Дорогами славянской культуры

Выдающаяся личность (а тем более гений, который, в отличие от «просто» таланта, видит и попадает в ту цель, которую, кроме него не видит никто) способна посмотреть даже на самую сложную научную проблему свободным, свежим взглядом — и тогда становится ближе взлелеянная в мечтах истина, освобожденная от стереотипов, лукавых умолчаний и грубой фальши. Очень интересным примером может здесь быть многовековая полемика вокруг вопроса славянской истории и культуры, взятой не только в аспекте развития той или иной славянской нации, а, так сказать, во «всеславянском» смысле (от импер-шовинистических концепций «славянского единства», конечно под эгидой «царя-батюшки», генсека или современного кремлевского президента, до вполне корректных исследований истории разнообразных и исключительно интересных межславянских политических, экономических и культурных связей).

Следует признать, что посредством империалистических доктрин панславизма, которые активно и всегда продуцировались Московским, Петрово-Романовским, Советским и современным российским государствами, именно в результате нескрываемого желания поглощения славянских земель, где только это казалось возможным, собственно идея славянской общности и прогрессивного, демократического, честного сотрудничества наших народов оказалась в известной мере скомпрометированной в глазах определенной части украинской общественности. Поэтому нам нужно внимательнее перечитывать труды тех светочей славянских народов, которые в действительности были преданы высоким идеалам равноправной, гуманистической «семьи вольной, новой», без каких-либо «старших братьев». Речь идет, в частности, о творческом наследии великого польского поэта и мыслителя Адама Мицкевича, прежде всего о его лекциях по истории славянских литератур (читались в эмиграции в Париже с ноября 1840-го по 1843 год). Как убедится читатель, надлежащее внимание гениальный поляк уделил в своих лекциях и Украине (что, конечно, не обязывает нас во всем безоговорочно соглашаться с его взглядами).

Прежде чем изложить видение «славянской идеи» Мицкевича, в том числе истории украинского слова и культуры в целом, полезно было хотя бы коротко напомнить о том, как поэт, вступив — после поражения восстания 1830 года — в самый тяжелый, по-видимому, но в то же время и наиболее творчески вдохновленный период своего духовного развития, представлял себе политико-интеллектуальную «карту» Европы того времени. Согласно Мицкевичу (эта теория пропагандировалась им и в известной «Книге народа польского и пилигримства польского», и в газете «Польский пилигрим»), в мире, особенно после событий 1830 года и окончательного порабощения польской Отчизны, существуют лишь две партии, а именно: «польская партия» и «московская партия», или «партия царистов». Как раз от итога борьбы этих двух партий, верил великий художник слова, зависит будущее человечества!

И в то же время Мицкевич искренне считал себя (признаем, что не без веских оснований) представителем не только своей нации, но и славянских народов вообще. Именно так, кстати, его воспринимали многочисленные слушатели его парижских лекций (а среди них были и Фредерик Шопен, и Иоахим Лелевель, и Виктор Гюго, и Жорж Санд!) Откровенно поделившись с аудиторией (уже во время первого выступления, 22 декабря 1840 года) многочисленными трудностями «общения и перевода», поэт отметил: «Даже если бы я сам закрыл глаза на трудности, неразрывно связанные с предметом моего курса, смог бы я заглушить в себе ощущение собственного несовершенства? Я иностранец, мне придется общаться на языке, который не имеет ничего общего ни по своему происхождению, ни по формам, ни по характеру с языком, на котором я обычно выражаю свое мнение. Мне не только надлежит с как можно большей точностью передать мои мысли и чувства на чужом для меня языке; я должен, кроме этого, отыскать совершенно новый для меня способ высказывания». Поэтому поэт признал: «Если бы я прислушивался лишь к голосу своего писательского честолюбия (потому что есть что-то унизительное в том, чтобы выступать перед аудиторией, не владея даром легко и непринужденно выражать свои мысли), если бы я заботился только о своих интересах как художника и старался блюсти чувство собственного достоинства, я должен был бы отказаться от опасной для меня чести говорить с этой кафедры».

