О памятниках и памяти

Скорее всего, у современника может создаться впечатление, что осмысление значения памятников, даже более того — война с ними, снесение и повреждение — явления сегодняшнего дня. Представляется, что это не так. Памятники всегда несли большую идейную нагрузку, исключением не была и Российская империя, которая плодотворно их использовала для легитимации своих прав на владение завоеванными территориями.

Российская империя до определенного времени не занималась проблемой узаконения своего права на владение той или иной завоеванной землей, полагаясь скорее на военно-силовые аргументы. Потому что, как заметил современный венский историк Андреас Каппелер, для Петра I, как монарха, при завоевании новых земель не шла речь о любом оправдании. Для него приращение империи было естественной обязанностью как государя.

Польское Ноябрьское восстание в 1830 г. резко изменило отношение верховной власти к формированию исторической памяти, которая должна была содействовать ее утверждению на бывших речьпосполитских территориях. Против поляков заставил искать более весомые, более убедительные аргументы на право владения Правобережной Украиной, и среди них историческое прошлое края, точкой отсчета которого была выбрана Киевская Русь. Для конструирования идеи правопреемства очень плодотворным оказался факт принятия христианства на берегах Днепра, который связывался с киевским князем Владимиром. Идея сооружения ему памятника вызрела в окружении киевских интеллектуалов, которые апробировали ее при приезде в Киев в 1832 г. Николая I.

Киевский генерал-губернатор В.В. Левашов связал эту инициативу с другой, уже рациональной идеей — основать в Киеве Институт правоведения. Для него образцом послужило училище права и администрации, на базе которого был основан в 1816 г. Варшавский университет, ликвидированный в 1831 г. В его записке Николаю I это обосновывалось таким образом. Сооружение в Киеве памятника Владимиру должно происходить одновременно с основанием при нем Института правоведения. Прагматичный генерал-губернатор был убежден, что памятник станет только украшением города, а с институтом он получит большое общественное значение. Потребность в институте объяснялась тем, что польские суды, кадровый состав которых формировался на выборном принципе местной шляхтой, оставались вне российского контроля, и империя не могла обеспечить их соответственно обученными кадрами, потому что и сама таковых не имела. А поэтому профессиональная подготовка среднего судебного персонала, который бы получил русское образование, способствовала бы введению русского языка и практики судопроизводства и заставила бы каждого поляка выучить их. Это сближало бы правобережного шляхтича «с правами и обычаями того отечества, которому он навсегда должен принадлежать и со временем усвоить для себя имя россиянина».

Поэтому для генерал-губернатора речь шла о государственных задачах ассимиляции шляхты. Хотя ход последующих событий вокруг памятника Владимиру и Института правоведения прошел несколько по другому сценарию, однако от основного замысла В.В. Левашова не было сделано ни одного отступления. Имя Владимира будет присвоено Киевскому университету. Памятник Владимиру будет построен на киевских склонах в 1853 г. Эта удачная канонизация одного из князей Киевской Руси найдет свое продолжение и во многих других мероприятиях по наполнению киевского жизненного пространства их именами. Однако наибольшую популярность получил Нестор-летописец, автор «Повести временных лет», первый историк, которому в 1829 г. Общество русских древностей при Московском университете на территории Киево-Печерской Лавры, места хранения его мощей, установило памятную доску, а в 1855 г. его именем назван переулок в Киеве.

Многогранными оказались также перипетии вокруг сооружения в Киеве памятника Богдану Хмельницкому. Идея его возведения появилась в 1830—1840 гг. тоже в среде киевской интеллектуальной элиты, в частности в окружении М.А. Максимовича. Переписываясь с М.П. Погодиным, Максимович указал, что, созерцая памятник Минину и Пожарскому в Москве, он спрашивал себя, почему ни в Переяславе, ни в Киеве нет памятника Богдану Хмельницкому, который сделал не меньше, чтобы освободить Малороссию от польского владычества, которое для Малороссии было куда более обременительным, чем для Московии. По его убеждению, сооружать памятник должны были Разумовские, Завадовские, Безбородьки, Трощинские. Но если они этого не осуществили, то это должны сделать сами великороссы. Ведь руками Богдана Хмельницкого вся Малороссия, и восточная, и западная, оторвалась от Речи Посполитой и «примкнула» к Москве. Тем более, они имеют для этого и средства, ведь ранговое имение Богдана Хмельницкого — Гадяч с волостью, где насчитывалось почти десять тысяч человек мужского пола, — Екатерина ІІ в 1785 г. выкупила в государственную казну.

