К украинскости через европейскость

Труды Ю. Шевелева неслучайно уже во второй раз представлены в серии книг библиотеки «Дня» «Бронебійна публіцистика» и «Підривна література», ведь еще задолго до начала этих проектов, Роман Корогодский отметил: «Его произведения нам нужны, чтобы научиться по-новому мыслить, видеть, воспринимать, разрушая железобетонную клетку внутренней неволи». В новой серии  — пятнадцать книг, но шестнадцать имен. На одной обложке имена Юрия Шевелева и Валерия Марченко стоят рядом. Это два голоса: очевидца начала террора ХХ века и диссидента, политзаключенного, которому не суждено было дожить несколько лет до падения Советского Союза. Владимир Панченко в предисловии отмечает, что соседство этих имен на обложке одной книжки только на первый взгляд может показаться неожиданным, ведь оба они — и Ю. Шевелев, и В. Марченко — это украинские интеллектуалы с четким осознанием национальной идентичности.

Учитывая это, хочу обратить внимание на тот факт, что на формирование национальной идентичности как Ю. Шевелева, так и В. Марченко большое влияние имела культура Расстрелянного возрождения — в жизни молодого Шевелева сыграла судьбоносную роль, о чем пойдет речь дальше, а для Марченко, который мировоззренчески принадлежал к поколению шестидесятников, была интеллектуальным ориентиром, потому что именно от деятелей искусства, которым удалось выжить в сталинских лагерях и вернуться в Украину, они переняли эстафету духовного развития (М. Коцюбинская): «Корнями украинского шестидесятничесва, — утверждает Р. Корогодский, — было украинское Возрождение 20-х годов». Сам Ю. Шевелев подчеркивает, что животворными соками украинского шестидесятничесва, появление которого назвал взрывом легальной человечности, является «украинское задавленное, но не забытое возрождение двадцатых годов». Ученый делает существенное уточнение: «Этика легальной человечности, зарницей пронзившая украинскую ночь послесталинских лет, впервые появилась не в Киеве, Днепропетровске и Львове, а в эмиграции». Несмотря на это, отмечает, что это никак не уменьшает заслуги И. Дзюби, И. Драча, В. Голобородько, Л. Костенко, И. Калинца и многих других, потому что «в эмиграции это было делом прозрения, а в Украине это требовало еще и МУЖЕСТВА». Мыслитель говорит, что одна из сквозных тем его литературоведческих исследований — тема украинской провинциальности как тормоза в развитии культуры — нашла свое развитие в исследованиях Ивана Дзюбы, Валентина Мороза, Евгения Сверстюка.

«УКРАИНСКОСТЬ БОЛЬШЕ ВСЕГО ОБРАЩАЛАСЬ КО МНЕ ЧЕРЕЗ ЕВРОПЕЙСКОСТЬ»

И если, по свидетельству И. Дзюбы, шестидесятники интуитивно постигали значимость литературы 1920-х годов, то Ю. Шевелев был непосредственным свидетелем того, как Украина выходила на европейский уровень, а одной из самых больших удач своей жизни считал то, что видел премьеру «Маклены Грасы»: «Есть места, — говорит Юрий Владимирович, — посещение которых наполняет гордостью за человека, человеческий дух, даже если относиться к человеку вообще скептически. Для меня такими местами были Акрополь в Греции, Нара в Японии, Тадж-Махал в Индии, Ушмаль в Мексике. И такие моменты. К ним принадлежит спектакль «Маклена Граса»». Ю. Шевелев вспоминал, что «Маклена» прошла двенадцать раз (премьера состоялась в «Березоли» 24      сентября в 1933 г.) при полупустом зале, и только очень немногие видели это завещание Л. Курбаса украинскому театру.

