Петр Мартос, издатель «Кобзаря»

Петр Мартос — весьма неоднозначная фигура в петербургском окружении молодого Шевченко. О нем известно немного. Мартос был товарищем Николая Гоголя по гимназии, и, вероятно, поэтому гоголеведы пишут, что родился он «около 1809 г.» (точка отсчета — год рождения Гоголя и Кукольника; тем временем «Шевченковский словарь» называет 1811 год). В 1826 г. вместе с другими гимназистами Мартос проходил по скандальному «делу о вольнодумстве». Документы свидетельствуют, что он читал и распространял в гимназии стихотворение К. Рылеева «Друзья мои, друзья свободы»; кто-то слышал, как Петр Мартос распевал декабристскую песню «О Боже, коль ты еси, всех царей с грязью смеси». Петр Жур установил, что «осенью 1826 года Мартос вместе с учениками гимназии Прокоповичем и Данилевским был тайно наказан «по-отечески розгами» и взят «под особо строгий надзор» за распространение вольнодумных стихов Пушкина»1.

Сам П. Мартос впоследствии будет утверждать, что в том же 1826 году он издавал рукописный журнал «Метеор литературы». Об этом он писал в письме к П. Бартеневу: «Прилагаю при сем стихи Яновского (стихотворение Н. Гоголя «Новоселье». — В. П.), автограф которых у меня. Они были помещены в издаваемом мною в 1826 г. журнале «Метеор»2. Один из экземпляров рукописного журнала «Метеор литературы», переписанный рукой юного Н. Гоголя, много лет спустя попал в руки конотопского библиографа С. Пономарева. Об этой находке С. Пономарев написал статью для «Киевской старины», однако о каком-либо отношении Петра Мартоса к появлению экземпляра «Метеора» в ней речи не идет, хотя это и не означает, что Мартос писал Пушкину неправду3.

Эпизоды 1826 года были, вполне возможно, всего лишь юношескими демаршами Мартоса. Во всяком случае, в гимназии он по каким-то причинам не доучился и пошел служить унтер-офицером в уланский полк (1827 г.), а еще через десять лет (1837 г.) подал в отставку и поселился в своем селе на Полтавщине, в Лохвицком уезде.

Кажется, П. Мартос считал себя человеком, не равнодушным к литературе. Известно его письмо к А. Пушкину от 13 октября 1836 г., из которого видно, что молодой полтавский помещик интересовался тогдашними литературными периодическими изданиями, по крайней мере — «Библиотекой для чтения» и «Современником».

История с письмом Мартоса к Пушкину довольно курьезная. Началось все с того, что в пушкинском журнале «Современник» (1836, № 1) появилась статья Н. Гоголя «О движении журнальной литературы в 1834 и 1835 годах» (имя автора не указывалось). Просматривая русские журналы 1834—1835 гг. («Библиотека для чтения», «Северная Пчела», «Сын Отечества», «Московский наблюдатель»), Гоголь подверг их острой критике за «мелкоту предметов», невнимание к важным событиям в литературном мире. Среди таких событий Н. Гоголь называл смерть В. Скотта, новые тенденции во французской литературе, смещение акцентов читательского интереса от поэзии к прозе и т. д. Особенно досталось журналу «Библиотека для чтения» и его «главному распорядителю» А. Сенковскому. Гоголь дал волю своему сатирическому таланту, выставив этого «профессора арабской словесности» как беспринципного критика и бесталанного прозаика4.

А. Пушкин как издатель журнала «Современник», очевидно, не желал, чтобы резкая гоголевская статья воспринималась как программная, и потому решил смягчить удар, нанесенный Гоголем «Библиотеке для чтения», а также другим журналам. В одном из следующих номеров «Современника» он поместил «Письмо к издателю», автором которого якобы был неизвестный читатель из Твери, скрывавшийся за криптонимом «А. Б.». «А. Б.» (то есть — Пушкин!) брал А. Сенковского под защиту, решительно возражая Гоголю. Мало кто знал, что «Письмо к издателю» написал сам А. Пушкин, фактически адресуя его... самому себе и устраивая тем самым мистификацию.

Но и это еще не все: в том же третьем номере журнала А. Пушкин прокомментировал «Письмо к издателю» от имени... А. Пушкина! «С удовольствием помещая здесь письмо г-на А. Б., — писал он, — считаю необходимым дать моим читателям некоторые пояснения. Статья «О движении журнальной литературы» напечатана в моем журнале, но из этого еще не следует, что все мысли, высказанные в ней с такой юношеской живостью и прямотой, полностью совпадают с моими собственными. Во всяком случае, она не является и не могла быть программой «Современника».

