Рабство ХХ века

Не верьте никому, что немцы плохие люди. Они никому ничего плохого не сделали. Эти слова не раз я слышал от бабушки моей жены — бабушки Елизаветы. Всю свою долгую жизнь она прожила в селе Липняжке Кировоградской области. Село было большим и располагалось на дороге Одесса — Киев. Во время последней войны в нем размещался немецкий гарнизон, а в хате бабушки Елизаветы — немецкая комендатура. Я не вступал в спор по поводу ее слов, потому что еще долго оставался в плену известных советских стереотипов относительно Второй мировой войны. Эти стереотипы настойчиво внедрялись в наше сознание советской школой, да и теперь так же внедряются школой независимой Украины. «Мы вернули вам правду истории», то есть советский взгляд на всех и на себя — сообщают в последнее время большие плакаты на улицах Одессы. Какую именно память нам вернули?

Враждебное отношение к крестьянам с самого начала было одним из основополагающих принципов марксизма. Крестьянам просто не было места во взлелеянном в мечтах левой интеллигенцией Запада идеальном, с ее точки зрения, коммуно-социалистическом будущем. Поэтому эта интеллигенция стыдливо отворачивала глаза от всего, что происходило в селе и с селом в Советском Союзе, и не выразила даже капли сочувствия украинскому народу, крестьяне которого в довоенные годы пережили настоящий геноцид.

Перед войной 66 % населения в Украине проживало в селе. Каким был статус этих людей? Паспортов у них не было. Без разрешения сельсовета не имели права покинуть село даже на несколько дней. Их не селили в гостинице, где требовался паспорт, по той же причине им не продавали билеты на некоторые виды транспорта. Им не платили за работу в колхозе. Правда, иногда в конце года давали по полкилограмма зерна за один отработанный в колхозе день. Не работать в колхозе было невозможно. В отличие от панщины, где на пана работали только несколько дней в неделю (2—3 дня, редко больше), рабочая неделя в колхозе могла составлять и семь дней. Колхозникам не платили пенсии, да и само понятие пенсионного возраста к колхозникам не применялось. Человек должен был работать до тех пор, пока держался на ногах.

Понятия больничного листа относительно колхозников не существовало. Беременность женщин никак не бралась во внимание, через несколько дней после родов женщина уже должна была опять приступать к тяжелой физической работе. Мать моего отца, похоронив большинство своих детей, пережив три искусственных голода и раскулачивание, смогла прожить только 59 лет. Последние годы своей жизни она тяжело болела. Этого никто не хотел принимать во внимание. Бабушка Ликера, светлая ей память, была вынуждена отдать в колхоз вместо себя свою единственную еще несовершеннолетнюю дочь, не дав ей окончить даже пятый класс. О медицинском обслуживании нечего было и мечтать. Люди могли выживать только за счет приусадебных хозяйств. Их площадь властью все время ограничивалась. Отрезанная от приусадебных участков земля колхозами никак не использовалась и приходила в запустение. Фруктовые деревья облагались налогами, и люди вынуждены были их вырубать. Село жило в сплошной бедности. Денег у людей практически не было. Чтобы заработать немного денег, надо было украдкой пешком сходить с несколькими десятками яиц километров за десять или и больше в райцентр и продать их на базаре. За малейшее непослушание людей беспощадно наказывали. ЧК, НКВД, МГБ поддерживали у крестьян постоянный, почти животный, страх за свою судьбу. Люди, которых забирали из села в районное отделение этих карательных органов, уже никогда назад не возвращались. Выселения людей стали обычной практикой.

За горсточку колхозного зерна в кармане можно было получить несколько лет лагерей (знаменитый закон о трех колосках). Не спрашивая согласия, взрослых людей и даже детей могли отправить куда угодно. Моему будущему тестю в 1941 году исполнилось 17 лет. Его, вместе с другими одногодками, не спрашивая, отправили работать на шахты Кузбасса. В 1944 году такого же возраста девушек отправили работать на шахты Донбасса. Моя будущая теща только чудом избежала этой доли. Ежегодно село платило государству дань кровью, отдавая часть своего, преимущественно мужского, населения в прожорливую пасть Архипелага ГУЛАГ. При этом крестьян откровенно презирали на всех уровнях советского общества. Все это свидетельствовало не просто о крепостном состоянии села, а о его рабском положении. Тысячелетия наш народ не знал такого позорного явления, как каннибализм, а в тридцатые годы двадцатого столетия в центре Европы, в Украине, оно получило широкое распространение. Чужеземное рабство Украине не угрожало, оно уже в ней существовало в наихудшей азиатской форме. Власть грабила и убивала этих людей любым возможным способом. Кстати, как выяснилось, это был ее основной ресурс, который она пыталась почему-то как можно скорее хищнически исчерпать. Как только это произошло, Советский Союз и развалился.

