Жестокий романс Афанасия Фета

1. ИЗ МОСКВЫ — В НОВОГЕОРГИЕВСК

Свое 25-летие Афанасий Фет встречал далеко от Москвы, где прошла его студенческая юность. Едва закончив учебу в университете (растянувшуюся на целых шесть лет), он решил оставить «белокаменную» и ехать на юг, в гоголевскую степь. Поворот судьбы — поразительный: поэт, чьи стихи охотно печатали такие разные по «направлению» журналы, как «Москвитянин» и «Отечественные записки», вдруг решил стать военным. А ведь это о нем законодатель литературной моды В.Белинский уже написал: «Из живущих в Москве поэтов всех даровитее г-н Фет». Это его книжку стихов с пышным названием «Лирический пантеон» (1840) хвалил рецензент «Отечественных записок»: «… г. А.Ф. целою головою выше наших дюжинных стиходелателей». Целою головою выше — хотя речь шла об ученическом, в общем-то, сборнике, в котором явственно слышались перепевы романтической поэзии — от Байрона и Гейне до популярного в начале 1840 годов Бенедиктова.

Подсчитано, что до начала военной службы (с 1841-го и до 1845 года) А.Фет напечатал 85 стихотворений. Некоторые из них получили широкую известность благодаря музыкальным «крыльям»: романсы на слова Фета быстро завоевывали сердца слушателей, а особенно слушательниц. Обитатели аристократических салонов и «дворянских гнезд» уже успели прочитать его слова любовного умиления «Я пришел к тебе с приветом, рассказать, что солнце встало…», заставляющие невольно улыбнуться — столь разительно в них сочетание юношеского возвышенного чувства, очарованности красотой природы, жизнерадостности — и простодушия… Если верно, что любовь всегда немножко глуповата, то едва ли найдется более веский аргумент в пользу такого утверждения, чем эти трогательные строки Фета…

Стихотворение, начинающееся словами «На заре ты ее не буди…», тоже написано еще в 1842, и Фет пока не знает, что ему суждена слава одного из самых популярных русских романсов…

И вот все брошено; Москва осталась «за шеломянем», и в апреле 1845 года Афанасий Фет прибывает в южный степной городок Елисаветград (ныне Кировоград), имея при себе рекомендательное письмо, адресованное корпусному командиру Дмитрию Ерофеевичу Остен-Сакену его племянником, соседом Шеншиных. С этого момента и началась военная служба Фета в кирасирском Военного ордена полку.

Но что же все-таки заставило выпускника Московского университета, подающего надежды поэта, стать кирасиром? Ответ на этот вопрос исследователям жизни и творчества Фета известен давно. Заставила катастрофа, которую Афанасий пережил в 14-летнем возрасте, когда учился в пансионате Крюммера в прибалтийском городе Верро (теперь — Выру, Эстония). Именно тогда ему приоткрылась тайна его происхождения. Оказалось, что орловский дворянин Афанасий Шеншин, сыном которого он считал себя, — вовсе не отец юного Афанасия! Историю эту биографы поэта распутывали долго, и вот ее замысловатый сюжет.

В 1819 г. 44-летний мценский дворянин А.Шеншин лечился в немецком городе Дармштадте, где и познакомился с Шарлоттой Фет, 22-летней еврейкой, которая не так давно, полтора года назад, вышла замуж за дармштадского асессора Иоганна Фета, успела родить ему дочь и теперь снова готовилась стать матерью. Роман Шеншина и Шарлотты развивался стремительно: вскоре они спешно уехали в Россию. Через несколько месяцев Шарлотта родила сына, которого записали на фамилию Шеншина, хотя настоящим его отцом был Иоганн Фет.

Прошло четырнадцать лет — и Орловская духовная консистория, специально разбиравшая «дело о крещении» Афанасия, постановила, что «означенного Афанасия сыном г. ротмистра Шеншина признать не можно». Вот почему во время учебы в Московском университете он считался «студентом из иностранцев». Позже в письме Марье Петровне Боткиной (ставшей его женой) поэт писал: «Если спросить: как называются все страдания, все горести моей жизни, я отвечу: имя им — Фет».

Пережитое Афанасием потрясение было столь сильным, что им овладела, как выразился исследователь творчества поэта Д.Благой, «идея- страсть»: во что бы то ни стало вернуть утраченную фамилию, а с ней — права русского дворянина! Эта «идея-страсть» и побудила Шеншина-Фета оставить в 1845 г. дом Григорьевых в Замоскворечье, бывший для него «истинной колыбелью… умственного я», и ехать на юг. Военная служба должна была проложить путь к воскрешению. Офицерский чин давал право стать дворянином.

