем, глянув на идеально прозрачные, и от того почти незаметные, треугольные соты конструкции Пея, понимаешь, соглашаешься, что парадокс сближения старинного дворца и новейшей пирамиды пролагает сложную временную вертикаль. Начинается она от истоков земной цивилизации, для которой треугольник — магическая фигура, а пирамида — сакральный объем. Далее проходит через истоки Парижа — пирамидой прикрыты раскопанные в процессе строительства остатки древней мощной башни (по скандинавскому «ловр», отсюда «лувр»), древнего замка ХII века на этом месте. Далее время проходит через три века расцвета французского абсолютизма, потому что в течение ХVI-ХIХ веков каждый король что-то достраивал к Лувру. И, наконец, через акцентированный конструктивизм сегодняшнего дня — само творение Пея, которое является своеобразным парафразом шедевру Эйфеля, временной вектор несется в будущее, то есть в вечность.

Париж на парадоксы мастак. Среди уютных кварталов старого города, которые легко представить перегороженными баррикадами и задымленными порохом революций, вдруг возникает сооружение, которое напоминает вывернутые наружу внутренности. Это на месте знаменитого рынка, прозванного чревом Парижа, извивается по фасаду архитектурными кишками — разноцветными тонкими и толстыми трубами коммуникаций и прозрачными тоннелями эскалаторов — Бобур, культурный центр имени Помпиду. Пока что сердцу милей готический силуэт соседней церкви Сен-Мэри, у которой погиб легендарный Гаврош (лицо, кстати, историческое).

А соединяет эти две противоположности — Бобур и Сен-Мэри — небольшой сквер с фонтаном по мотивам музыки Стравинского с яркими разноцветными в модернистском духе фигурами Петрушки, Весны, etc. А у дома, где умер Мольер — фонтан Мольера. А на маленькой площади Ростана фонтан из множества тоненьких ручейков воспроизводит образ Принцессы Мечты. Вот представьте себе Принцессу Мечту и вы увидите этот фонтан.

А какой же артистизм, какой парадокс без юмора? Париж умеет смеяться. Может, не хохотать, а скорее смеяться. Это даже накладывает свой вечный грим на лицо нации — у большинства французов немного подняты углы губ, чуть прищурены глаза с лучиками легких моршинок к вискам. Вспомните лицо президента Миттерана, артиста Бельмондо, космонавта Кретьена. «Юмор — это умение говорить смешно о вещах серьезных и серьезно о вещах смешных, не воспринимая в то же время самого себя всерьез», — определил эту черту французский юморист Пьер Данино. Париж именно так и делает. Возле вокзала Сен-Лазар возвышаются две скульптуры — с одной стороны куча огромных чемоданов, а с другой — куча часов. Ибо что такое вокзал? — это саквояж и время. Медное солнышко центра Парижа на мостовой перед собором Нотр Дам надо пошаркать ботинком и тогда есть шанс еще раз вернуться сюда. Не чудо ли, что солнышко это светится? А площадь Пале-Рояль перед министерством культуры, заложенная то ли цирковыми тумбами в бело-красную полоску, то ли исполинскими канотье, то ли пеньками спиленных колонн — борьба с автомобилистами, которые любили, приезжая на спектакль в Комеди Франсез, парковать здесь свои лимузины, желая даже платить высокие штрафы. Париж улыбается...

Хотя рядом с сияющими подмостками города есть в Париже и своя закулисная жизнь, есть свои трюмы (подземелье старинной канализации, куда водят экскурсии) и колосники (Эйфелева башня, из которой видно, что планшет сцены города плоский-плоский, только с плунжером Монмартра), есть свои гримерные и костюмерные (многочисленные магазинчики на первых этажах). На тротуарах вылеживают свою забастовку протеста негры, которых выселяют из страны из-за нехватки работы. В маленьком бистро на глухой улице пьет свою чашку бульона старый клошар, который из принципа живет под мостом. В невероятных лохмотьях, в подвязанном старом кашне, старой шляпе с ободранными полями и до черноты грязными вывернутыми руками, он своеобразно живописный, театрализованно-костюмный и жутко улыбается вам сквозь стекло беззубым ртом. А рядом с ним уселась за столики кампания евреев в ермолках, пейсах, белых шарфах и длинных черных лапсердаках — сблизили головы, что- то обсуждают.

