Украина: элита без нации

С конца 1950-х и в 1960 годы, когда произошла частичная десталинизация, постепенно возобновляется урбанистическая украинская культура. Из лагерей и ссылок возвращаются уцелевшие интеллигенты, репрессированные с 1929-го по 1953-й. Впервые за всю историю ЦК КПУ начинают возглавлять этнические украинцы, часть из которых, чья юность пришлась на времена Расстрелянного Возрождения, имеет определенный сантимент к украинской культуре. Союз писателей УССР в 1959 году возглавляет Олесь Гончар, чьи взгляды резонировали с идеями национал-коммунизма двадцатых. А в середине 1960 годов молодой тогда Иван Дзюба написал и послал руководителям УССР созданную с позиций украинского аутентичного марксизма, резонировавшего с национал-коммунизмом, книжку «Интернационализм или русификация?».

•  Образованная молодежь в те годы зачитывалась, кроме стихотворений Лины Костенко, Николая Винграновского, Ивана Драча и целой плеяды других молодых поэтов, еще и «Розповідями про неспокій» Юрия Смолича, «Неопалимою купиною» Юрия Колисниченко и Сергея Плачинды и «Чашею Амріти» Олеся Бердника. Ведь Смолич рассказывал об украинской культуре 1920-х и начала 1930-х, о ее главных, почти неизвестных общественности фигурах. А «Неопалима купина» повествовала о Роксолане, Лизавете Гулевичне, Феофане Прокоповиче, Максиме Березовском и Артеме Веделе — опять-таки неизвестных почти никому, кроме специалистов, деятелях эпохи казацкой Украины. И, наконец, фантастическая феерия Бердника выводила читателя не в холодный диалектико-материалистический космос, а во Вселенную культур, среди которых украинская занимала почтенное место.

КАРТИНА ВИКТОРА ЗАРЕЦКОГО «ВАСИЛЬ СТУС». 1989—1990 гг. / ФОТОРЕПРОДУКЦИЯ АРТЕМА СЛИПАЧУКА / «День»

В тот же период феноменальную по объемам работу осуществило издательство «Украинская советская энциклопедия» (УСЭ), которым руководил поэт и академик Николай Бажан: 17-томная «Украинская советская энциклопедия» (1959—1965 гг.), трехтомный «Украинский энциклопедический словарь» (1964—1967 гг.), 26-томная «История городов и сел Украинской ССР» (1967—1974 гг.), 6-томная «История украинского искусства» (1966—1968 гг.) и целый ряд энциклопедических словарей разных отраслей знаний. Разумеется, во всех этих изданиях хватало идеологического мусора, но больше было объективного знания, нередко вынужденно замаскированного под «критику буржуазной идеологии».

Вместе с тем в 1961 году была принята новая программа КПСС, которая торжественно провозгласила «беспощадную борьбу с национальной ограниченностью» и курс на «последующее сближение наций и достижение их полного единства». Перед этим, в 1959 году, Верховная Рада УССР на выполнение постановления пленума ЦК КПСС изменила образовательное законодательство, упразднив обязательное изучение украинского языка в школах Украины с русским языком обучения. А в начале 1970-х фактом стал новый погром всего украинского — когда Петра Шелеста во главе ЦК КПУ заменил Владимир Щербицкий, секретарем ЦК по идеологии стал Валентин Маланчук, а КГБ УССР возглавил генерал Виталий Федорчук.

•  В этой общей атмосфере и происходило формирование Василя Стуса (1938—1985) не только как поэта, но и как оригинального мыслителя. На собственно философской ниве Стус выступил в конце 1960-х, выступил вполне профессионально. Его обстоятельное гуманитарное самообразование и заостренное до края ощущение несправедливости национального и социального бытия позволили поэту выйти на такой уровень, который был неприступен для большинства тогдашних профессиональных философов. И в силу цензурных требований, и в силу мировоззренческих факторов. Тот тип философствования, который демонстрировал Василь Стус, можно определить как трагический стоицизм, построенный на почве европейского экзистенциализма (особенно Стус ценил творчество Альбера Камю и постоянно обращался к нему).

Собственно, и в ранних литературоведческих текстах Стус постоянно обращается к определенным философско-мировоззренческим реминисценциям; он кое-где даже — в стиле «аутентичного марксизма» — бравирует знанием Гегеля и молодого Маркса для обоснования гуманистических идей, однако это только подходы к серьезной философской проблематике.

