Расплата за янычарство

У предательства, ренегатства, коллаборационизма разные истоки, причины и первоисточники. Иногда это брутально-циничное стремление к деньгам, прибыли, материальным благам любой ценой; иногда это хищное, садистское стремление издеваться, истязать, стрелять ради «самоутверждения» убогой натуры, которая не реализовала себя; нередко — банальная, самая обычная трусость  (служить врагу, чтобы он не убил тебя). Много есть «толчков» к янычарству — так же, как слишком богата, к величайшему сожалению, этим позорным явлением украинская история. Слишком, потому что для победы необходимо, чтобы его не было!

•  А есть еще один пример предательства, как знать, может, самый опасный. Это когда человек, весьма возможно, незаурядный, талантливый, становится оборотнем «по идейным соображениям» — потому что ему кажется, что еще вчера враждебная для многих идеология как раз и способна обеспечить бессмертные ценности свободы, независимости и прогресса нации. Опасность здесь заключается в том, что вот такого рода выбор обычно делается искренне, бескорыстно, не в расчете на должности, власть, фанфары (по крайней мере, сам ренегат субъективно так объясняет для себя свой поступок). При этом, бывает, предается не только государственность еще недавно «своей» нации, но и святыни, дорогие идеалы собственных родителей.

Весьма показательный пример — судьба Ю. М. Коцюбинского, сына классика украинской литературы Михаила Михайловича Коцюбинского. Когда для оккупационных большевистских войск Антонова-Овсиенко и Муравьева, которые ворвались в Украину в январе 1918 года, по политическим и пропагандистским расчетам понадобился бесспорно «украинский» так называемый главнокомандующий их армии (разумеется, номинальный, потому что решения принимались правительством Ленина), причем необходимо было, чтобы это был деятель достаточно известный в Украине (или хотя бы с известной фамилией), — то выбор пал именно на Юрия Коцюбинского, сына великого отца и представителя славной семьи. Как раз его фигуру решено было предъявить как «доказательство» «украинского» характера «рабоче-крестьянской революции», бурлившей на наших землях.

•  Как раз Юрий Коцюбинский, который номинально занимал в первые недели 1918 года должности «и.о. народного секретаря по военным делам» и «народного секретаря внутренних дел» марионеточного советского правительства в Харькове, а также определенное короткое время именовался даже «главнокомандующим войск Украинской Народной Республики» (читай: войск ее пробольшевистского, пророссийского «клона» — коварный маневр!), как раз этот 22-летний молодой человек должен был «освятить» (не так собственным авторитетом, как авторитетом покойного отца: Михаил Михайлович, как известно, умер в апреле 1913 года) все, что творили тогда оккупанты в Киеве и Украине вообще. То есть «освятить» безсудные расстрелы сторонников украинства (нередко — только за употребление родного языка), расправы над зажиточными людьми — только по тому, что они зажиточные, варварские артиллерийские        обстрелы Киева, грубое пренебрежение к хотя  бы малейшей законности. И он — «освятил»!

Но именно в те же жестокие январские дни 1918-го, не через годы или десятилетия, нашелся человек, который, жестко расставив все точки над «і», опубликовал открытое письмо к Юрию Коцюбинскому, где вслух сказал все, что думали сотни и тысячи совестливых украинских интеллигентов об предательстве сыном своего отца и своей Отчизны. Это письмо написал выдающийся украинский ученый-филолог, политический и общественный деятель Сергей Александрович Ефремов; напечатано письмо было в начале 1918 года в газете «Нова Рада». О судьбе обоих действующих лиц нашего сюжета мы еще расскажем — это тоже интересно; а пока приведем текст ефремовского произведения.

***

Письмо без конверта. «Командующему украинским войском» и «народному секретарю» Ю. Коцюбинскому

Пан Коцюбинский!

Среди имен, владельцы которых похвалялись превратить  Киев — это сердце Украины и красоту земли нашей — в руину, сделать из него кучу гноя и груза и отчасти похвальбы свои осуществили — одно имя останавливает на себе внимание, от одного наибольшим ужасом веет. Это ваше, пан Коцюбинский, имя. Морально нам все равно, что делали с Киевом ваши товарищи. Но не безразлично нам, что сердце Украины в железных тисках сдавил человек, носящий фамилию  — Коцюбинский.