Страшная потасовка в дешевых магазинах «Тати». Здесь в унизительных условиях ажиотажного копанья в металлических коробах покупают уцененные вещи самые бедные люди. Розово-синие клетчатые пакеты и торбы с надписью «ТАТИ» — клеймо бедности, наивный грим нищенства. Раз в неделю хозяева «Тати» вырубают свет в магазине на минуту милосердия. Что успел схватить в темноте — твое. Только никто не знает «мгновения Х».

И все же Париж тебя любит, как театр любит своего зрителя. Он хочет нравиться и нравится. Он стремится быть интересным — и заинтересовывает. Он желает очаровывать — и очаровывает. Сюда попадаешь, как в противоположный мир, в котором все направлено на человека, создано для человека. За вас продуман каждый шаг и сделано так, чтобы этот шаг был для вас легким, приятным и запоминался навсегда. Во втором часу ночи можно купить на улице удивительные фрукты, или что-то перекусить. Туалеты пахнут фиалками и автоматически моются от стен до пола, как только закрываются после вас двери. В этом обратном мире и проблемы противоположные. Как распределить свои возможности — финансовые, временные и собственных сил.

Транспорт в столице Франции — собственные лимузины, такси, автобусы и метро. Ни скрежета трамваев, ни уродливой сетки троллейбусной проволоки. Метро старинное, функциональное и очень разветвленное. Его линии обозначены номерами и поэтому понятны всем. Наиболее мощная автомагистраль старого города скрыта под землей, в многочисленных тоннелях. Впечатление, как будто планшет Парижа стоит на сплошных трюмах, как сцена с декорациями в театре.

Но по Парижу нужно ходить пешком. И тогда от подробностей быта окунаешься в мир поэзии, истории и сказки. Все, что известно и можно представить со страниц мировой литературы, из картин художников и фотографий, словно проявляется, обретает конкретность и масштабно соотносится с твоей фигурой и душой. Проясняются неожиданности, которые можно понять только собственными глазами. Например, крутизну амфитеатра монмартровских улочек и партерную плоскость города в целом. Или воспринять новые аспекты в трактовке характеров действующих лиц искусства — Оскара Уайльда или Сары Бернар через их надгробия на кладбище Пер-ля-Шез. Грешно-гениальный английский писатель придавлен к чужой земле тяжелой горизонтальной стелой серого гранита в мученическом образе падшего ангела. А божественного таланта актриса не хотела лежать в лоне земли и ее саркофаг поставили на землю, построив над ним маленький храм античного стиля. Нынче я была поражена, увидев недавно в Киеве спектакль театра им. Леси Украинки о Саре Бернар, где художник Вакарчук построил на сцене фрагмент античного храма, разве что высокого, а в Париже он не был и надгробие актрисы не видел...

В Париже ты ежеминутно ощущаешь себя зрителем и актером одновременно. Город играет с тобой, то отстраненно демонстрируя себя, то подбрасывая все новые и новые роли и драматические ситуации. Достоинство твое просыпается, душа выпрямляется, сила прибывает, хорошее настроение приперчивает жизнь.

Я не знаю человека, который бы не любил Париж. Здесь страдали, мучились, погибали — но его любили. Он уютный и непредсказуемый, яркий и неожиданный, изысканный и благородно простой. Какой-то удивительно свой, домашний, близкий. И в то же время по нему бродишь, как по мечте, по роману, по зазеркалью...

Кар же тем, мон Пари!

Как тебя не любить, Париж мой!