Как отмечалось, феномен культуры 20-х годов имел судьбоносное значение для Юрия Шевелева — этнического немца, который по отцу имел фамилию Шнейдер, а по матери Медер. В воспоминаниях «Я — меня — мне...» Ю. Шевелев объясняет, почему его отец, царский генерал Владимир Карлович Шнейдер, в 1916 году изменил фамилию: «Отец болезненно ощущал, верой и правдой служа России, подозрения, которые падали на него в армейских кругах за его немецкое происхождение. Пришло решение изменить фамилию и даже отчество. Искали фамилию [...] она должна была бы быть выразительно русская без крамолы и измены. Выбрали Шевелев, отчество — Юрьевич». Достаточно интересна и история собственного имени Юрия Владимировича: «Где-то в семь лет, — вспоминает он, — произошел мой первый бунт. Он начался с отбрасывания моего имени. Меня окрестили Георгием, а звали, маленьким, Жоржик. Тогда я не умел выговаривать ни ж, ни р, и в моих устах Жоржик превратился на Зёзю. Кличка прижилась, и так меня в семье звали, сначала в шутку, потом постоянно. Такой избыток нежности мне докучал, особенно тогда, когда я уже овладел сначала ж, а потом, не без сознательного усилия, и р. [...]. Тогда я заявил, что больше на Зёзю не буду отвечать, потому что я уже большой, а это делает меня незаслуженно маленьким. Но я не хотел быть и Жоржем. Здесь уже, по-видимому, говорил и патриотизм первых лет войны с немцами. Французы, правда, были союзниками, но все-таки лучше было иметь славянское имя. Так я стал Юрием. [...] Примерно в то же время, напомню, мой отец из Владимира Карловича стал Владимиром  Юрьевичем. Гармония поколений».

В «Интродукции» к произведению «Вибране листування на тлі доби» О. Забужко, апеллируя к его воспоминаниям «Я — меня — мне...», выделяет два ключевых этапа в кристаллизации национальной идентичности Ю. Шевельва: сначала его увлекли высокие достижения украинской культуры — «Березиль» Л. Курбаса, писания Н. Хвылевого, стихотворения П. Тычины, проза Ю. Яновского, открытие Т. Шевченко в оригинале, а особенно, на первых шагах, открытие Леси Украинки с ее сочетанием европейскости с украинскостью: «Ведь я не был селюком, и украинскость больше всего обращалась ко мне через европейскость». Шерех предполагает, что решающего значения это не имело, если бы «не позже, уже с конца двадцатых годов начатое, а в тридцатых доведенное до гротесковой трагедии преследование украинцев и украинской культуры. Теперь украинцы были превращены в то, что англоязычные народы обозначают словом underdog, и теперь отойти от того, чем я увлекался в двадцатых годах, было бы позором и преступлением перед самим собой. [...] Когда внедрялись паспорта, надо было определить для паспорта свою национальность, я осознавал, что было бы куда безопаснее написать россиянин, и это полностью зависело от моего свободного выбора, но после недолгих колебаний я выбрал — украинец». Как видим, ключевую роль сыграл, говоря словами С. Павлычко, не только факт небывалой вспышки творческой активности украинских литераторов, но и большевистская расправа над ними. Юрий Владимирович признавался, что тогда у него создался комплекс принадлежности к украинской стихии и культуре и комплекс самостийництва: «Я слишком много вложил себя в эту культуру, чтобы согласиться на ее уничтожение, а единственное спасение от такой перспективы была самостоятельность и искоренение российского из Украины».

Однако — выше приведенный фрагмент — это только одно из многих свидетельств Юрия Шевелева, потому что тема его выбора — лейтмотив его воспоминаний и эссеистики. Анализируя свое прошлое, сравнивая факты своей жизни, он всякий раз возвращается к этой теме: «Когда я смотрю на свою жизнь сегодня и взвешиваю причины моего выбора, мне кажется, что самым решающим было все-таки не будущее, а прошлое. И мне кажется, что украинскость всегда была в моей семье. Да, это парадоксально. И отец и мать немецких корней. Оба воспитаны в Петербурге. Они жили в российской культуре и в русском языке. Так они воспитывали детей, в частности меня. [...] И все-таки, все-таки... Украинскость как-то иррационально жила в Харькове, жила в матери и в сестре. Тысячей мелочей она входила в жизнь [...] Почти ничего из того не было на поверхности, и все-таки оно существовало. Есть у немцев слово Sein — бытие, и есть хорошее непереводимое слово Dasein      — быть в определенном времени и месте, быть здесь, быть вокруг, окружать. И — добавлю — быть любленным, быть своим. Украина была своей, с ее пейзажем, с ее людьми, с ее белыми (тогда!) хатками». Именно поэтому свой выбор называл путем в Дамаск, который был в какой-то степени проторен матерью. На этом аспекте О. Забужко в уже упомянутой «Интродукции» делает особое ударение. Также важную роль в этом плане сыграло блестяще домашнее воспитание и образование, которое получил еще по «старым стандартам». Отмечал, что в период, на который пришлось формирование его мировоззрения, «староимперская школа расшаталась, а новая, коммунистическая, еще была в колыбели», на все влияния имел выработанное свое противоядие. О себе говорил: «Я был нережимным», об отношениях между людьми замечал: «Было в советском человеке того времени специфическое шестое чувство: чувство порядочности и внутренней не-советскости (что не очень означает противосоветскости) встречного».