Однако тогда попытка М.А. Максимовича таким способом поднять значимость Украины в составе Российской империи не нашла практического воплощения. И только Январское польское восстание в 1863 г. придало ей новое звучание в устах уже другого местного деятеля М.В. Юзефовича, который на протяжении 32 лет возглавлял Временную комиссию для рассмотрения древних актов. Тот считал, что памятник Богдану Хмельницкому может быть, с одной стороны, символом освобождения русской веры и народности от чужеземного (читай польского) ига, а с другой — «восстановителем» единства русской земли. Одобренную Александром ІІ идею памятника должен был воплотить скульптор Михаил Микешин, известный своим мощным сооружением «Тысячелетия России» в Новгороде, который и предложил художественно эмоциональное воплощение политической проблемы. Фигуру гетмана на коне окружали кобзарь-малоросс, великоросс и красноросс, что символизировало единство России, в котором места нелояльным полякам уже не нашлось. А под фигурой кобзаря должна была быть надпись из народной песни, которую тот исполнял:
«Та не буде лучше, та не буде краще
Як у нас на Вкраине,
Що не мае жида, що не мае ляха
Не буде й унии».

Барельефные композиции должны были воспроизвести победную Зборовскую битву, Переяславскую раду и торжественную встречу Богдана Хмельницкого в Киеве. Все это скреплялось надписью «Единая неделимая Россия гетману Богдану Хмельницкому».

Бронзовая модель сооружения была доставлена в Киев и обсуждена во Временной комиссии для рассмотрения древних актов. Среди других стоит внимания размышление ее члена Николая Ригельмана, который сосредоточился на сочетании художественного и политического содержания памятника и пришел к такому выводу. Поскольку воспоминания народа о притеснении со временем притупились, а песни и думы забылись, то стоит их усилить именно памятником Хмельницкому, которому следует придать символ освобождения от польского и католического гнета, однако не тревожить зрителя знаковыми фигурами 200-летней давности, потому что они только усиливают художественное впечатление. Эту же идею поддержал и М.В. Юзефович, который предложил генерал-губернатору свою кандидатуру на должность главы комитета по сооружению памятника. Александр ІІ также принял участие в обсуждении, раскритиковал фигуру иезуита, указал на потребность замены шляпы на конфедератку, рекомендовал отказаться от четок, изменить расположение пальцев на булаве и тому подобное. Чтобы добиться исторической правды, Владимир Антонович обеспечил М. Микешина портретными изображениями гетмана и указал на допущенные ошибки в отношении одежды и его вооружения. К обсуждению подключился и великий князь Константин Николаевич, который осматривал памятник в 1873 г. в петербуржской мастерской скульптора. По его настоянию фигура гетмана претерпела новые изменения: «чтобы он, находясь на коне, в левой руке держал знамя или штандарт с русским государственным орлом, а персты правой руки, поднятой к верху, к орлу, сложил бы к присяге. Фигуру в таком случае придется сделать с обнаженной головой». Эти изменения лишили бы фигуру Богдана Хмельницкого двусмысленности, ведь «при взгляде на него можно понимать и так, что гетман, поразив исконных неприятелей своих... указывает на Москву с воззванием ополчиться и на нее». Поэтому памятник должен был состоять из одной конской статуи с побежденным польским флагом и разорванными цепями, а Богдан должен указывать на северо-восток, на Москву.

