Цена прозрения

Есть довольно давно замеченная закономерность: произведения настоящего высокого искусства (искусства слова, в частности) дают возможность увидеть будущий путь, которым вскоре будет продвигаться сама История, увидеть ее лицо и таинственный замысел... И не случайно немало историков, философов, социологов, даже экономистов в свое время искренне признавались в том, что наследие великих мастеров мировой литературы дало им больше, чем сотни томов специальных (пусть даже очень содержательных!) научных «исследований». Причем историко-познавательная ценность таких произведений отнюдь не определяется их «параметрами» (объемами); небольшой, миниатюрный рассказ может оказаться истинным художественным шедевром, не просто «моментальным снимком» истории, но художественным пророчеством, которое обязательно еще нужно внимательно прочитать, почувствовать и понять.

В украинской литературе таким несравненным мастером был Михаил Михайлович Коцюбинский. Чтобы убедиться в том, что у Коцюбинского нет «проходных», незначительных вещей, достаточно вдумчиво перечитать, например, его новеллу «Смех». (Объем — только 10 страниц текста!) Перед нами — не просто мгновение истории, которое только на секунду ярко вспыхнуло — и после этого молниеносно исчезает; и не художественная иллюстрация на тему «драматизм социальных конфликтов русской революции 1905 года на территории Украины». Отнюдь... Здесь, скорее, речь идет об удивительном предвидении выдающимся творцом будущих «болевых точек» истории, а впрочем, разве только истории? Как, надеемся, убедится вскоре уважаемый читатель, этот небольшой рассказ способен существенно облегчить поиски ответов и на жгучие проблемы сегодняшнего дня.

Поэтому поговорим о новелле «Смех». Написал ее Михаил Михайлович в начале февраля 1906 года в Чернигове, а опубликовано произведение было во второй книге журнала «Нова громада» (кстати, финансированного выдающимся украинским общественным деятелем Евгением Чикаленко) за тот же год. Время создания рассказа необходимо отметить сразу: это 1905—1906 годы, время «потрясения основ», казалось бы, нерушимой до сих пор империи Романовых, когда начала скрежетать и давать сбои репрессивная государственная машина России, когда в непримиримом, трагическом конфликте сошлись первые слабые ростки гражданских и национальных свобод, декларируемых (только декларируемых!) в манифесте царя Николая II от 17 октября 1905 года, и, с другой стороны, злобная черносотенная «пена» погромщиков, которые всю свою ярость (при удивительном отсутствии «стражей порядка») направляли против интеллигентов-вольнодумцев, радикальных студентов-«подстрекателей» и против евреев. В представлении этой безумной толпы «верноподданных» никакой почвы для беспорядков, тем более революции на территории империи вообще не было — виноваты «жиды» и мятежники-интеллигенты. (Удивительная вещь: в наши дни, через 100 лет, некоторые вполне якобы «респектабельные» российские публицисты и историки становятся на такую же точку зрения, безгранично идеализируя Николая II — «мученика», который, между прочим, не раз посылал черносотенцам свои поздравления...)

Что делали эти истошные «патриоты» империи и «защитники» царя и православия? В новелле Коцюбинского это показано кратко, жестко и ярко. Вот студент Горбачевский, прибежав через «черный ход» в квартиру главного героя произведения, радикально оппозиционного к власти адвоката Валерьяна Чубинского (в квартире очень плотно закрыты окна, потому что «злые люди ходят теперь то и дело по улицам. Только бы еще к нам не залезли!»), рассказывает о последних событиях в городе — а время-то беспокойное, такое, что требует от каждого человека сознательного, личностного выбора и полной ответственности за все свои поступки. «Целую ночь, — рассказывает Горбачевский, — был черносотенный митинг. Пили и советовались, кого должны бить. В первую очередь вроде положили уничтожить «раторов» и «домократов». На улицах какое-то неопределенное движение. Бродят кучками по три-четыре... Лица сердитые. Строгие, а глаза дикие, злые, так и светят огнем, как увидеть интеллигента... Прошел через базар. Народа много. Там раздают водку. Идут какие-то тайные совещания, но о чем говорят, — трудно сказать. Слышал только несколько фамилий: Мачинского, Залкина, вашу... Вы рискуете, вы очень рискуете», — обращаясь к адвокату Чубинского, завершает свой взволнованный, отрывочный рассказ студент Горбачевский.

