В тоталитарной ночи истории

История — это сумма человеческих судеб. Не механическая сумма по законам математики, а творческое взаимодействие миллионов и миллионов уже далеких (часто беспредельно далеких) от нас жизней, которые были когда-то объединены общей целью — казалось бы, невозможной, немыслимой, однако впоследствии осуществленной! — когда-то проявляли чудеса святости и героизма или же падали в бездну предательства, подлости и убийств.

Вот почему воссоздание именно «человеческого измерения» прошлого становится в последние десятилетия основным, содержательнообразующим направлением работы историков, так же, как и наиболее интересной темой, которая постоянно привлекает внимание «рядовых» читателей — вместо задогматизированного изложения «изменения общественно-политических систем», «борьбы идей» и т. п. И здесь неизмеримо растет роль таких исторических источников, как дневники и воспоминания, несмотря на их неизбежную субъективность (это часто становится даже большим позитивом), ограниченность мировоззрения автора. Ведь если автором является интересная, незаурядная личность с непростой судьбой, которая умеет видеть и наблюдать ход истории, — это всегда ценное свидетельство, мимо которого не пройдет вдумчивый исследователь.

Это тем более справедливо, если речь идет о страшной трагедии, которую пережил украинский народ в годы Второй мировой войны. Как раз дневники (особенно созданные выдающимися мастерами, например, Александром Довженко) являются тем «зеркалом», заглянув в которое, мы можем понять что-то очень существенное, весомое для постижения эпохи. «Дневник» Довженко уже по праву признан нашей классикой. А вот «Дневник» Аркадия Любченко (20.03.1899—25.02.1945), человека во многом отличных взглядов, известного в 20—30-е годы украинского писателя, члена и неизменного секретаря ВАПЛИТЕ, близкого друга Николая Хвылевого и других литераторов, который чудом спасся из лап НКВД и, решив, что немецкий «новый порядок» является меньшим злом в сравнении с большевизмом, сознательно остался осенью 1941 года в Харькове после захвата его частями вермахта, печатался в газете «Нова Україна» и других изданиях, выходивших в 1941—1943 гг. на оккупированной Германией украинской территории, жил в Харькове, Киеве, Львове, на Лемковщине, в Словакии и закончил жизнь в немецком Киссингене (умер после хирургической операции), дружил и общался с Евгеном Маланюком, Уласом Самчуком, Иваном Багряным, при этом изо дня в день вел записи в своей тетради об увиденном и пережитом — этот «Дневник» малодоступен широкому читателю и не издан в Украине достаточным тиражом. Единственное известное издание «Дневника» Любченко увидело свет во Львове и Нью-Йорке (издательство М.П. Коць) в 1999 году благодаря усилиям Юрия Луцкого, известного ученого украинской американской и канадской диаспоры. А между тем заметки Любченко, охватывающие период с ноября 1941 по февраль 1945 года, интересны.

Нужно сразу сказать: интересны не потому, что автор прав. Напротив, во многих случаях суждения Любченко вызывают резкое невосприятие, даже гнев и отвращение, как минимум — дискуссию (тем не менее, выбирая фрагменты «Дневника» для публикации, ваш покорный слуга из принципиальных соображений сохранил все соответствующие записи — нечего нам ретушировать свою историю и ее действующих лиц, это — инфантильное недоверие к читателю). Но дело даже не в этом. «Дневник» Любченко, как отмечал 14 лет назад издатель и составитель Юрий Луцкий (он собственноручно расшифровал 628-страничный текст записей, переданный ему дочерью владыки Мстислава Тамарой), — это на удивление искренний документ, написанный умелой рукой опытного писателя, который дает широкую панораму жизни в оккупированной нацистами Украине в 1941—1944 гг. «Считаю, — писал Ю. Луцкий, — что можно простить ему (А. Любченко. — И. С.) все его слабости (эгоизм, фашизм, антисемитизм, острую сатиру на галичан и т. п.), потому что все написанное им очень талантливо, наблюдательно и читабельно».

Можно ли простить — пусть судит сам читатель. Верим в его ответственность и «взрослость». А теперь — некоторые фрагменты из «Дневника» (по возможности — без комментариев).