Предоставление фигуре гетмана политической одномерности, постоянное вмешательство высочайших лиц, стремление избежать щекотливых моментов, как и позиция М. Микешина, оторванность его от Киева, — все это затянуло установку памятника, повлияло на его подорожание. Чтобы скульптор не отказался от последующего сотрудничества, его потери были компенсированы выделением одной тысячи десятин земли в Екатеринославской губернии. Киевский генерал-губернатор А.М. Дондуков-Корсаков провел дополнительные переговоры с военным и морским ведомствами относительно снабжения меди и перевозки памятника по железной дороге. И при всем этом, его открытие предусматривалось провести не как отдельный, самостоятельный акт, а как одно из многочисленных мероприятий, приуроченных к празднованию 900-летия крещения Руси, среди которых стоит вспомнить и о сооружении Владимирского собора. Поэтому от идеи памятника до реализации прошло полвека, и за это время изменялся образ Богдана Хмельницкого. Если у М.А. Максимовича он был политиком, который объединил Большую и Малую России, то у М.В. Юзефовича и императорского двора он приобрел антипольское направление, защитника православной веры. Во всяком случае, об этом шла речь не только у М.В. Юзефовича, но и в речи митрополита Платона, который высказал пожелание о том, что каждый сын России, как и Богдан Хмельницкий, все силы отдавал бы на благо общей отчизны.

Украинскую идею, которая начала приобретать в конце 19 века зримые проявления, имперская власть пыталась преодолеть таким же образом, как в свое время польское присутствие и польскую идентичность. Отличие составляло то, что теперь инициативу перебирали на себя воспитанные в православно-русской системе духовных и политических ценностей, сформированной в 1830—1840 годах, местные деятели-державники. Они также обратились к памятникам, возможность которых зримо и массово влиять на идейные убеждения не подлежала сомнению.

У членов Киевского отдела русского военно-исторического общества вызрел замысел, который воплотился в сооружении целой серии памятников под названием «Исторический путь». Его должна была открывать композиция с княгиней Ольгой, Андреем Первозванным, Кириллом и Мефодием. Потом устанавливались бы памятники Вещему Олегу, Святославу Игоревичу, Владиславу Святославовичу, Владимиру Мономаху и Нестору-Летописцу. Предложенная киевским генерал-губернатором Ф.Ф. Треповым, эта идея была одобрена Николаем ІІ с выделением императорским Кабинетом 10 тыс. руб. на возведение памятника княгине Ольге. В печати, в частности в «Киевлянине», событие освещалось как большое русское национальное дело, за которое взялось Киевское военно-историческое общество, и которое по идейному наполнению превосходит достижения и Киевского университета, и Киевской духовной академии с их научными обществами. Однако, не принимая во внимание предубежденность и возвеличивание, это намерение не нашло полной поддержки в среде даже приближенных к обществу лиц, которые активно начали обсуждать его недостатки. Более того, один из основателей Киевского клуба «русских националистов» А.И. Савенко считал, что композиция со св. Ольгой не отвечает исторической правде. Ведь княгиня Ольга не может быть святой, она не крестила Русь, а потому не может находиться в композиции рядом с Андреем Первозванным. Как не могут быть в одной скульптуре и Ярослав Мудрый и Владимир Мономах, а памятник им не стоит устанавливать «перед присутственными местами», руководствуясь лишь теми рассуждениями, что Ярослав Мудрый кодифицировал «Руську правду» и потому должен стоять перед тогдашним зданием окружного суда. Памятник ему необходимо поставить на Софийской площади перед творением Ярослава — Софийским собором.

Критика проекта А.И. Савенко разделила участников дискуссии на два лагеря, в одном из которых оказались авторы проекта, профессиональные историки: профессора Киевской духовной академии В.З. Завитневич, Киевского университета М.В. Довнар-Запольский, а также Г.Г. Павлуцкий и Н.В. Стороженко, которые считали, что памятник, хоть и не отвечает исторической правде, зато выразительно очертит «известную идею». Им возражали не профессионалы-историки, среди которых начальник штаба Киевского военного округа генерал М.В. Алексеев, прокурор военно-окружного суда генерал М.И. Костенко, А.И. Савенко и профессора В.Е. Чернов, Ю.А. Кулаковский, которые были убеждены в том, что историческая правда должна тесно совмещаться с политической идеей и ее художественным воплощением. Последних поддерживали и корреспонденты газет, один из которых считал, что Ольга была государственным деятелем болгарского происхождения, а не святой. Другой — что еще и ее сын Святослав не стал христианином, а был язычником. М. Костенко отмечал, что Ольга была грозной и жестокой правительницей, а потому ее не стоит изображать с крестом в руке, как и фигуру Андрея Первозванного, посещение которым Киева не было доказанным фактом. Такое придирчивое обсуждение способствовало тому, что идея возведения памятника укрепилась и стала популярной среди киевлян, а потому городская Киевская дума в августе 1911 г. положила конец дискуссии, высказавшись голосованием (46 — «за», 22 — «против») за установление памятника на месте сегодняшней Михайловской площади. Однако для этого ей пришлось отменить свое предыдущее решение, принятое в 1906 г., согласно которому она отводила это место под памятник Тарасу Шевченко.