КОМПЛЕКС ВТОРОЙ ПАРТЫ И КОМПЛЕКС ВЫЧЛИНСКОГО

В этом контексте уместно вспомнить и о том, что Ю. Шевелев, учась в институте, отказался от стипендии — не хотел быть должником советского государства. Красноречивым является и отказ записаться в фольксдойче (Volksdeutsche) во время войны, что гарантировало бы минимальную опеку, еду и топливо. Однако: «Немцем я не хотел становиться. Род родом, но я не был согласен менять свою шкуру и душу. [...] Не думаю, что «родину нельзя выбирать», — в обстоятельствах мешаного населения каждый ее выбирает, но думаю, что можно ее выбрать только раз». В воспоминании «28 дней особой службы социалистической родине и после этого» о самом себе скажет: «был же он ни немец, ни россиянин».

Идентификация с украинством Ю. Шевелева была предопределена глубокими внутренними переживаниями. Он говорил, что можно быть идейным врагом определенной системы и одновременно психологически быть ее частицей. Система тоталитарного общества, запугивая людей, вырабатывала у них ряд комплексов. В мемуарах «Я — меня  — мне...» Шевелев рассказывает, что у него со школьных лет было два комплекса: комплекс второй парты — «глубоко скрытое желание не высовываться (но быть выдвинутым, словно против собственной воли», который был обусловлен как страхом за свое «неправильное социальное происхождение» (был сыном царского генерала), так и осознанием: «чрезмерность индивидуального мышления не принадлежала в Советской Украине к чертам слишком поощряемым». Второй комплекс — это комплекс Вычлинского — неожиданный удар однокашника сдвинул подсознание и продемонстрировал, что слова и добрые чувства — ничто перед грубой силой. Это прямо противоречило тому, чему учила мать, потому что дома его никогда не били, что должно было воспитывать достоинство, а свою правоту доказывали логическими аргументами: «Мир вырисовывался как непримиримый конфликт. Мать — против Вычлинского, Мать — против Ленина». Впоследствии, как отмечал, комплекс Вычлинского — «бить беззащитного противника, настоящего или, чаще, мнимого, в пах — стал ведущим принципом политической и культурной жизни. Теперь его можно было бы назвать комплексом Сталина».

Проявлениями этого комплекса были сексотство и доносы, которые требовали «от каждого уничтожать других». Поэтому Шевелева не только подавляла зависимость от режима, но и пугала возможность руководить судьбами других. Поэтому никогда не пробовал пойти в комсомол или в партию, избегал ответственных должностей, которые дают возможность и право распоряжаться  судьбой и жизнью других: «В науке приспособления я усвоил себе простую мудрость, что надо иметь какую-то «общественную нагрузку», но такую, где не надо было бы судить и винить людей, такую, которая была бы только заслоном от упреков, а, кроме того, надо стоять на ином уровне, чем большинство и система». Именно поэтому, после «дружеской беседы» в НКВД, о чем рассказывает в воспоминаниях «28 дней особой службы социалистической родине и после этого», твердо знал, что после войны не сможет оставаться в Советском Союзе, потому что «из мерзавца символического должен был бы превратиться в настоящего».