* * *

«Еще раз и еще раз убеждаюсь: есть невидимая и непобедимая над человеком сила. Пусть это зовется судьба или как угодно. Это, во всяком случае, самая могучая сила. От нее, в конце концов, все зависит. Что бы ни делал, как ни составлял бы свои планы, сколько бы энергии не потратил, пытаясь быть хозяином своих дел, а Она — Дажбог — вдруг все по-своему скрутит, поразительно, неожиданно повернет все совсем в другую сторону. И что поразительно — видишь потом, что Она действует чрезвычайно логично, правдиво. И невольно чувствуешь себя не только лично слабым, неустойчивым, а каким-то близоруким, неопытным, просто иногда глупым. Стоишь, совсем ошарашенный, и только удивляешься».

(Киев, 22.06.1942)

«А общее положение в Киеве такое: уже две недели как запрещено сюда довозить пищу из сел, однако магазины тоже не открыты. Городскому жителю хоть умирай от голода, ведь паек, который он (если работает) получает, никоим образом его не удовлетворит — только огурцов немного и капусты. Хлеба с 1/VIII дают по 200 гр. и на службе в месяц — 1 клг. Цены на базаре: хлеб — 14—15 руб. за 100 гр., сало — 700—750 руб. за клг., масло — 800, пшено — 22 руб. стакан, спички — 6 руб. пачка. А заработная плата среднего служащего — 700—800 руб. в месяц. Вот и вертись. Со спекулянтами, которые дошли до ажиотажа, бороться, бесспорно, нужно, но рабочего жителя обеспечить каким-то минимумом тоже надо. Удивляет меня эта неорганизованность и эта беспомощность власти. Она граничит с безразличием... и преступлением. Ведь все это — только на руку большевикам».

(Киев, 06.08.1942)

«Говорят, словно по радио сообщалось сегодня о взятии Кронштадта. Вот было бы здорово, «елки-палки». А вчера — из 38 пароходов, которые шли на помощь советам, потоплены под Шпицбергеном 32. Здорово! А позавчера — взят Воронеж. Не здорово ли? А еще несколько дней назад пал Севастополь. События нарастают, наступление разворачивается. Удивляюсь талантливой рассудительности, всестороннему охвату комбинированными ударами такого колоссального фронта — это могут только немцы. Учиться, учиться у них, хотя многие из моих земляков, вялых и высокомерных, не хотят этого понять, топчутся растерянно на месте, бормочут и ворчат. Их, видите ли, прижали, а они ждали, что им ни с того ни с сего упадет готовенькое Украинское государство, что им просто на тарелочке поднесут готовенькие личные блага, потому что они, видите ли, украинцы. Ой, хохлы, хохлы! Они до сих пор не понимают, что наше поле боя — настойчивая, но достоинства преисполненная работа в свою же, в конечном итоге, пользу».

(Киев, 10.07.1942)

«На рынке — ажиотаж не прекращается. Стаканчик соли, стоивший неделю назад 50 руб., сегодня стоит 150. Так же молоко: был литр за 50, теперь 150. Буханка хлеба, которая стоила 45—50 руб., сегодня 300 руб. Пачка спичек: раньше 8—7 руб., сегодня 30—25 руб. Причем не берут крупные купюры, требуют по 1 или 3 руб. советскими, или отказываются давать этими же деньгами сдачу. Берегут ее, собирают, скрывают, надеясь на приход большевиков. Такая-вот нечистая продажная спекулянтская сила! Их только расстреливать. Это — действительно человеческие отбросы, безличная протоплазма, гной. Они готовы всегда кому угодно служить и кого угодно предать.

Мучает меня мысль о судьбе моего народа. Большевики несут лозунг: прочь немцев и петлюровцев! У немцев лозунг: прочь большевиков... и украинских националистов. Так или сяк — плохой знак. Вечная разорванность сердца, неизменное притеснение, неутолимая боль. Как тяжело, как тяжело любить эту родину, и несешь эту любовь, как неутешное страдание, как посмертный крест. Господи, помоги!».

