Фильм Мирослава Слабошпицкого задал новую высоту в отечественном кинематографе

Люди ждут троллейбус на остановке. Видим всю сцену на общем плане через шоссе с насыщенным движением. Справа от остановки — ржавый остов автомобиля: знак заброшенности. Осень, сдержанные краски. Появляется молодой человек (согласно сценарию, его зовут Сергей) с рюкзаком за плечами и непрезентабельным чемоданом в руках. Подходит к кому-то, жестикулирует, явно спрашивает дорогу. Разговора не слышим, потом следим уже за тем, как Сергей поднимается по лестнице на место, похожее на бедную, облезлую школу, где проходит торжественная линейка — открытие учебного года. По-прежнему — ни слова. Зато почему-то вдруг начинает мигать лампочка над входом в вестибюль — словно объявили тревогу.

Мы и не услышим ни слова до самого конца. Все актеры — глухие, все диалоги — на жестовом языке, действие — в интернате для слабослышащих, лампочка — заменитель звонка в обычной школе. Ни титров, ни закадрового голоса. И это не просто формальный прием.

О чем фильм? О сообществе, сложившемся в силу более глубоких причин, нежели социальные. Сюжет определяют его действия, его ритуалы, его иерархия. Поэтому, например, количество крупных планов можно счесть по пальцам одной руки. Все происходит на среднем или дальнем плане — важно охватить именно общность; кроме того, дистанция дает зрителю ключевую для понимания происходящего позицию несколько отстраненного наблюдателя. Мы наблюдаем, но сопереживание оттого острее — эффект сродни тому, который случается в хорошей документалистике.

Как и положено, Сергей проходит инициацию (сцена драки на заднем дворе перед отчаянно жестикулирующим хором зрителей — из лучших), а после делает то же, что и остальные соплеменники: ходит на охоту (разбой), пирует после дела, помогает наказывать провинившихся, получает повышение в пищевой цепочке — возит девушек (те зарабатывают для племени проституцией) водителям грузовиков и добивается взаимности одной из них. Вот на этом моменте все начинает рушиться: герой нарушает обычаи, любви не предполагающие. Он опускается до уровня продажи игрушек в поездах. Его изгоняют из комнаты лидеров к другому изгою. Все так, как и должно быть. Социальные условия довлеют подобно фатуму, однако фатум не исчерпывается жизненными обстоятельствами.

«Племя» — это царство биомеханики, история, отданная на откуп жесту, но не только. Режиссер отказывается от языка — устной речи — в пользу языка визуального (в чем трудно переоценить вклад оператора — Валентина Васяновича). Слова, которые очень часто служат костылем для слабого кино, не нужны Слабошпицкому, чтобы сказать все, что он хочет сказать. Когда, например, один из персонажей проходит между грузовиков и ныряет на несколько секунд в полную темноту, то его гибель в следующем кадре выглядит логично предзаданной. Вообще, в «Племени» нет ни единой лишней сцены, несмотря на более чем двухчасовый хронометраж. Фильм разбит на 25 фрагментов, снятых одним кадром без монтажных склеек, и эпизоды эти ритмизированы крайне разнообразными способами. Кажется, вся картина выстроена согласно целостной ритмической партитуре, дополненной беспрерывным движением камеры, — но это не набившие оскомину прыжки в духе эпигонов Триера, а именно плавное, летящее скольжение, вносящее в мир Племени особую красоту, — а также насыщена действием, несет в себе огромную кинетическую энергию и потому поглощает зрительское внимание без остатка.

У героя есть одно уникальное качество: слух не физический, но внутренний. Этот парень — единственный, кто пытается вырваться из круга пользы и выживания, из бессмысленного и беспощадного быта, потому что способен любить. Его поступки, даже самые ужасные из них, продиктованы этой внутренней чуткостью — и уязвимостью. Сергей восстает и преодолевает законы Племени подобно настоящему трагическому протагонисту — одинокий, бросивший вызов судьбе, отмеривающий грузными медленными шагами свое схождение в личный ад навсегда обретенной свободы.

 «Племя» — не только успех украинского кино, это еще и новый язык, этим кино доселе не опробованный. Слабошпицкий бросил нашему кинематографическому сообществу такой вызов, игнорировать который невозможно. Дальше — самое трудное и интересное. Потому что не только от Мирослава, но и от его коллег-режиссеров зависит, останется ли «Племя» одиноким отрадным прецедентом — или же даст начало той самой, долгожданной украинской новой волне, которая наконец-то удивит мир.