Меня всегда интересовал музей Великой Отечественной войны в Киеве. Со времени его основания в начале восьмидесятых годов и до сих пор я несколько раз посещал его. В одном из залов еще при первых посещениях мое внимание привлек стенд с листовкой-воззванием к советским солдатам: «Солдаты! Фашистские солдаты пьют кровь советских детей. Вот их фамилии». Далее шли тридцать фамилий. По две от каждой советской социалистической республики. Первые две фамилии — русские, следующие две — украинские и т. д., включая казахские, туркменские, таджикские. Еще тогда эта листовка казалась мне откровенно провокационной. Попытка проверить ее восприятие другими людьми убедила меня, что практически всем она казалась по своему содержанию абсолютно правдоподобной. Так было и в начале девяностых годов. И только после двухтысячного года стенд с этой листовкой из музея исчез. Правда, не исключено, что теперь он появится снова. Вспоминаю еще одну фотографию из музея. На ней — руины Крещатика. Подпись под ней: «Таким фашисты оставили нам Киев». Дальше — руины одной из крупнейших православных святынь Украины — Успенского собора Киево-Печерской лавры. Со времени окончания войны и до восстановления собора уже в независимой Украине на этих руинах всегда была табличка с надписью об ответственности немецких захватчиков за взрыв собора. Какой же была правда истории относительно Второй мировой войны? Пересказывать прочитанное в книжках и увиденное в фильмах — это и дальше блуждать в темноте неопределенности. Единственное полезное дело — это вспомнить все услышанное от людей, переживших эту страшную войну. Но где эти люди? Давно нет в живых бабушки Елизаветы, нет моих родителей и их родителей. Нет однополчан моего отца, многих из которых я знал. Собственно, уже нет никого, кто действительно прошел ту войну. Только моя память еще хранит слова этих людей.

Село Мошняги в Одесской области — родина моих отца и матери. Село тихо ненавидело советскую власть. Люди, способные на открытое сопротивление с оружием в руках, были уничтожены еще в начале двадцатых. Люди, способные на сопротивление словом, были уничтожены и выселены в начале тридцатых. Остались только люди, которые носили это сопротивление в своем сердце. Однажды летом, после отступления советских войск, в село заехала группа немецких мотоциклистов. Они сделали привал на центральной площади села около школы. Стали собираться люди, с интересом рассматривая немецких солдат. Одна, еще не старая, но уже одинокая женщина — в довоенное десятилетие она потеряла всех членов своей семьи, вынесла немцам хлеб и соль. Впоследствии она заплатила за это своей жизнью. В селе немцы не задержались, поехали дальше, а село вскоре перешло под юрисдикцию румынской администрации. Гитлер расплатился с союзником за участие в войне на его стороне большим куском украинской земли, к которому принадлежало и село Мошняги. Вскоре домой вернулся дед Василий — отец моей матери. Он вместе с колхозным стадом присоединился к одной из отступающих советских частей и вместе с ней попал в плен к немцам, которые отпустили его домой. Сначала дед Василий боялся новой власти и ждал ареста. Но новую власть он, как прежний председатель колхоза, не заинтересовал, а односельчане, которые во время коллективизации, то есть конфискации земли в интересах тоталитарного государства, дважды неудачно в него стреляли, по-видимому, просто не дожили до прихода немцев. Вернулся домой и старший брат моего отца, призванный в армию в первые недели войны. Как я выяснил позже, немцы отпустили домой до конца 1941 года несколько сотен тысяч военнопленных украинцев. Отпускали только их. Дальше они эту практику прекратили и освобождали только тех, кто переходил на службу в полицию или военные немецкие части. Они охотно пополняли украинцами свои подразделения, но отдельных украинских подразделений, с одним только исключением, не создавали. Относительно россиян и других народов Восточной Европы их политика была несколько иной. Например, из россиян были созданы более двадцати отдельных дивизий в составе Вермахта и СС. Внешне в селе все осталось по-старому. Люди, как и раньше, работали в колхозе. За это им, как и раньше, ничего не платили. Отличие заключалось в том, что теперь в колхозе можно было воровать. Правда, в селе от румынской власти был один уполномоченный, который за всем следил. Если он кого-то ловил «на горячем», например, с мешком колхозного хлеба на плечах, то бил этого человека палкой. Но более радикальные меры не принимал. За годы румынской оккупации в селе не был арестован ни один человек. По словам моей матери, как раз во время румынской оккупации люди научились воровать и не бояться власти. Такое положение вещей оставалось в селе и после восстановления советской власти вплоть до ее краха в 1991 году. Работала школа. При этом использовались советские учебники. Некоторые предметы не читались — не хватало учителей. Зато читались закон Божий и румынский язык вместо русского. Седьмой класс мать окончила уже в условиях румынской оккупации. При поступлении в Балтское педучилище в 1944 году ей этот год учебы зачли. Возобновила свою деятельность православная церковь. Передачи радио начинались утром молитвой Отче наш — это уже информация от моего старшего коллеги по кафедре, который ребенком пережил румынскую оккупацию в Одессе. На реставрацию большого православного собора в районном центре Балта (десять километров от Мошняг) сделала пожертвование даже королевская семья Румынии. Частная инициатива поощрялась.