Пан Коцюбинский! Я знал и любил вашего отца. Я искренне оплакивал его преждевременную смерть. Я бросил свои цветы на его могилу. Но я, не колеблясь, говорю: какое счастье, что он умер, как хорошо, что его глаза не видели и уши не слышали, как сын Коцюбинского бомбардирует красоту земли нашей и кладет в гроб молодую украинскую волю! Судьба сжалилась над ним и сделала это облегчение, хотя кости его, наверное, перевернулись в могиле над Десной — и Десна принесет еще в старый Днепр и под разрушенный Киев те кровавые родительские слезы и проклятия, которых не может не послать та забытая вами и дорогая нам могила.

Но это сентиментальность, пан Коцюбинский, и за нее прошу меня извинить. Не к лицу нашим свирепым временам подобные сантименты. Я о другом хочу с вами говорить.

Вы — командующий украинским (?!) войском; я только рядовой украинский писатель. Вы — человек, что в своих руках держит — надолго ли? — жизнь и судьбу миллионов людей; я один из тех миллионов, может, один из приговоренных к казни, которого по вашему приказу могут ежеминутно послать на смерть ваши прихвостни. Вы только начинаете свой жизненный путь; я, может, его заканчиваю. Нас делит пропасть, бездна неисходимая, которая только  может делить большевика от старого социалиста, что не раз изведал царскую тюрьму и жандармских скорпионов. И все равно я не завидую вашей силе и не поменяю ее на мою немощь; и все равно я не хотел бы начинать свою жизнь вашим способом, как не желаю вам заканчивать, может, назначенным мне. Не желаю, потому что это было бы облегчением за неслыханное дело, что лежит на вас, а облегчения — скажу искренне — вам я желать не могу. Есть поступки, пан Коцюбинский, которых ничем ни откупить, ни искупить и за которые прощения не может быть. На вас лежит клеймо таких поступков.

ЗДАНИЕ ЦЕНТРАЛЬНОЙ РАДЫ ОСОБЕННО БЕСПОЩАДНО ОБСТРЕЛИВАЛОСЬ В ЯНВАРЕ 1918-го

•  Не буду вам, пан Коцюбинский, напоминать, что воспитаны вы, после смерти отца вашего, за общественные средства, что на украинский грош, на ту тяжело добытую вдовью лепту вы, пан Коцюбинский, получили свои убеждения: это тоже сантименты, которые не к лицу нам теперь, в дни безумия и ужаса. Не буду говорить и о ваших способах политической борьбы: о них можно было бы спорить, как и о всяких способах. Но вот не сантименты уже и не такие дела, о которых можно спорить. Десять день миллионный город, город безоружных и беззащитных детей, женщин и мирной людности, умирает в смертельном ужасе. Десять день смерть летает над головами неповинных людей. Десять день творятся такие ужасы — я их видел, пан Коцюбинский!         — от которых люди сходят с ума. Десять день умирает украинская воля. И вы, сын великого отца, который любил — и это я знаю — наш город, — вы его не защитили. Когда ваши «враги», — от которых вы не стеснялись, однако, брать помощь, — чтобы не разрушать город, вышли из него, вы входите триумфатором и завоевателем, и, сея мизерную ложь о «буржуазности» и «контрреволюционности», честным именем своего отца покрываете неслыханную преступность, которая уже сделана и по сей день делается — те горы трупов, что наверганы во имя равенства и братства без всякого суда и следствия, те реки крови, которые текут по вашим, пан Коцюбинский, следам. Но вы не только покрываете неслыханную преступность — вы творите новую. Вы — кощунственно издеваетесь над всем, что дорого украинскому народу и что было дорого вашему отцу. Вы на украинском языке рассказываете о своем триумфе. Вы на нем же отдаете свои приказы воякам...

Зачем вы это делаете?