(Киев, 17.02.1943)

«Харьков в руинах, в морозе, который неизменно уже держится три недели. Харьков без света, без воды, без торговли, без хлеба. Харьков напряжен, молчалив, страшен. На базаре стакан отрубей — 10 руб. Копают мерзлую свеклу (кормовую) под городом и едят. Большое лакомство — конина, хоть ее очень трудно добывать.

Вчера ко мне приходит в редакцию (газеты «Нова Україна». — И.С.) какой-то профессор Филиппов, много о себе начинает говорить — философ, мол, сотрудник ВУАН и пишет теперь работу о большевиках.

«На украинском языке?», — спрашиваю его. «Нет, на русском». — «Ну, тогда не надо». — «Как? Почему же? Позвольте? Из-за языка?» — «Ну, а если бы вы принесли, к примеру, в Петрограде работу на украинском языке, то у вас ее разве взяли бы?» — «Нет. Но там ведь языка украинского не знают». — «А мы здесь русского языка не знаем. Понимаете? Не знаем!».

Он вытаращил на меня глаза, покраснел. Вижу — кипит, аж губы у него дрожат. Наконец говорит, что он уважает украинский язык, что его мать — украинка.

«А вы кто по национальности?», — спрашиваю. — «Я — мне все равно... быть русским или украинцем». Тогда уже я вскипел: «Вы, значит, интернационалист, а пишете против большевиков? Вы не знаете сами, кто вы! Сидите на двух стульях, ходите двуликим Янусом! Ну, это, в конце концов, дело ваше. А мы хотим иметь дело с откровенными людьми, которые себя хотя бы немного уважают».

Он ушел. Потом рассказывали мне, что был очень растерян и на меня сетовал, говорил: «Этот Любченко даже... страшен — так ненавидит Россию и русских».

(Харьков, 04.12.1941)

«Появились брошюрки русских великодержавников с эмблемой на обложке — трезубцем и объяснением, в частности, что трезубец Владимира — это тот самый древний государственный знак России. Содержание брошюрок призывает к единству все народы бывш. России. Одним словом — «единая, неделимая», что начинает подавать свой голос и проявлять акцию очень грубо, провокационно, неразумно. Рассчитано на то, чтобы сбивать с толку и местных недотык, и немцев, и вообще чужестранцев. Но опять же — слишком грубо, даже комично. Это все как бандеровцы со своим сине-желтым флагом.»

(Харьков, 25.05.1942)

«Вечер... Из моего бокового окна виден соседний сквер, который уже за эти годы буйно разросся. Над деревьями стоит синеватый вечерний туман. Легкая прохлада после жаркого дня. Хорошо. И здания дальше за сквером на взгорье скомпоновались так гармонично, словно это специально по заботливому художественному расчету и вкусу, их разную высоту, повороты и место здесь определили. А это же совершенно случайно — и как раз красиво, полноценно. Красив ты, Киев!»

(Киев, 10.07.1942)

«Вчера, в воскресенье — горячий июльский день и как раз липы цветут, кричаще пахнут, — ходил с сыном на Крещатик и в сады над Днепром. Страшны крещатицкие руины, даже мальчик (он их в первый раз увидел) ужаснулся: «Ой, папа, что эти большевики наделали!». Пляж на Трухановом и голоса многочисленных купающихся, которые даже по эту сторону реки слышны».

(Киев, 27.07.1942)

«Большинство наших нынешних женщин и девушек — свиньи. Просто — свиньи. Достаточно уже того, что они услужливо несутся к немцам и с первых же дней наихудшим образом взялись «представлять» нацию. Все это, воспитанное еще большевизмом, без крепких моральных и национальных принципов, ни черта не стоит — его следовало бы уничтожить, выжечь из жизни, как нашествие, как гангрену. Об этих женщинах и девочках мы еще будем в свое время решительно говорить и наш приговор должен быть самый суровый. Это — гадость, гниль, струп. Ко всей боли моего народа — еще и эта, стыдом пронизанная боль!» (Киев, 13.07.1942). (Желающие могут сопоставить эту запись Любченко с тем, что писал на эту же тему Александр Довженко в «Дневнике». Какая колоссальная разница! — И.С.).