Опять появились в селе немцы уже перед приходом советской армии. Дорога от железнодорожной станции Борщи спускалась в село по крутому правому берегу реки Кодымы, неподалеку от усадьбы моего деда Василия. Прямо в его огороде немцы оборудовали пулеметное гнездо, которое должно было своим огнем перекрывать дорогу. Возле пулемета оставили одного солдата, на несколько дней словно забыв о нем. Спустя какое-то время деду стало жаль солдата и он попробовал занести ему горячую еду. Солдат, неправильно поняв намерения деда, остановил его очередью из пулемета в воздух. Но потом они достигли взаимопонимания, и на эти несколько дней солдат стал словно членом семьи. Это был пожилой человек. Один из его сыновей уже погиб на восточном фронте, второй еще воевал. Войну солдат не одобрял, в победу немцев уже давно не верил, Гитлера воспринимал критически. Позже солдата с этого места забрали, хотя немцы в селе какое-то время оставались. Страха перед ними у людей не было. В соседнем селе Оленивка — сразу через реку Кодыма от Мошняг — на постое стояла калмыцкая часть, воевавшая на стороне немцев. Калмыков боялись.

После восстановления советской власти дед Василий еще долго работал в колхозе бригадиром тракторной бригады. В партию он так и не вступил. Мне кажется, что он понимал все, что делается в мире, и почти никогда не говорил лишнего. В свое время он был первым парнем на селе — вожаком большой холостяцкой компании. В пятидесятые годы, с тех пор, как я его уже хорошо помню, из той большой компании в живых остался только он. Я вспоминаю, как он не раз со слезами на глазах вспоминал своих братьев — так он называл друзей своей молодости, хотя в семье он был единственным сыном. Лишь некоторые из его друзей погибли на фронтах Второй мировой войны.