Главные слова сказаны: А. Пушкин дистанцировался от оценок Н. Гоголя. Его мистификация должна была угасить страсти и возможные обиды.

Петр Мартос же, не догадываясь о дипломатической хитрости Пушкина-издателя, выразил свое удивление «престранной статьей» некого «А. Б.» (автором которой, как мы уже знаем, был Пушкин) и полностью солидаризировался с резкими оценками Н. Гоголя, адресованными А. Сенковскому5. В конце он просил А. Пушкина, чтобы тот «дал место» его письму на страницах журнала. Разумеется, письмо П. Мартоса «Современник» не опубликовал — зато в 1949 г. его поместили в 16-м томе Полного собрания сочинений А. Пушкина.

Были еще два эпизода, когда П. Мартос реагировал на новые публикации, считая, что его свидетельства помогут приблизиться к истине. Прочитав в воспоминаниях Владимира Соллогуба, что идею «Мертвых душ» подал Гоголю Пушкин, Мартос написал письмо издателю журнала «Русский архив» Петру Бартеневу, в котором утверждал, что Соллогуб ошибся. На самом деле, по мнению Мартоса, Гоголю еще в Нежине была известна история о сербе «К-че», который купил землю с 650 душами, оформив чин чином «купчую крепость», — и только со временем выяснилось, что на самом деле эта его земля была «запущенным кладбищем». Значит, и души были мертвыми6! «Об этом случае, — уточнял Мартос, — рассказывал Гоголю за границей князь Н.Г. Репнин — это я слышал от самого князя Николая Григорьевича»7.

Эти свидетельства Петра Мартоса о реальных источниках, из которых мог зародиться замысел «Мертвых душ», гоголеведы со счетов не сбрасывают, однако наполненная символическими коннотациями история о подаренном Пушкиным сюжете «Мертвых душ» все же пользуется гораздо большей популярностью.

Еще один эпизод, в котором Петр Мартос «поправлял» другого автора, связан с Тарасом Шевченко. В 1863 году он напечатал на страницах киевского журнала «Вестник Юго-Западной и Западной России» (Т. ІV. — кн. 10) свои воспоминания «Эпизоды из жизни Шевченко», вступив в этот раз в полемику с автором журнала «Основа» «Саввой Ч.» (Михаилом Чалым)8.

Тон Мартоса и раньше отмечался грубоватой самоуверенностью, — теперь же он стал агрессивным и злым. Сколько желчи в словах Мартоса об «Основе», которая, видите ли, еще не «погибла от чахотки», продолжая печатать «преимущественно поэтические произведения Тредиаковского нашего времени»! Сколько злорадства, вызванного тем, что журнал задерживается с выходом и вообще может прекратить существование9... Упоминание о Тредиаковском должно было означать, что поэзия «Основы» — архаичная, малоинтересная для читателей. А по поводу перспектив газеты, то мемуарист, похоже, только и ждет, чтобы ее существование прекратилось. Хотя — все-таки подписывает, читает, сидя в своем полтавском поместье.

Самое же интересное в воспоминании Петра Мартоса — дальше. Он рассказывает о своем знакомстве с Шевченко и об истории издания «Кобзаря» в 1840 году.

«Шевченко я знал близко. Я познакомился с ним в конце 1839 года в Петербурге, у милого доброго земляка Е.П. Гребенки, который рекомендовал мне его как талантливого ученика К.П. Брюллова...», — вспоминает Мартос. Евгений Гребенка в этой истории персонаж отнюдь не случайный, ведь они с Мартосом вместе учились в Нежинской гимназии, и даже эпизод с «делом о вольнодумстве» был в биографиях обоих! Гребенка посоветовал приятелю заказать свой портрет Тарасу Шевченко. «Ученик Брюллова» — это был убедительный аргумент.

«Я просил Шевченко сделать мой портрет акварелью, и для этого мне нужно было ездить к нему, — продолжает П. Мартос. — Квартира его была на Васильевском острове, неподалеку от Академии искусств, где-то под небесами, и состояла из прихожей, совсем пустой, и еще одной, небольшой, с полукруглым вверху окном комнаты, где едва могли поместиться кровать, что-то наподобие стола, на котором разбросаны были, в живописном беспорядке, принадлежности для живописи, всяческие порванные исписанные бумаги и эскизы, мольберт и один полусломанный стул; вообще, комната не отличалась опрятностью: пылища толстым слоем лежала везде; на полу тоже валялись куски исписанной бумаги, под стенами стояли обтянутые в рамах полотна; на некоторых были начаты портреты и разные рисунки.