«Только что вернулся из Генералкомиссариата. Разговор с зам. зав. отделом прессы — Люфтом. Застал его сразу. Сразу меня принял. Я поздоровался и отрекомендовался по-немецки, но предостерег, что плохо еще этим языком владею и попросил переводчика... Вопрос: почему я выехал из Харькова? Объясняю болезнью и возвращением домой. Он, оказывается, не знал, что я местный житель и был эвакуирован. Это сразу придало большую ясность моему положению. Когда же я рассказал о работе в Харькове и показал документы, свидетельствующие, что я с первых дней прихода в Х-в нем. вооруж. Сил включился в активную работу и трудился до последнего дня отъезда оттуда, показал еще и газеты с моими статьями — сомнения, которые были, еще больше развеялись. Он сказал, что в «Новому Українському Слові» (газета, которая издавалась тогда в оккупированном Киеве. — И. С.) штат будет на днях еще дополнительно сокращен, газета в размере еще уменьшается и становится исключительно политико-информативной, поэтому для художественно-литературных материалов там останется места 5—10%. Что же я там смогу делать? Ничего. Следовательно, он предлагает сотрудничать в DNB (Deutsche Nachrichten Buro — Немецкое Бюро Новостей) в Ровно, причем материалы я могу ему давать непосредственно. Эта работа будет хорошо оплачиваться... Он в конце добавил, что в зависимости от успешных результатов моей работы он при случае назначит меня на редакторскую работу где-то в другом месте. Я поблагодарил. В целом разговор продолжался недолго, но сугубо деловито и оставил удовлетворительное для меня впечатление. Я очень рад, что не затронуто мое достоинство, и вел я разговор в достойном тоне самоуважения. Он, между прочим, спросил где-то после начала разговора: украинец я или русский? Я подчеркнуто ответил, что украинец, и это заставило его внимательно посмотреть на меня».

(Киев, 25.06.1942)

«На днях появилась по всех укр. газетах информация через ДНБ о нашей комиссии правописания — там указана и моя фамилия. Появление этой информации очень важно именно потому, что там сказано: «В основу положено академправописание 1929 г.». Следовательно, для всей укр. периферии будет уже ясная и точная ориентация на это правописание —1929 г. Меньше колебаний, мудрствований, и больше общности, нормированного единства. Я рад, что так широко напечатана информация, ведь это же была моя инициатива... Что бы там ни было, а вся культурная Украина будет уже относительно правописания мобилизоваться в этом едином направлении, тем более что в информации в начале стоит фраза: «При поддержке немецкой власти» работает, дескать, эта комиссия. Следовательно, для трусов и русотяпов — достаточно определенное предостережение. Есть слухи, что укр. письмо хотят перевести на латинскую азбуку, поэтому и задерживается немного печатание учебников. Вот если бы это действительно осуществилось! Украина сразу переступила бы немало преград на пути к Европе, а главное, еще более решительно и окончательно разорвала бы искусственную, однако крепкую пуповину с Москвой. Вспоминаю, как об этом мечтали мы еще в ВАПЛИТЕ. Даже такой заядлый плужанин, как С. Пилипенко поддался на наш призыв (нам это не выпадало делать, потому что сразу же инициатива была бы парализована, а он, как представитель села, был здесь хорошим пробным камнем). Он тогда и проект разработал по образцу чешской азбуки. Уже и заседания прошли в доме им. Блакитного. Но все окончилось крахом и поражением ЦК КП(б)У».

(Киев, 02.08.1942)

«В Пединституте сегодня мне сказали, что есть распоряжение Райхскомиссариата печатать учебники для народных школ на местном диалекте для каждой области. Вот тебе и имеем утверждение единого правописания! Не о единстве здесь заботятся, а о разъединении, расслаблении, — «раздели и властвуй!» ...Все, в конце концов, ясно. Давно уже ясно».

(Киев, 10.08.1942)

Начало. Окончание читайте в следующем выпуске страницы «Украина Incognita»