Бросается в глаза, что Ю. Шевелев, описывая становление нового советского строя, которое назвал вступлением в массовое общество, обращается к учению Х. Ортеги-и-Гассета о массах. Кстати, Юрий Владимирович относил к числу своих учителей испанского философа. Шерех говорит о «обесчеловечивании человека», лишении его индивидуальных черт, потому что индивид должен подчиняться «велениям и хотениям масс», а к достоинству человека не имеют никакого понимания. Подчеркивает, что основой философии ленинизма стала «нелепость всего человеческого и человеком созданного». Сквозь призму собственного опыта Шевелев поднимает тему конфликта «нежнокожего человека-личности с теми грубокожими массами, которых революция вынесла на поверхность жизни». В «Бунте масс» испанский философ констатирует: «толпа вдруг стала видимой и устроилась на лучших местах в обществе».

ПРАВО НА PRIVACY

Говоря о духовной катастрофе ХХ века, Шерех подчеркивает, что один человек в советской системе не представлял никакой ценности — «это была эра обесценивания человеческой жизни и достижений человеческих культурных ценностей», а нового человека должно было воспитывать «псевдоискусство штампа и упрощенных чувств». Шерех констатировал наступление «организованной посредственности», из собственного опыта знал, что такое «подзуживание посредственности против талантов». (Особенно больно переживал травлю Л. Курбаса). Говорил испанский философ: «Масса раздавливает под собой все, что иное, необычное, индивидуальное, квалифицированное и отборное».

Позиция Шереха была предопределенная внутренним сопротивлением советской власти, которая была основана на терроре и уничтожении личности. Оказавшись, по высказыванию Р. Корогодского, в магнитном поле «пожинания лет чистого гуманизма», Юрий Владимирович не мог и не хотел становиться частью системы: «Мое давнее внутреннее неприятие советщины капризной психологической игрой вошло в ассоциации с состоянием украинской культуры: ее гонят и преследуют, значит — мы сообщники». В воспоминаниях подчеркивает, что не хотел принадлежать и к россиянам: «Россияне были господами, я предпочитал быть с андердогами. Украинцы были в потоптании, но и в восставании». Первое вызывало у него симпатию, второе — желание двигаться вместе. Также отмечает: «Возможно, если бы не украинизационная политика тех времен, я пошел бы по инерции своих кругов в его пренебрежительных проявлениях и стал бы российским деятелем».

В одном из эссе Ю. Шевелев рассматривает лексическое значение английского слова privacy, замечая, что англо-украинские словари предлагают искаженный перевод: «одиночество, отделенность, уединенность, безлюдность», тогда как главное значение — «право быть собой, принадлежать себе, иметь свой дом — свой храм, иметь свое мировоззрение, свои манеры». Он подчеркивает, что противоположный к privacy — «это communis, куда принадлежит и коммунизм, коммуна, компартия». За этим простым словесным анализом просматривается не только квинтэссенция полярных идеологий, но и его собственное отграничение, потому что отбрасывание советской системы для Шевелева означало и отстоять свое право на privacy — иметь свою маленькую privacy. И хотя в те времена было трудно иметь свой дом (после квартирного «уплотнения» в их жилье для него с матерью осталось восемь метров) — право принадлежать себе он оставил за собой, потому что в семье была религия науки и книжки, были искусство, театр, музыка. Шевелев признавался, что в те годы его спасали студии у А. Билецкого, Л. Булаховского, А. Шамрая.

Конфликт Ю. Шевелева с системой, который возник в морально-психологической плоскости, впоследствии стал основой мировоззрения, оставив глубокий след в его интеллектуальном наследии как мыслителя: «вся деятельность Шереха, — говорил он, — в определенном аспекте была историей освобождения от этого строя». Юрий Шерех противопоставляет стране красного террора страну культурного ренессанса 20-х годов, страну, в которой украинскость говорила к нему через европейскость.

Возвращаясь к отмеченной связи Шевелев — Марченко — «Расстрелянное возрождение», хочу вспомнить, что именно слова Юрия Владимировича о генетической связи шестидесятников и литераторов в эмиграции с культурными традициями задавленного возрождения были перефразированы Романом Корогодским в высказывание о круге друзей Ю. Шевелева «здесь» и «там». Эта же книжка еще раз засвидетельствовала эту дружбу.