«Немцы у него гуляли на свадьбе, а власть так его и не арестовала», — жаловался один мужчина на базаре в Липняжке о своем соседе. «Если бы не немцы, то этой дороги до сих пор не было бы», — говорил один пассажир в автобусе, который как раз ехал по дороге Одесса — Киев через село Липняжку. До войны эта важная дорога была грунтовой. Даже небольшой дождь превращал ее в непроходимую грязь. На ее строительстве при немцах время от времени, когда доходила очередь, работала, будучи молодой девушкой, моя будущая теща. Ее родное село Новодобрянка было в десяти километрах от Липняжки, и их возили сюда подводами. Село Новодобрянка было небольшим — около ста дворов. Единственным представителем немецкой администрации в селе был староста. Был он из семьи так называемых кулаков. Еще в начале тридцатых годов его вместе с родителями выселили в Сибирь. Родители там вскоре и умерли. Ему каким-то чудом удалось перебраться на Донбасс. Всей семьей, пешком, таща за собой тележки со скромным домашним скарбом, они вернулись в село сразу после прихода немцев. «А кто его назначил старостой?» — как-то спросил я свою тещу. «Люди выбрали», — был ответ. Был староста человеком сообразительным, хозяйственным, заботился о людях. За свою работу люди получали от него вознаграждение обычно частью того, с чем работали. После ухода немцев его семья опять погрузила свое имущество на те же тележки и, таща их за собой, направилась из села по знакомой дороге, но уже в обратном направлении. Время от времени в село заходили немецкие солдаты из маршевых отделов, которые направлялись на фронт. Обычно просили у людей «млеко» и «яйки». Как правило, люди это давали совершенно добровольно и даже охотно, поскольку впервые за многие последние годы всего этого было вдоволь. Практически все ограничения на приусадебные участки при немцах были сняты. Частная инициатива опять поощрялась. Уже никогда с тех пор в селе не было столько мужчин. Вернулось большинство мобилизованных в Советскую армию в первые недели войны, которых немцы выпустили из плена. Добавились еще молодые пленные украинцы — больше десятка (если определять национальность по языку), которых немцы не отпустили домой, а расселили между людьми. Эти ребята работали в колхозе вместе с другими крестьянами.

Школа в Новодобрянке не работала. У молодежи было достаточно времени на развлечения. По вечерам ребята и девушки собирались вместе и пели или танцевали. Сын старосты неплохо играл на гитаре, кто-то из ребят играл на гармошке. Никогда еще в селе не звучало так много песен, никогда уже они не звучали так часто. У большинства молодых ребят, хотя вряд ли они могли об этом догадаться, впереди было только несколько лет жизни. Они отпели тогда за все свои непрожитые в будущем годы. Повезло только тем, кого немцы вывезли на работу в Германию. Эти, как правило, вернулись домой. В Германию брали и молодых незамужних девушек. Они все вернулись домой не с пустыми руками, на судьбу не жаловались — скорее, наоборот. В Германию преимущественно принимали на работу именно украинскую молодежь — 3,7 млн человек.

Впервые за многие годы село при немцах не голодало. По официальным данным, которые стали известны только теперь, немцы отбирали у села только половину того, что отбирала советская власть, а последняя отбирала все. Голод опять начал набирать обороты после восстановления советской власти и достиг очередного апогея в 1947 году, когда, по официальным данным, в Украине погибло от него около миллиона человек. И опять это были украинские крестьяне. По окончании Балтского педучилища мою маму отправили на работу в одно из сел Херсонской области, что находилось в зоне наибольшего поражения голодом.

При отходе немцы попробовали забрать пленных из Новодобрянки с собой. Собрали всех и повели в райцентр, куда из окрестных сел стягивались и другие пленные. Один из наших ребят начал убегать. За ним вдогонку ринулся немец. Он был уже в летах и стал отставать от парня, который, не останавливаясь, бежал через поле к лесу, несмотря на команды солдата остановиться. Тогда немец прицелился и выстрелил. Выстрел оказался смертельным. Почти на том же месте люди из Новодобрянки и похоронили парня. Какое-то время пленных держали в помещении школы, но кормили плохо, немецкая инфраструктура быстро разваливалась. Однако немцы разрешали местным жителям приносить пленным еду. Несколько раз моя будущая теща в группе с другими молодыми ребятами и девушками из Новодобрянки приносили им пищу. Судьба и дальше не способствовала пленным. Вскоре немцы отступили, так и не забрав их с собой. Пленные опять вернулись в село. Оттуда через несколько дней их и отправили на фронт. Многие из этих ребят после войны обещали вернуться в село. Не вернулся никто, скорее всего, по тем же причинам, что и подавляющее большинство взятых в армию в 1944 году. Слова главного маршала Советского Союза Жукова: «Все хохлы — предатели! Чем больше в Днепре утопим, тем меньше после войны придется выселять в Сибирь», — были не пустыми словами, а руководством к действию.

В последнее мое посещение музея Великой Отечественной войны мимо меня молодая учительница провела группу маленьких школьников. «Они грабили и убивали наших людей», — услышал я отрывок фразы. Они — это, по-видимому, немцы. Все возвращается на круги своя. Эстафета ненависти передается новому поколению граждан уже независимой Украины. Но по тому ли адресу она направляется?