Валерьян Чубинский действительно таки сильно рискует. Ведь он — публичный и страстный критик власти, к тому же хороший оратор. Автор, воспроизводя его ощущение, пишет: «И сразу промелькнуло у него перед глазами целое море голов... Головы, головы и головы... упрелые, согретые лица и тысячи глаз, смотрели на него из тумана сизого испарения. Он говорил. Какая-то горячая волна била ему в лицо, влетала с вдохом в грудь. Слова вылетали из груди, как хищные птицы, смело и метко. Речь, кажется, удалась ему. Ему удалось так просто и ярко описать противоположность интересов тех, кто дает работу, и тех, кто вынужден ее брать, что даже самому сия вещь стала более ясной (очевидно, по своим взглядам господин Чубинский относится к социал-демократии, причем вряд ли к наиболее умеренному ее крылу! — И. С. ). И когда ему аплодировали, он знал, что это бьет в ладони разбуженное сознание». Следовательно, Валерьян Чубинский, несомненно, — один из тех «домократов» и «раторов» и имеет все основания побаиваться дальнейшего развития событий.

А с «улицы» поступают все более тревожные известия! Вот Татьяна Степановна, «маленькая кругленькая женщина» (очевидно, знакомая семьи Чубинских), рассказывает, что «уже началось... Толпа ходит по улицам с царским портретом. Я только что видела как били Секача, студента — не снял шапки перед портретом. Я видела, как его, уже без шапки, красного, в разорванной тужурке, согнутого вдвое, бросали из рук в руки и все били. Глаза у него такие большие, красные, сумасшедшие... Меня охватил ужас... Я не могла смотреть... И знаете, кого я видела в толпе? Народ... Крестьян в серых праздничных свитах, в больших сапогах, простых степенных хлеборобов... Там были люди из нашего села, тихие, спокойные, работящие... Я их знаю, я уже пять лет учительствую в том селе... А теперь убежала оттуда, потому что меня хотели побить: это старая дикая ненависть к пану, кто бы он ни был... У нас все разрушили. Ну, еще там богатых... Но кого мне жалко, так это нашей соседки. Старая вдова, бедная. Один сын в Сибири, второй в тюрьме сидит... Только и осталось, что старая хата и сад. И вот уничтожили все, разобрали хату по брусу, сад вырубили, книжки сынов разорвали... Она не хотела просить, как другие. А некоторые выходили навстречу толпе с образами, с маленькими детьми, становились на колени в грязь и умоляли целыми часами, руки мужикам целовали... И тех помиловали».

Вот вам, читатель, яркий пример того, как классик нашей украинской литературы умел буквально в нескольких строках воспроизвести трагедию эпохи: здесь и «старая, дикая ненависть к пану, кто бы он ни был» (главная причина революций и 1905, и 1917 годов, а никак не какие- либо внешние влияния), причем под царскими хоругвями (!), и реальное, часто жестокое и лютое лицо народа, которое Коцюбинский, безупречный демократ и гуманист, очень хорошо, слишком хорошо знал... Кстати, возникает еще один, совсем не второстепенный вопрос: а с кем были, какую позицию занимали, кого поддерживали те «простые степенные хлеборобы» в «серых праздничных свитах» во время страшных социальных потрясений 1917—1921 годов, да и в конце 20-х (если дожили до того времени)?! Заметим, кстати, что Коцюбинский был не только глубоким, проницательным, пророческим художником, но и человеком незаурядного личного мужества; во время черносотенных погромов в Чернигове в конце 1905 года Михаил Михайлович и его жена Вера Устимовна собирали среди сотрудников Черниговского статбюро, где оба тогда работали, деньги для приобретения оружия общественным отрядам самозащиты от черносотенцев. А для защиты от погрома тех, кому он особенно угрожал — евреев — была специально вызвана крестьянская дружина из жителей села Локнисте вблизи Чернигова. (Следовательно же, и тогда, и впоследствии украинское крестьянство ни в коем случае не стоило рассматривать как единую, монолитную, нерасчлененную массу: единства давно уже не было!)