Однако здесь же Мицкевич произносит (и это существенно для понимания его позиции): «Тем не менее, есть весьма важные причины, которые побудили меня взять на себя этот труд. Я считаю себя призванным говорить от имени народов, с которыми мой народ является тесно связанным и своим прошлым, и будущим (то есть славянских народов. — И. С.); я чувствую себя призванным взять слово в наше время, когда слово приобретает огромную силу, при этом в Париже, в городе, который является столицей ораторского искусства». И Мицкевич четко очерчивает свою позицию по важнейшему вопросу — отношениям славянского мира и Запада: «Одной из характерных особенностей нашей эпохи есть взаимное тяготение народов, что побуждает их искать сближения друг с другом. Однако стремление сблизиться с остальной Европой, завязать тесные взаимоотношения с народами Запада нигде не выявляется так ярко и полно, как у славянских народов. Славяне всегда тяготели и до сих пор тяготеют к Западу; все они получили от Европы религию, военную организацию, искусства и ремесла и, в свою очередь, оказывали огромное влияние на Запад. Но их внутренний и духовный мир до сих пор остается почти неведомым. Европейский дух вроде бы держит славянство на определенном расстоянии и исключает из христианского сообщества. Так что же, разве славяне не сделали свой самостоятельный взнос в культуру? Действительно, разве они не владеют существенными элементами цивилизации? Разве они ничем не обогатили общую казну духовных богатств и моральных благ христианства? (Заметим, что для польского гения этот вопрос был очень важным, ведь он считал, что христианство является основным движителем исторического процесса; этим определялся и характер его польского и общеславянского патриотизма. — И. С.) Сам вопрос этот является оскорбительным!»

История славянского мира (в первую очередь — его литератур) представлена в лекциях Мицкевича достаточно многогранно: здесь и давняя поэзия (культура в целом) чешского, сербского, польского, болгарского народов, и летописи, и фольклор. Не мог обойти художник и духовные сокровища Киевской Руси (что нас, украинцев, интересует больше всего — потомки, и это обязывает). Очень интересным является анализ «Слова о полку Игореве», осуществленный поэтом; кроме всего прочего, заслугой великого автора «Пана Тадеуша» стало то, что он чуть ли не первым стал знакомить французскую и, более того, европейскую общественность с этим нетленным памятником отечественной и мировой литературы — еще в 1840 —1843 годах.

Следовательно, Мицкевич пишет (коротко воспроизведя внешний, сюжетный слой «Слова»): «Перед нами — самый давний и самый выдающийся памятник ХІІ века. Герой этой поэмы — русьский князь Игорь Святославич (жил между 1151 и 1202 годами). Русь была тогда разделена на отдельные княжества, а князья вели между собой постоянные ожесточенные войны. Междоусобием часто пользовались северные и восточные племена, особенно половцы — они нападали на русьские княжества. Руськие князья в ответ часто отправлялись в походы против этих варваров. Один из этих походов стал сюжетом и для поэмы. Автор, очевидно, — современник своего героя, потому что он говорит об Игоре как о нынешнем власть предержащем. Сравнивая автора поэмы с Нестором-летописцем, легко установить, что это был человек светский, однако он был знаком с Библией, так как часто пользуется высказываниями, напоминающими строки Святого Писания. Вот и все, что мы знаем о поэте; его биография, его имя нам совсем неизвестны».

«В поэме о князе Игоре, — отмечает Мицкевич, — примечательным, в первую очередь, есть ее суровый, горестный тон печали, который настолько отличает ее от веселых и живых произведений польских поэтов и летописцев того же периода. По своей форме поэма об Игоре является совершенно оригинальной; ее нельзя сравнивать ни с греческим эпосом, ни с лирической поэзией нашего времени. В ней прежде всего бросается в глаза отсутствие сверхъестественного, чудодейственного элемента, который в произведениях подобного рода, высказываясь по-школьному, является «рычагом» и который в эпохе раскрывает и обобщает основную мысль поэтического произведения. У славян эти сверхприродные составляющие полностью отсутствуют. Вся их поэзия является естественной, земной. Наиболее приметной в ней является пластичность стиля. В ней отсутствует и утонченность, которая присуща греческому стилю, нет в ней и резких линий, свойственных скандинавским лирическим поэмам (интересное наблюдение! — И. С.) Ее стиль, пластично образный, чувственный, отличается и от давней скандинавской, и от современной немецкой поэзии».