Как-то, закончив сеанс, я поднял с пола кусок исписанной карандашом бумаги и едва смог разобрать четыре строки:
«Червоною гадюкою
Несе Альта вісті,
Щоб летіли крюки з поля
Ляшків-панків їсти»

«Что это такое, Тарас Григорьевич?» — спросил я хозяина. «Да это, сударь, не вам говоря, как иногда нападет нищета, то я пачкаю бумагу», — отвечал он. «Так что же? Это ваше сочинение?» — «Ага!» — «А много у вас такого?» — «Да есть немало». — «А где же оно?» — «Да там, под кроватью в коробке». — «А покажите!»

Шевченко извлек из-под кровати лубочный ящик, наполненный кусками бумаги, и подал мне. Я сел на кровать и начал разбирать их, однако никак не мог толком разобраться.

— Дайте мне эти бумаги домой, — сказал я, — я их прочитаю. — Чур ему, сударь! Оно не стоит труда. — Нет, стоит — здесь есть что-то очень хорошее. — Да? Вы ведь не смеетесь над мной? — Да, говорю же, нет. — Возьмите, если хотите; только, пожалуйста, никому не показывайте и не говорите. — Да хорошо же, хорошо!

Взяв бумаги, я сразу же подался к Гребенке и мы, с большим трудом, как-то привели их в порядок и, что могли, прочитали.

Во время следующего сеанса я ничего не говорил Шевченко о его стихах, надеясь, что он сам спросит о них, — но он упорно молчал; наконец, я сказал:

— Знаете что, Т. Г.? Я прочитал ваши стихи — очень, очень хорошо! Хотите — напечатаю?

— Ой, нет, сударь! Не хочу, не хочу! Чтобы еще побили! Чур ему!

Нелегко было мне уговорить Шевченко; в конце концов он согласился, и я в 1840 году напечатал «Кобзаря»».

Затем П. Мартос рассказывает, как он сам пошел к цензору Петру Корсакову, и тот легко дал разрешение на издание сборника. Впрочем, как установил шевченковед Василий Бородин, рукопись «Кобзаря» поступила в Петербургский цензурный комитет не от Мартоса, а от Евгения Гребенки, который и содействовал тому, чтобы цензурное разрешение было дано без задержек10. Петр Корсаков не стал медлить, и 12 февраля 1840 г. вынес свой вердикт: «Печатать позволяется». Именно эта дата указана в «Кобзаре». А в реестре рукописей, рассмотренных цензурным комитетом, зафиксирована совсем другая дата — 7 марта! Это может означать, что формальностям П. Корсаков не придавал большого значение; его благосклонное отношение к рукописи вполне очевидно. И роль Гребенки здесь отнюдь не меньше, чем роль Мартоса (интересно, что вскоре П. Корсаков стал еще и автором первой печатной рецензии на Шевченковский сборник — появилась она в журнале «Маяк»).

Так или так, а издав за свои средства «Кобзаря», Петр Мартос обеспечил себе «прописку» в истории украинской культуры. Сам он был человеком хвастливым, злопамятным и безапелляционным. Любил «якать». Не забывал напомнить, что именно благодаря ему Тарас познакомился с Григорием Тарновским и Николаем Маркевичем (хотя в других источниках есть и другие свидетельства). По-менторски «поправлял» теперь уже Михаила Чалого, автора воспоминаний о Шевченко. Дескать, поэма «Гайдамаки» навеяна была не детскими впечатлениями поэта, а романом М. Чайковского «Вернигора» («Я дал Шевченко прочитать этот роман; содержание «Гайдамаков» и большая часть деталей полностью взяты оттуда»).

Совсем по-другому представлена П. Мартосом и история выкупа Т. Шевченко из крепостничества. Начиналась она якобы с анекдотического эпизода: «в конце 1837-го или в начале 1838 года какой-то генерал заказал Шевченко свой портрет маслом. Портрет вышел очень хорошо и, главное, чрезвычайно похожим. Его превосходительство был очень некрасив; художник, рисуя, ничуть не польстил ему. То ли это, то ли генералу не хотелось дорого, как ему казалось (хотя он был очень богат), платить за такую отвратительную физиономию, но он отказался взять портрет. Шевченко, закрасив генеральские атрибуты и украшения, вместо которых нацепил на шею рушник и прибавил к этому принадлежности для бритья, отдал портрет в цирюльню для вывески. Его превосходительство узнал себя — и вот загорелся генеральский гнев, который надо было во что бы то ни стало унять... Узнав, кем был Шевченко, генерал обратился к Энгельгардту, который тогда находился в Петербурге, с предложением — купить у него крестьянина. Пока они торговались, Шевченко узнал об этом и, представляя, что может его ожидать, бросился к Брюллову, умоляя спасти его. Брюллов сообщил об этом В. Жуковскому, а тот — Императрице Александре Федоровне. Энгельгардту дано было знать, чтобы он остановился с продажей Шевченко.

