Чем больше узнаешь о нем, тем загадочнее он становится. В отличие от сфинкса, Гоголь вовсе не молчит, напротив, отвечает гениальными словами — но тайна все-таки остается. И поразительно: даже в момент его величайшей откровенности нельзя избавиться от впечатления, что он как бы случайно проговаривается и далеко не все говорит, более того: мало, в сущности, говорит по сравнению с тем, что мог бы сказать.

А что значит сама его таинственная смерть 21 февраля (по старому стилю, 4 марта — по новому) 1852 года? Императору Николаю I и членам августейшей фамилии было доложено, что «коллежский асессор и известный сочинитель Гоголь скончался от простуды». Но болезни в общепринятом смысле не было, Гоголь умер от того, что хотел умереть, не видел больше смысла жить. Бросив в огонь за 9 дней до смерти готовый 2-й том «Мертвых душ», Гоголь лег лицом к стене, отказался принимать пищу — только пил красное вино с водой — и стал тихо и быстро угасать.

Врачи и до сих пор спорят о причинах смерти: умышленно уморил себя голодом по причине помешательства; тиф; воспаление в кишечнике; нервическая горячка... Тайна трагедии в доме Талызина в Москве усугубляется тем, что сам Гоголь писал в 1845 году в «Завещании»: «Тела моего не погребать до тех пор, пока не покажутся явные признаки разложения», поскольку и раньше «находили на меня минуты жизненного онемения, сердце и пульс переставали биться». Отсюда и возникла страшная легенда о том, что писателя будто бы похоронили живого. Но нам сейчас важно понять другое: в чем причины духовной катастрофы нашего великого соотечественника, почему он не хотел жить, что он хотел поведать нам? Дадим слово самому Гоголю.

Николая Васильевича все время терзали обвинения (то справа, то слева, то со стороны «славянофилов», то со стороны европейцев-«западников»). Винили его в «нелюбви к России» (Н.Полевой выписал в 1842 году все многочисленнейшие негативные характеристики русского быта, погоды, природы, дорог и людей (!) и зловеще спросил: «Изображают ли так, говорят ли так о том, что мило и дорого сердцу?», призвав к тому же сравнить все это с солнечными картинами украинской жизни у Гоголя), в «незнании современной жизни, отсутствии чувства времени, в отставании от... умственной жизни современного мира» (это уже В.Белинский). А он, остававшийся в душе украинцем, испытывавший по отношению к России сложнейшие, смешанные чувства горячей любви, презрения, ужаса от «мертвенности» душ, тоски и — снова горячей любви! — он просто старался воссоединить расколовшееся сознание людей (а значит, и свое собственное). Но это было уже невозможно: настали времена раздоров, когда царят «не согласие сословий, а брань и ссора», царит дух близящейся катастрофы (а он интуитивно предчувствовал ее, как зверь чует признаки скорого землетрясения!). Гоголь хотел «примирения», «середины» и для того, прервав работу над 2-м томом «Мертвых душ», выпустил «Выбранные места из переписки с друзьями» (1847).

«Мы живем в эту тяжелую годину всемирного землетрясения, когда все помутилось от страха за будущее» — вот оценка Гоголем его (и нашей?) эпохи. В обществе господствует «дух сплетни, пустых поверхностных выводов, глупейших слухов, односторонних и ничтожных злоключений. Опротивели до того друг другу, что не уважает никто никого, даже не выключая и тех, которые толкуют об уважении ко всем» . Но почему получается так?

Белинский, как известно, вступил в полемику с Гоголем, обвинив писателя в ретроградстве, «защите кнута», «артистически рассчитанной подлости» (так он писал П.Анненкову; имелось в виду якобы небескорыстное заигрывание нашего земляка с правительством), чуть ли не в мракобесии. Подобные оценки живут и сегодня. «Письмо Белинского к Гоголю» изучалось в советских школах. Куда менее известен ответ Гоголя. Изменять ли душу людей страны или внешние обстоятельства — вот в чем существо их спора, выходящего далеко за временные и пространственные рамки (1847 год, судьбы народов России). Белинский ратовал за радикальные реформы государственных институтов империи по европейскому образцу (очень скоро из его призывов сделают уже радикал-революционные выводы; не зря Белинского так ценил Ленин!). Гоголь считал иначе. «Вы говорите, что спасенье России в европейской цивилизации — отвечал он. — Но какое это беспредельное и безграничное слово. Хоть бы вы определили, что такое нужно разуметь под именем европейской цивилизации, которое бессмысленно повторяют все. Тут и фаланстерьер (утопист-либерал. — И.С. ) и красный (в черновике ответа было четче — коммунист! — И.С. ), и... все друг друга готовы съесть, и все носят такие разрушающие, такие уничтожающие начала, что уже даже трепещет в Европе всякая мыслящая голова и спрашивает невольно, где наша цивилизация? И стала европейская цивилизация призрак, который точно никто покуда не видел, и ежели пытались ее хватать руками, она рассыпается. И прогресс, он тоже был, пока о нем не думали, когда же стали ловить его, и он рассыпался» .