Более выразительное антиукраинское содержание приобрел замысел относительно ознаменования 200-летия казни Василия Кочубея и Ивана Искры и сооружения им памятника. Эта идея также возникла в среде Киевского отдела русского военно-исторического общества. Две исторические фигуры, наказанные гетманом Мазепой 14 июля 1708 г. за верность императору Петру, олицетворяли «мучеников за единую неделимую Россию», и должны были символизировать преданность империи в противовес сепаратизму и «измене», — как об этом говорилось в донесении директора Первой Киевской гимназии Н.В. Стороженко генерал-губернатору Ф.Ф. Трепову. Тот, одобрив это предложение, начал инициировать отведение места для его установления в Киеве. Комитет по его сооружению и чествованию памяти возглавил Н.В. Стороженко, а в его состав вошли все живые потомки Кочубея и военные чины-члены Военно-историчного общества. Н.В. Стороженко проявил большую активность, предложив установить сооружение на Никольской площади на Печерске, добился одобрения Николаем ІІ, когда тот посещал Киев в 1911 г. Его рассуждения по поводу чествования памяти Кочубея и Искры стоили большего внимания. Поскольку «Сепаратистическое мазепинство» будет пытаться приуменьшить их историческое значение, особенно среди сельского населения, то к празднованию следует привлечь в обязательном порядке дворянство и земство всех губерний. Им были названы именно те губернии, где проживали украинцы: южные, правобережные, левобережные, а также Воронежская, Таврическая, земли Войска Донского и кубанских казаков. И Стороженко, и потомки Кочубеев помогали скульптору П.А. Самонову, чтобы фигуры получились достоверными и художественно убедительными, а потому Кочубей и Искра изображались в тот момент, когда они приняли решение сообщить Петру I об измене гетмана Мазепы.

Если композиция с памятником св. Ольги «забрала» место, определенное для памятника Тарасу Шевченко, который приобрел значение символа украинской нации, то памятник Кочубею и Искре должен был если не победить, то усилить мероприятия по увековечению памяти поэта, приуроченные к 100-летию со дня его рождения.

Поэтому в арсенале мероприятий власти на Правобережной Украине, как нигде в других регионах Русской империи, присутствовала история, подогнанная к имперским потребностям единственного государственного простора. Из богатого и разнообразного фактографического материала лишь нескольким историческим событиям предоставлено краеугольное и символическое значение. Провозгласив себя наследницей Киевской Руси, империя остановилась на ее крещении, Переяславской раде 1654 г. и на противопоставлении конфессионального отличия (русского православия и католицизма). А памятные сооружения должны были визуально закрепить в человеческой памяти право России на владение этой территорией, от которой она «тянула» свою «непрерывную» историю. Памятник князю Владимиру поднимал значение крещения Руси и заставлял напоминать о доминировании православной веры со времен Киевской Руси в окатоличенном крае. Конфликтное прошлое между Речью Посполитой и Гетманским государством, как и конфессиональное отличие, использовались для реактивации антипольских настроений во время освободительных польских восстаний 1830 и особенно 1863 годов, а установление памятника Богдану Хмельницкому должно было напоминать и восстанавливать в исторической памяти акт объединения в 1654 г. Для удерживания украинцев в имперской орбите из поляков делался образ врага, с помощью которого формировалась российская общность.

Смена историзации с антипольского на антиукраинское направление в начале XX века практически не повлияла на ее формы и методы, и она в дальнейшем продолжала поддерживать и насаждать, и в первую очередь в виде памятников, идею сохранения целостности Российской империи. Для осуждения украинского движения мобилизована идея предательства, которая вылилась в сооружение памятника Кочубею и Искре. При этом чрезвычайно большое значение отдавалось художественному воплощению исторических сооружений, которые больше всего подчеркивали бы их идею, а потому сооружения те, как правило, достигали своей цели, усиливая в значительной степени мифологические схемы, на основе которых формировалось массовое сознание и исторические знания людей.