В брошюре «Феномен эпохи», посвященной жизненному пути и творчеству Павла Тычины и написанной на изломе 1960—1970-х, Василь Стус выходит на уровень мировоззренческих обобщений в русле социальной философии экзистенциализма: «Судьба Тычины во многом похожа на судьбу Маяковского. Его тоже стали вводить принудительно, и с тех самых пор сборник «Партія веде» поставил Тычину на пропагандистский конвейер. Поэт стал заслуженным художником — государственная должность неизвестного назначения как должность министра без портфеля. Интересно еще одно: официальное признание пришло к Маяковскому после физической смерти, а возведение Тычины в канон — после смерти духовной. Поневоле закрадывается подозрение, что та эпоха требовала для себя только мертвых певцов. В условиях наступления сталинизма на всем фронте поэт спрятался от мира, от народа в резиновой тюрьме официальной славы, заплатив за нее живой смертью. Он обрезал всякие живые контакты, заменив их полностью официальной информацией. В этих условиях поэт мог только умирать, а не расти. Свежего воздуха к нему поступало все меньше и меньше, пока поэт в Тычине не задушился от недостатка кислорода. Поэт умер, но Тычина остался жить и был обязан, уже как чиновник, выполнять поэтические функции. Мир ему уже был понятен и неинтересен. Но и этим искусственным миром надо было восхищаться, пусть и через силу. Талант стал для него наибольшим врагом, с которым надо было постоянно бороться, чтобы не согрешить».

•  А в написанном вскоре после ареста (1972 год) письме к первому секретарю ЦК КПУ Петру Шелесту Стус обращается к социально-философской и культурно-антропологической проблематике, связанной с современным ему украинским бытием. Оценки имеющегося состояния дел точны и безжалостны, а стилистика этого письма порой становится памфлетной. Поэт, в частности, пишет: «Условия сталинской политики продуцировали слуг, а не сынов, рабов, а не хозяев своей страны. Это продолжается и сегодня. Человеческой свободе наступили на горло, возводя это в вечную необходимость». И уточняет: «Лицемерие не прекратилось. Оно продолжается дальше. Это или травмирует веру, или приводит к той облегченной вере, которая уже не является никакой верой, ей имя — беспринципность и неверие. Нигилизм — это то, к чему привели вы, меняя «Евангелие» как перчатки. Нигилизм молодежи — это ваше законное детище. Вы хотели спроституировать эту молодежь — она вам ответила полным безразличием и нигилизмом. Все эти травмы веры, которых так много нанесено, значительно тяжелее отдельных хозяйственных недостатков. Травмы веры ведут к маразму, к подлости, они разлагают самых честных людей, разлагают изнутри, воспитывая хитрость, точный расчет и непревзойденную беспринципность... Возьмите «простого» советского человека... Он научился смеяться, когда ему очень горько (так выполняется приказ — радуйтесь! пойте!), он «добровольно» делает то, к чему принужден (скажем, вступает в те «добровольные» общества, которыми хотят закамуфляжить отсутствие права создавать массовые организации), хвалит то, что недостойно никакого внимания..., осуждает то, чем тайком увлекается. Человек одурманен. Он словно потерял способность понимать такие простые слова, как любовь, ненависть, добрая воля, свобода, демократия, справедливость, гуманизм и т.п. Он уже не знает, что означают эти слова».

•  То, что описывает Василь Стус в этом письме, немного позже выдающийся грузинский мыслитель Мераб Мамардашвили назовет сжато и точно «антропологической катастрофой». Стус продолжает раскрывать ее черты: «Человек сегодня загнан в глубокое подполье, а в нем чувствует себя государственным преступником. Для отвода глаз он имеет своего двойника, вариант «на всех», респектабельный, как автомат, который ежедневно программируют новыми мыслями и новыми постановками старого вопроса. Этот человек, взятый в варианте «на всех», напоминает проститутку, которой поднадоели все новые и новые клиенты, но, принимая их, она имеет от этого пользу... Он словно потерял себя, он словно забыл глубокий смысл слова «человек», сегодня он вряд ли ответит, что он должна делать, чтобы быть «человеком». Нормальный ответ: делать то, что приказывает партия. Словно партия работает на чистой доске человеческой души. Логично (и справедливо) только так: делать так, как диктуют выработанные веками нормы справедливости (выработанные простым, трудящимся народом). Когда же мы говорим, что справедливо только то, что говорит партия (фактически — сегодняшний руководитель партии), мы тем самым абстрагируемся от истории: мол, ее не было, а мы — первые адамы. В силу всего этого человек теряет свои, выработанные историей социальные характеристики, социальную «систему координат», он теряет себя. Такое высвобождение душ уничтожает любую ценность человеческого существования. Выстрелы, которыми заканчивалась жизнь Маяковских, Скрипников, Орджоникидзе, Фадеевых, Хвылевых, петли, в которые лезли Есенины и Цветаевы, — это знаки уравнения между благами жизни и страхами ада. Это та тропинка, по которой убегают, оставаясь непокоренными. Обретая ту свободу личности, которой не дает ваш социализм... Вы обесценили мою жизнь полностью. Я не могу заниматься любимой работой — значит, я абсолютно независим. Я не могу ничего печатать — ни статей, ни стихотворений, ни переводов. Я обречен на животное прозябание. Вы же забыли о диалектике. Забрав у меня все права, всего меня, вы тем самым и потеряли меня. Инстинкт самосохранения ворвался как налыгач... Такой социализм будут проклинать потомки. Такой социализм уже сегодня обезображивает этих потомков — и это уже преступление».