Однако время уже нам переходить к тому главному, ради чего, собственно, и была создана новелла. Ощущая, что жизнь его, похоже, висит на тоненькой волосинке, просто не имея возможности совсем преодолеть естественный страх, пан Валерьян Чубинский ищет (и это также естественно!) живую душу, с которой можно было бы поделиться тревогой за свою судьбу и судьбу близких. И ему кажется, что такая «живая душа» есть, она совсем рядом: это наймычка Варвара, домработница в квартире Чубинских, которую адвокат искренне считает своим «настоящим другом» и хвалит за «хороший характер», ведь она же, «представьте себе, берет всего на всего три карбованца в месяц...» («Четвертый год служит, — прибавил пан Валерьян. — ... Мы привыкли к ней, она к нам. И детей любит»; в ответ на это уже знакомая нам Татьяна Степановна отозвалась: «Какие вы счастливые — у вас такая славная наймычка!»)

Поэтому понятным является то, что именно с Варварой пан Чубинский хочет «душевно» поговорить в такую трудную минуту. «Вы же слышали, Варвара? Панов бьют... — жалобно объяснил пан Валерьян — и с удивлением увидел, что сытое тело Варвары вздрагивает, словно от сдержанного смеха... И вдруг смех тот прорвался. — Ха-ха! Бьют... и пусть бьют... Ха-Ха- ха!.. Потому что довольно господствовать... ха-ха-ха... Слава же тебе, господи, дождались люди...»

Картина, воспроизведенная далее Коцюбинским, ужасная и пророческая: «Она (Варвара. — И.С. ) не могла сдержать смех, непобедимый, пьяный, который клекотал в груди и лишь, как пену, выбрасывал отдельные слова: Ха-ха-ха! всех... искоренить... ха-ха-ха... чтобы и на семена... всех... а-ха-ха — она аж всхлипывала. Этот дикий хохот один скакал по хате, и было от него так больно и страшно, как от безумного танца острых ножей, блестящих и холодных. Словно дождь молний сыпал этот смех, что-то было убийственное и смертельное в его переливах и наводило ужас».

Кажется, этот ужас в следующих абзацах новеллы в какой-то степени «снимается», потому что автор дает рациональное и убедительное объяснение такой «внезапной» и сильной ненависти Варвары к «панам». Ведь Валерьян Чубинский, чьи «подслеповатые глаза» в очках (совсем не случайно Коцюбинский акцентирует на этом наше внимание!) вдруг стали «напуганными, острыми и необыкновенно видящими» (это — цена прозрения), «увидел то, около чего ежедневно проходили, как тот слепой. Эти босые ноги (Варвары. — И.С. ), холодные, красные, грязные и потрескавшиеся... как у животного. Дранку на плечах, которая не давала тепла. Землистый цвет лица... синяки под глазами... Синий чад в кухне, твердую скамейку, на которой спала... между помоев, грязи и чада ... едва прикрытую... Как в берлоге... Как то животное... Сломанную силу, которая шла на других... Печальную мутную жизнь, век в ярме... А он хотел еще от нее приязни...»

Догматическое советское «коцюбинсковедение» утверждало, что в новелле «Смех» «раскрывается бессилие абстрактного гуманизма в решении коренных противоречий общества и прозрение его носителей в столкновении с реальной жизнью» (здесь только обходится вопрос о цене такого прозрения: ведь такие, как адвокат Чубинский, выступая на митингах, и представить себе не могли, какой ужасный вулкан народного гнева, ненависти к «панам» — и поэтому неважно, кто же тех «панов» бьет, черносотенная ли толпа, или те, кто через 13 лет справились с этим делом более умело!). Кстати, наш выдающийся современник, академик Иван Михайлович Дзюба, абсолютно правильно, основываясь на свидетельстве знакомой Коцюбинского, П. Березняк, ставит вопрос совсем в другой плоскости: ведь Михаил Михайлович доказывал, что «Смех» — это не сатира на чубинских, а драма чубинских, тех чубинских, которые на митингах открыто выступают против деспотии, защищая права трудящихся, а одновременно у себя дома эксплуатируют людей и не замечают этого!

Михаил Коцюбинский не был бы великим писателем, чьи произведения и сейчас ни в коей мере не потеряли своей художественно-эстетической, познавательной и пророческой силы, если бы он не постиг одной фундаментальной истины: невозможно посмеяться над историей (хотя может создаться впечатление, что это удалось сделать). Она, история, сама смеется над циничными «шутниками». Причем смеется последней...