В качестве непременного условия выполнения ходатайства за Шевченко Императрица требовала от Брюллова завершения портрета Жуковского, давно уже обещанного Брюлловым и даже начатого, но заброшенного, как это очень часто случалось с художником. Портрет в скором времени был завершен и разыгран в лотерею между высокими лицами Императорской фамилии. Энгельгардту внесены были деньги за Шевченко».

Вполне возможно, что анекдотический случай с генеральским портретом и в самом деле имел место, однако хорошо известно, что история выкупа Шевченко начиналась не с него. Да и как мог тогда еще безвестный Шевченко «броситься к Брюллову» с просьбой о спасении от разгневанного генерала? На самом деле, помогли «посредники» — Сошенко, Гребенка, друзья из Академии.

В общем, воспоминания П. Мартоса о Т. Шевченко пронизаны превосходством по отношению к поэту и даже пренебрежением. В них назойливо повторяется мысль о неблагодарности Шевченко. Лично ему — Петру Мартосу, императорской семье, помещикам, у которых тот гостил... Шевченко в глазах Мартоса — представитель грубого «плебса». Ему, видите ли, не хватало «породы» («из хама не будет пана»). Презрение «аристократа» П. Мартоса — не так индивидуального, как «видового» происхождения: «мы» и «они» у него резко противопоставлены. «Дайте какое угодно воспитание мужику, он будет грамотный, даже умный и просвещенный, однако найдете ли вы в нем ту деликатность чувств, которая присуща дворянству? Да не ищите!» — патетически резюмирует Мартос, не замечая, что как раз с «деликатностью чувств» у него самого проблемы, да еще и какие...

Еще одна (кроме «неблагодарности») тема Мартосовых воспоминаний — разгульный образ жизни Шевченко, пьянство. С готовностью пересказывая полуанекдотические «вакхические» приключения, подобные которым можно сколько угодно отыскать в биографиях самых титулованных «аристократов», он, по сути, злорадствует — мелко, с претензией на собственное превосходство. В этом его злорадстве есть что-то от... зависти неудачника-литератора, для которого едва ли не единственный способ «вырасти» в собственных глазах — грязноватая «компрометация» великих.

Кроме психологического фактора, не стоит сбрасывать со счетов и фактор мировоззренческий: П. Мартос — человек другого поля, поэтому и ненавистна ему поэзия Шевченко, его устремления («Чего хотела эта пьяная голова?.. Гетманщины!»). «И по заслугам», — злорадствует он, вспоминая о солдатчине поэта. Шевченковские проклятия в адрес «лютого панства» Мартосу также были не по душе. Притеснения крестьян помещиками в Малороссии он называет исключениями; дескать, поэт «мог видеть хорошее положение «никогда ни в чем не нуждавшихся» крестьян, которым хорошо жилось у доброго хозяина».

Нет, они были точно из разных планет — Петр Мартос и Тарас Шевченко. Историк Николай Маркевич записал как-то в дневнике (23 апреля 1840 г.): «А Кукольник уже напал на Мартоса, критиковал Шевченко, уверял, что направление его «Кобзаря» вредное и опасное. Мартос впадает в отчаяние»11. Ничего удивительного в этом отчаянии Петра Мартоса нет: похоже, что он уже и сам был не рад собственной благотворительности, благодаря которой появилось первое издание «Кобзаря».

Интересно, что тогда, в 1840 г., томик «Кобзаря» вышел в свет с авторским посвящением «Петру Ивановичу Мартосу». В более поздних изданиях Шевченко снял посвящение, и это может означать только то, что между ним и Мартосом уже стояла глухая стена. В конце концов, это признал и сам Петр Иванович: «Шевченко рассердился на меня (якобы за то, что П. Мартос упрекал его за «разгульную жизнь». — В. П.), так что, будучи в наших местах, он не захотел даже побывать у меня, и я нигде с ним не встречался».