В СССР «антропологическая катастрофа», кроме прочих, имела еще и национальное измерение: «В результате многих причин социально-политического и культурного характера национальная принадлежность украинца становится едва ли не предметом его стыда. Это калечит человека, травмирует его морально. Все его родное прошлое становится ненужным грузом, более того — грехом и едва ли не клеймом, — отмечал Стус. — Задумайтесь над тем, почему с таким успехом воспринимается у нас антифашистское искусство. Вы поймете такой ошеломляющий парадокс: в массовом гипнозе гитлеризма, в гитлеровской неволе человеческого духа улавливаются «зримые черты» нашего вчера, нашего сегодня».

•  Философское размышление в этом русле было продолжено Василем Стусом во время второго заключения, в «Лагерной тетради» 1982 года. «Думаю о мировоззрении: как по мне, это понятие очень метафизическое. Более действенное чувство — соотношение принуждения и желания, воли и логики, воли и принуждения. Мировоззрение — это в большой мере вопрос темперамента и совести, нашей жизненной активности. Временами мировоззрение определяется шансом на выживание, на социальную влиятельность, на массовость. Но меняются жизненные обстоятельства, а с ними меняются и составляющие мировоззрения. В моем нынешнем состоянии никакие эгоистично-расчетливые рассуждения уже его не определяют. Что же тогда? Взгляд вечности или отчаяния? Нестерпимо донимают обломки судеб, ломаные линии желаний и свершений, гримасы последствий. Жутко ощущать себя без края своего, без народа, которых должен творить сам из своего изболевшегося сердца. Может, выпало жить в период межвременья, может, когда исторические условия изменятся (но — к лучшему ли?), можно будет проявить это жизненное течение народа, его жизненный порыв. Пока еще его не видно. Отсюда и наше суперотчаянье, кусючесть душ, что проявляется и среди лучших. Но пока я не вижу — никого и ничего. Никакого знака надежды».

Трагический стоицизм Василя Стуса — не только следствие пограничной ситуации, в которую поэт попал в результате арестов, заключений и ссылок. Он сформировался в основных своих чертах еще до первого ареста, свидетельством чего является статья «Зникоме розцвітання» (1971 год). Номинально она посвящена поэтическому творчеству Владимира Свидзинского, однако касается значительно более обозримых проблемных пространств. В ней выражены в концентрированной форме философские взгляды Стуса в канун ареста и заключения, сформированные практикой советского бытия (а это же еще были сравнительно «вегетарианские» и хотя бы частично проукраинские времена Петра Шелеста, а не Щербицкого — Федорчука — Маланчука). Но Стус фиксирует и осмысливает трагическое одиночество — не собственное, а общее одиночество украинского интеллигента как такового. В последнее время в журналистике распространено такое высказывание об украинцах: «нация без элиты». Стус поднимает вопрос иначе, куда радикальнее и точнее: «элита без нации».

Для Стуса искусство — это не воспитатель общества, как для просветителей, не «игра в бисер» для избранных интеллектуалов, не общественно значимый способ духовно-практического освоение мира, как для неомарксистов. Это что-то более значимое, а одновременно и ужасающее. «Навеиваемая искусством добрая социальная этика выводится с позиции нашего полного бессилия перед жизнью, нашей, уже успокоенной, капитуляции перед трудностями существования. В искусстве мы добываем себе шанец самозащищенности от мира. Для каждого отдельно — свой индивидуальный шанец, блиндаж (искусство влечет нас перспективой чисто индивидуального спасения; так Господь Бог отпускает нам грехи только в уединенной молитве, промолвленной шепотом). Поэтому всякие социальные построения искусства — по меньшей мере бессмысленны. Фигура обжалования — вот его правдивая ипостась. Отыскивание душевного равновесия в страдании, удовлетворение в горе и удовлетворение горем — вот его коварная цель. Горечь от жизненных неудач замещают радости веры, постигнутой только духом». И дальше уточнение: «Творчество — это только гримаса индивидуальной боли, а наша эстетика — это эстетика страдания, немного подавленной муки. В культе страдания вся философия искусства и все его величие с таинственными феноменами катарсиса (когда перед смертью люди надевают чистую одежду, в этом народном обычае имеем типичный случай катарсиса). Отучая нас жить, искусство учит смерти. Поскольку мир нас все сильнее беспокоит, искусство приобретает доброту Платона Каратаева, оно успокаивает страдающих. Вот и вся его социальная миссия. Остальное — это только способы успокоения».