Когда Иуда поцеловал своего Великого Учителя — тот ответил ему самим коротким вопросом: «Поцелуем ли продаешь Сына человеческого?» Что вам сказать об этом вашем поцелуе? И каким голосом будете отвечать, когда неусыпный страж человеческий, совесть, спросит вас: «Где брат твой, Авель?» Но самые большие предатели в истории человечества, Каин с Иудой, искупали свой грех. Один ходил по миру, «стенай и трясийся», второй — «шед удавися». Вы, пан Коцюбинский, этого не сделаете. Вы не будете стонать и не трястись. Вы не повеситесь. Это же сентиментальность. На это надо то, чего вам недостает органично. Вы спокойно хлеба-соли будете заживать, и когда вам, пан Коцюбинский, напомнят, что на ваших руках кровь, — вы, как Молчалин Щедрина, улыбнетесь беззаботно: «Я вымыл-с»... и, садясь за стол, не вспомните ту семью, которую шестипудовый заряд всю уничтожил как раз за обедом.

•  Ничего вам не скажет и тот шестилетний мальчик, который ударил себя ножом, когда его отца — слышите, пан Коцюбинский, отца!          — оторвали от него, забирая на палаческую расправу. Не скажут и те раненные, которых из госпиталей брали на расстрел, и только тем из них, кто сам и идти уже не мог, — ласково бросали: «Ну, ждите очереди». Вы скажете — то буржуазная кровь... Откуда вы знаете? — спрошу вас. И не больше ли за эти проклятые десять дней пролито крови пролетарской? А впрочем, для меня это веса не имеет, потому что и буржуазная кровь так же алеет, как и пролетарская, и так же веселее ей течь по жилам, чем по песку Мариинского парка, и так же пьянит она людей, которые могут полоскаться в ней. И голые труппы, ограбленные, раздетые, которые снопами развозили по улицам, — они немо свидетельствуют, что пьяные от водки и крови люди ни остановки, ни предела хищничеству своему не знают. И если у вас, носящего фамилию Коцюбинского, поднялась рука на Киев, если вы можете честным именем великого украинского писателя покрывать все совершенные преступления, если вы до сих пор жить можете  — то вам уже нечего бояться: можете спокойно спать.

Спите спокойно. Я знаю, что вашу запанциренную совесть словами не достать. Но и вы знайте, что из семян, которые посеяли вы в родную землю, родит не то, на что вы надеетесь. Не равенство и братство, а только ножи обоюдные, ненависть, кровь... К чистому делу и руки чистые надо прикладывать, а нечистые руки и самое чистое дело загрязняют, пачкают. И хоть в десяти водах мойте их — не смыть вам позор и бесславие, которыми укрыли вы себя и свое дело. Я знаю — вы теперь этого не можете понять. Но хотя бы то вы, может, поймете, что мешает мне, рядовому писателю, это письмо к вам, «народному секретарю», хоть ради приличия, ради самой вежливости, подписать — с обычным уважением».

Сергей Ефремов. 28 января (10 февраля) 1918 года.

***

И несколько слов о дальнейшей судьбе наших героев.

Сергей Ефремов. В 20-е годы — вице-президент Всеукраинской академии наук. Навсегда оставил для истории классический курс «Истории украинской литературы», блестящие исследования творчества Тараса Шевченко, Панаса Мирного, Ивана Франко, Михаила Коцюбинского, других титанов нашего слова. Особое место в нашей истории и культуре занимает его знаменитый «Дневник», без прочтения которого невозможно представить механизм тоталитаризма в Украине. Большевистская власть ничего ему не забыла и не простила: арестованный в июле 1929 года, Сергей Ефремов был объявлен на процессе Союза освобождения Украины (СОУ) главным идеологом этой организации. Погиб в сталинских лагерях.

Юрий Коцюбинский. В 1920—1930-е годы — на дипломатической (работал в постпредставительстве СССР в Австрии и Польше) и хозяйственной работе (в 1930—1934 г. г. — заместитель председателя, впоследствии председатель Госплана УССР). Осенью 1934 г. Его обвинили в «прикрытии двурушничества контрреволюционеров-троцкистов». Находился в ссылке в Алма-Ате, потом в Сибири, в 1936 г. — арестован во второй раз и после тяжелых пыток приговорен к расстрелу 8 марта 1937 г. Военной Коллегией Верховного Суда СССР.

•  Следовательно, каждый выбирает свое. Кто-то — нести до конца свой крест гуманиста и борца за свободу родного народа, а кто-то — служить палачом (оправдывая это высокими словами о «светлом будущем» и обманывая народ, а в конечном итоге и себя). Каждый делает выбор. Это, собственно, и есть жизнь.