Мемуары П. Мартоса заканчиваются упоминанием о намерении Шевченко жениться на Ликере, — но сколько неточностей и извращений в этом его «эпилоге»! «В 1860 году Шевченко был в Малороссии (не был: Шевченко приезжал в Украину в 1859 г. — В. П.) и сватался в нежинском уезде (на самом деле в Петербурге. — В. П.) к горничной Н.А. Макаровой — Ликере. Слово дано. Ликера после этого события как невеста большого человека стала Ликерой Ивановной и ездила в карете; но в один прекрасный вечер Шевченко, пьяный, сильно побив свою невесту, прогнал ее от себя (неудачный роман Шевченко с Ликерой подробно описан в мемуаристике, тем не менее упоминаний о подобной «эксцентрике» в ней не найти. — В. П.). Она снова стала просто Ликерой и снова пошла в горничные».

Вот как, оказывается, можно банализировать сложную драму, если смотреть на нее глазами, в которых пренебрежения и злорадства куда больше, чем понимания и элементарного человеческого сочувствия! В конце концов, очевидные неточности этого заключительного эпизода в воспоминаниях П. Мартоса могут свидетельствовать лишь о недостоверности самого этого источника. Слишком предвзятым, буквально ослепленным злостью был их автор.

Неудивительно, что воспоминания П. Мартоса, напечатанные в шовинистическом киевском журнале, вызвали острую реакцию в среде тех, кто хорошо знал Шевченко. Возмутился Матвей Лазаревский, который поддерживал поэта во время ссылки и которому по просьбе родственников Шевченко пришлось заниматься делами уже покойного поэта и художника: в газете «Санкт-Петербургские ведомости» (1863, № 207) появилась его статья с опровержениями многих Мартосовых «разоблачений». Этическая позиция Лазаревского заслуживает того, чтобы напомнить о ней и нынешним хулителям Тараса Шевченко: «Шевченко, с детских лет испытав весь гнет крепостничества, а потом еще за свою ошибку выстрадав более десяти лет в Оренбургском крае, не имея настоящего образования и обязанный всем своему природному уму, имел как человек какое-то право быть и небезупречным (курсив мой. — В. П.). Пусть бы г-н П. М-с представил себя в положении Шевченко и как следует подумал, смог ли бы он с такой стойкостью и покорностью перенести все злоключения, что выпали на долю Шевченко, и остаться таким честным человеком, как он был. Непростительно исследовать через микроскоп недостатки человека, убитого горем и несчастьем, тем более непростительно рассматривать его действия поверхностно, только по слухам. Надо заглянуть в душу такого человека...»12

Вполне очевидно, что ни способности, ни желания заглянуть в душу Кобзаря у Петра Мартоса не было. Зато этих качеств хватило многим другим, кто не только знал, но и любил поэта.

1 Жур П. Шевченковский Петербург. — К., 1972. — С. 45.

2 Письмо П. Мартоса к П. Бартеневу //Литературное наследство.— Т. 58. — Пушкин. Лермонтов. Гоголь. — Г., 1952. — С. 774.

3 См.: Пономарев С. Нежинский журнал Н.В. Гоголя //Киевская старина», 1884, № 5.

4 См.: Гоголь Н.В. О движении журнальной литературы в 1834 и 1835 году //Гоголь Н.В. Юношеские опыты. — М., 2006. — С. 578-603.

5 См.: Пушкин А.С. Полн. собр. соч. — Т. ХVІ. — М., 1949. — С. 166-168.

6 См.: Литературное наследство. — Т. 58. — Пушкин. Лермонтов. Гоголь. — М., 1952. — С. 774.

7 Там же.

8 См.: Савва Ч. Новые материалы для биографии Т.Г. Шевченко. — Основа, 1861, № 5.

9 Мартос П. Эпизоды из жизни Шевченко// Вестник Юго-Западной и Западной России. — 1863. — Т. ІV. — Кн. 10. Свидетельства П. Мартоса цитируются по этому изданию.

10 См.: Бородин В. Послесловие //Шевченко Т.Г. Кобзарь. Фототипия вне цензурного экземпляра издания 1840 года.

11 Цит. по: Прийма Ф.Я. Рецензия В.Г. Белинского на «Кобзарь» 1840 г. // Сборник работ первой и второй научных Шевченковских конференций. — К., 1954. — С. 73.

12 Лазаревский М. Ответ на статью П. Мартоса о Шевченко // Воспоминания о Шевченко. — К., 1958. — С. 256.