•  Василь Стус осмысливает сюжеты, связанные с антропологической катастрофой, в их связи — национально-украинского и глобально-мирового начал, приходя к парадоксальным, неожиданным выводам: «И, возможно, эта разлитая поэтическая философия Свидзинского особенно значима для нас, людей середины 20 в., когда крах гуманистических конструкций разума уже не раз значили факты истории, те факты, когда доведенный до своего логического конца тот или иной гуманистический тезис приходит к своей противоположности, превращаясь в бездушную, человекоубийственную, катастрофическую для мира силу. Ум превратился в раковую опухоль нашей духовной конституции. Это самый совершенный орган нашего духовного атрофирования и нивелирования, универсальное орудие нашего самоослепления, он наш самоплен и наше самоуничтожение».

Традиционно в адрес художников и интеллектуалов (эти понятия далеко не полностью пересекаются) провозглашают (само)инвективы относительно их «оторванности от народа», «неспособности транслировать в современное культурное пространство достижения мировой культуры», недостаточную то ли элитарность, то ли эгалитарность и т. п. Василь Стус находит совсем другой тип беспощадных слов для своего круга «бессильных импотентов-интеллектуалов»: «Замкнутые в тюрьме удушающего самосознания, мы атрофируем силы наших биогенетических желаний... Сознательно изменив собственной природе, мы бессознательно сделали наибольшим своим врагом самих себя (но самих себя, уже потерянных для себя). Теперь, преданные собой, мы отравляем себя продуктами собственного распада. Как кони с огненными гривами, которые почувствовали в себе наглую смерть, мы пробуем спастись от этой межевой ситуации под крылом обманчивой веры в один из наибольших самогипнозов — движение. Эта обманчивая вера в движение как панацею от смертельной болезни называется прогрессом. А прогресс фактически является только нашим самоопустошением... Дисгармоничное, с гипертрофией интеллекта, наше человеческое сознание только рассветает в нас — рассветает, расплываясь желтым пятном безумия. А рассвет показывает, что ожидаемый день наш будет очень нерадостный. С гримасой боли в лице, осеняемом вспышками грядущего страшащего дня, мы поздно догадываемся, что в нашем досознательном биологическом состоянии было куда больше эпической «субъективности», чем теперь. Ведь тогда в нас, еще не выделенных из мира, глухо гудела целая природа. Она аккумулировала нас своей энергией, которую мы имели, пусть и не чувствовали себя ее владельцами. Это был тот исключительно благородный подарок, о котором даже не догадываются... Инерционное движение безгранично больше нас, хотя и создано нами, охватило нас своими плесами, словно ненужную щепку. Так мы становимся жертвами своей истории, своих деяний, жертвами самих себя... А распад духовности, собранной для нас природой, процесс угасания человека в человеке мы трусливо зовем историей человеческого общества».

•  При этом свои надежды относительно хоть какого-то просветления в сплошном мраке человеческого существования Василь Стус, сформированный в атеистической среде («не люблю христианства»), возлагает на природу, Натуру, ее влияние на человека: «Природа достойно противостоит наступлению потворства. Она слишком могуча, чтобы серьезно относиться к революционным превращениям маленького гнома, который, прячась за торосами собственного ужаса, представил себя — гримаса чувства неполноценности — венцом природы. Не менее она и доверчива: ей никак не понять, как это может ее сын, пусть даже и очень непутевый, угрожать матери, которая держит его в мире. У нее и мысли нет, что ее могут обмануть. Может, она и ошибается... Но есть ошибки, которые лучше иной безошибочности — вечные ошибки добра и красоты».

Философское творчество Василя Стуса — это такой же «незавершенный проект» (К. Москалец), как и его поэзия, и вся его культурническая деятельность. Написанные Василем Стусом философские исследования в большинстве своем стали фактором интеллектуальной жизни Украины уже в новые времена — в результате изъятия ряда текстов КГБ при аресте поэта в 1972 году. К сожалению, тема «Стус как философ» сейчас почти не исследована, и эта статья, как и несколько других, принадлежащих разным авторам, — только один из первых абрисов ее.