Радикал-оппозиция призывала к созданию новейших европейских порядков, к скорейшему внедрению всеобщей грамотности — Гоголь осторожно отвечал: грамотность грамотностью, но ведь нужно прежде просветить саму «власть» (а просветить — это значит так воспитать чиновников, чтобы не воровали, не брали взяток, не творили злоупотреблений...) «Народ меньше испорчен, чем все это грамотное население», — писал он (вот уж ретроград и антидемократ!).

Белинский, почти не скрывая, адресовал Гоголю упреки в корысти. Ответ был такой: «Вы забываете, что у меня нет даже угла, а всего лишь один походный чемодан. Вы говорите, кстати, будто я спел похвальную песню нашему правительству. Я нигде не пел. Я сказал только, что правительство состоит из нас же. Если же правительство огромная шайка воров, или, вы думаете, этого не знает никто из русских? Рассмотрим пристально, отчего это? Не оттого ли эта сложность и чудовищное накопление прав, что мы все кто в лес, кто по дрова? Один смотрит в Англию, другой в Пруссию, третий во Францию. Тот выезжает на одних началах, другой на других...»

Современники не вчитались, видно, в пророческие слова писателя из «Выбранных мест», где речь идет о тяжкой болезни ХIX, XX (и XXI?) веков — о гордости ума , приводящей к доктринерству, к стремлению любой ценой втискивать общество в догматические схемы «светлого будущего». Гоголь писал: «Все вынесет человек века: вынесет названье плута, подлеца; какое хочешь дай ему названье, он снесет его — и только не снесет названье дурака... Ум его для него — святыня, из-за малейшей насмешки над умом своим он готов сию же минуту поставить своего брата на благородное расстояние и посадить, не дрогнувши, ему пулю в лоб. Ничему и ни во что он не верит; только верит в один ум свой. Чего не видит его ум, того для него нет. Он позабыл даже, что ум идет вперед, когда идут вперед все нравственные силы в человеке... Не верит он этому, и все, чего не видит он сам, то для него ложь... Уже ссоры и брани начались не за какие-нибудь существенные права, не из-за личных ненавистей — нет, не чувственные страсти, но страсти ума уже начались... Уже и умные люди начинают говорить ложь против собственного убеждения, из-за того только, чтобы не уступить противной партии, из- за того только, что гордость не позволяет сознаться перед всеми в ошибке — уже одна чистая злоба воцарилась наместо ума» (напомним: сказано в 1847 году...)

Последние годы его жизни — это каждодневная пытка духовного самосожжения перед храмом (а храм — это и второй том «Мертвых душ», который возводился медленно, мучительно, в тяжких сомнениях: а не выйдет ли утешительная ложь? Это и собственное тело, используя сравнение самого Христа, которое Гоголь истязал бессонными ночами, постом, молитвами...) Это длилось до смерти. Его тянуло то в Иерусалим («вечный странник», говорил он о себе), то на Полтавщину, в родную Васильевку... Там он побывал дважды в последние годы жизни, летом 1850 и летом 1851 годов. Но и исконные украинские пейзажи, забота «матушки» и сестер не грели душу. Усталость и грусть не проходили. Второй том не писался.

О чем вспоминал он в те дни? Может быть, о своем «таинственном», «туманном», «теневом» романе с Анной Михайловной Вьельгорской, блестящей и кокетливой аристократкой, мать которой была фрейлиной императрицы? Поверив, что Анна Михайловна глубоко интересуется его духовными поисками, он сделал ей предложение — но не прямо, а через семью сестры девушки; вернее, попросил у них совета: стоит ли? Ответ был однозначно отрицательным: не смейте и рассчитывать! Кто вы и кто она? Удивительная параллель: два величайших украинца середины ХIХ века, Гоголь и Шевченко, оба так и не создали семьи... Для Гоголя это был страшный удар. С тем большим рвением он продолжал возводить храм второго тома своей поэмы. Надлом произошел в октябре 1851 года. Вернувшись с полдороги в Москву (а ехал он опять в Украину, видимо, в Васильевку!), Гоголь заявил друзьям, что 2-й том никуда не годится, надо писать заново, «там все ложь». Смерть в январе 1852 г., сестры друга Гоголя, Екатерины Михайловны Хомяковой, к которой он был очень привязан, окончательно сломила его. Не будет примиренья, «середины» среди вражды злобных партий, не будет просветления умов. Что стало дальше с Гоголем — вы, читатель, уже знаете.

У Гоголя можно ради внешнего эффекта цитировать отдельные блестящие строки «на злобу дня». Например, такие: «Приставить нового чиновника для того, чтобы ограничить прежнего в его воровстве — значит сделать двух воров вместо одного... На следующий год окажется надобность ограничить и того, который приставлен для ограничения, и тогда ограничениям не будет конца». Мы же закончим простыми и вещими словами этого загадочнейшего из классиков мировой литературы: «Страшна душевная чернота, и зачем это видится только тогда, когда неумолимая смерть уже стоит перед глазами!»