«Однако эти общие замечания, — развивает свою мысль Мицкевич, — относительно композиции и формы «Слова о полку Игореве» вовсе не объясняют и не раскрывают силы поэмы, не могут дать почувствовать всю ту обворожительность, которую открывает при ее чтении славянин. Нельзя начинать историю литературы с таких поэм, их следовало бы читать в конце курса; следовало бы предварительно изучить если не язык, то по крайней мере историю этого народа (давних украинцев времени Киевской Руси. — И. С.)». И дальше художник подчеркивает: «Уже сама по себе и всхожесть, которую мы находим между поэтическим памятником давно прошедших времен и всеми шедеврами современной славянской поэзии, неизменно свидетельствует о вечной, неувядающей красоте этой поэмы. Все картины воспроизведены с натуры, все герои взяты из жизни, и до тех пор, пока неизменными останутся славянская природа и славянский характер, эта поэма будет по праву считаться национальной и благодаря своей правдивости сохранит, в известной мере, свою актуальность».

Но, конечно, разбором «Слова о полку Игореве» не ограничивается часть «Лекций об истории славянских литератур», посвященная развитию староукраинского искусства слова. Польский поэт уделяет внимание и изучению «Повести временных лет» Нестора-летописца, подчеркивая «простоту», «сжатость», «непринужденность» и «искренность» повествования, в целом высоко оценивая произведение. Однако сравнивая «Повесть» Нестора с близкой ей по времени написания «Хроникой» Галла (Галлуса), памятника средневековой польской исторической литературы, Мицкевич все же отдает преимущество последней, прежде всего за «глубину христианских чувств». Вместе с тем Мицкевич пишет о древнерусском летописце с огромным уважением, называет его самым «древним славянским писателем и историком» и подчеркивает, что в предыдущем, ХVІІІ, веке ведущие представители исторической науки отзывались о Несторе с огромной похвалой, увлекались им и признавали «образцом историка». Сам же Мицкевич ставит в заслугу Нестору прежде всего то, что он «оживил сухость византийских писателей обворожительностью своей простой души», и отмечал то, что придает огромное значение его летописи как источнику сведений о прошлом славянства.

«Украинская тема» в «Лекциях» Мицкевича интересна и многогранна (еще недостаточно исследованными являются такие увлекательные сюжеты, как приезд к поэту в Париж в конце 40-х годов ХІХ века хорошего знакомого и единомышленника Шевченко Савича, который привез польскому гению некоторые произведения Тараса, высоко оцененные автором «Крымских сонетов»; или же полулегендарная, но вполне достоверная встреча Гоголя с Мицкевичем в столице Франции в конце 30-х). Эта тема не ограничивается лишь сугубо украинской «этнографической» линией. Так, рассказывая о творчестве Николая Рея, современника Кохановского, величайшего польского поэта ХVІ века, которого Мицкевич очень уважал, наш художник отдельно подчеркивает, что Рей в детстве и молодости жил в Галицкой (Красной) Руси, то есть на территории современной Западной Украины, «среди исключительно поэтического и музыкального народа», где разговаривал на «польско-руськом (русинском) языке и проникся народным тоном и той простотой, которая отличает все его произведения».

Рассказывая о жизни и творчестве польского (но в известной мере и украинского) религиозного писателя и проповедника ХVІІ века Петра Скарги, Мицкевич с сочуствием и одобрением цитирует филиппики этого автора, где разоблачается издевательство шляхты и над польскими, и над украинскими крестьянами: «А кровь живых подданных наших, наших крестьян льется без удержу все время, пропитав собой землю и окрасив ее в красный цвет — какую ужасную кару предрекает она королевству! Вы сами говорите, что нет другого такого государства в мире, где подданные, где бы пахари были больше притеснены, чем у нас, той абсолютной властью, что ее без любых препятствий установила над ними шляхта. И мы сами видим, что не только барские, но и королевские крепостные поддаются таким издевательствам, от которых никто их спасти не может. Разъяренный господин или королевский староста не только отбирает все, чем владеет крестьянин, но может и убить его, когда и как ему заблагорассудится, и слово упрека за это не услышит. Вот так государство наше обеспечило несчастных подданных, червячков своих, трудом которых мы все живем». По воспоминаниям, Мицкевич зачитывал эти слова десятки раз.

Концепция славянского мира Мицкевича осталась в благодарной памяти современников (несомненно, повлияла она в известной мере и на наше Кирилло-Мефодиевское общество — первую политическую освободительную организацию украинцев), так как рассматривала содружество славянских народов на всецело равноправных, демократических принципах, без каких-либо имперских претензий; при этом поэт придавал особое значение именно борьбе «славянских племен» за национальную независимость и государственную самостоятельность каждого народа. Этим лекции Мицкевича ценны и сегодня.