Впрочем, были и другие причины, побудившие выпускника Московского университета стать кавалеристом. Накануне, в 1844-м, умерла мать. Она долго мучилась припадками и «меланхолией», а закончилось тем, что Елизавета Петровна Шеншина (так называли Шарлотту Фет после ее переезда в Россию) сошла с ума. Афанасий знал, что ее болезнь наследственная. В воспоминаниях он писал о матери с жалостью: «никогда я не видел ни малейшей к ней ласки со стороны отца»… Да и к сыну своей жены Шеншин, судя по всему, нежных чувств не питал и какими-то особыми обязательствами перед ним себя не связывал. Ивану Борисову, своему подопечному, Шеншин посылал 600 рублей в год, Афанасию доставалось вдвое меньше…

Но был еще Петр Неофитович Шеншин, дядя, который любил племянника, ценил его поэтическое дарование, и даже обещал оставить Афанасию немалое наследство — 100 тысяч рублей. Однако и дядя внезапно умер, и что после этого оставалось Фету? Аполлон Григорьев писал, что сложные жизненные обстоятельства и врожденные особенности характера его друга вызвали «страшное хаотическое брожение стихий его души». Скепсис, уязвленное самолюбие, неверие в людей, атеизм, ощущение личной катастрофы, — вот что определяло «стихии», о которых свидетельствовал хорошо знавший Фета А.Григорьев…

На юг Афанасия Фета звал Иван Борисов, друг его детства. «Приезжай, писал он в Москву, — службы никакой, а куропаток столько, что мальчишки палками их бьют…» Служил Борисов в Новогеоргиевске, военном городке на берегу Днепра, недалеко от Кременчуга. Городок этот, ставший Новогеоргиевском после того, как здесь расквартировался полк, по старинке называли Крыловым. (В хрущевские времена история его закончилась: Днепр перегородили, и приречные поселения оказались на дне искусственного «моря»). В «Ранних годах моей жизни» А.Фет весьма подробно описал новые места своего обитания. Крылов стоял на месте впадения в Днепр широкого тогда Тясмина, и по этой причине привлекал торговый люд. Среди местных купцов было много раскольников, предки которых попали в эти края еще в петровские времена. Военных поселенцев они сторонились. Кирасиры жили своей жизнью, а Крылов-Новогеоргиевск — своей. Мостовых в городке не было, дома строились по традиционному для Поднепровья образцу «украинской хаты». На одной из старых фотографий можно увидеть один такой дом, — довольно низкий, но длинный, с белыми стенами и большим количеством окон со ставнями. Именно в нем и жил А.Фет.

По дороге в Новогеоргиевск, в Новой Праге, ротмистр Малеваный спросил Афанасия: «не родственник ли вам тот Фет, которого имя часто встречается на страницах «Отечественных записок»?» Его узнавали. Имя «известного поэта Фета» мне как-то встретилось в воспоминаниях Михаила Старицкого: оказывается, отец композитора Миколы Лысенко в те же 1840-е годы служил в том же кирасирском полку, что и Фет! Деталь весьма любопытная: «Фет, — пишет Старицкий, хорошо знавший семейные предания своих родственников, — даже упрекал мать Лысенко, что она учила сына первой азбуке французской, и взялся сам учить его русской...» В полку знали, что их сослуживец — поэт. Да он и сам не давал этого забыть: сочинял полушутливые стихи, в которых подтрунивал над новыми друзьями, написал даже корпусный гимн, начинавшийся словами: «Поднялася пыль степная…» Была у Фета и походная библиотека, в которой главенствующее место занимали издания Горация. С Горацием он не разлучался. Переводил его, а переводя, находил в строках античного поэта душевную отраду…

Ну а как же служба? Борисов, конечно, преувеличивал, называя ее «никакой». Все было, как и положено: у закройщика Лихоты Афанасий Фет заказал кирасирскую форму из толстого сукна, привинтил к сапогам шпоры, надел белую фуражку — и вот уже два вахмистра учат начинающего унтер-офицера пешему фронту и верховой езде. Новому делу Фет предался, как сам вспоминал, «со всем рвением». Ему нравилось все это: белые перевязи, оберроки (черные фраки), медные кирасы, палаши, каски с гребнями из конского хвоста… Нравился корпусный командир Остен-Сакен, любивший вырабатывать у молодых офицеров «военный взгляд», — человек храбрый и благородный. Нравились многие сослуживцы: воспоминания, написанные Фетом на склоне жизни, многолюдны, полны живых, красочных рассказов о тех, кто его окружал в 1845-м и в последующие годы… Имена — весьма звучные, за многими — затейливые родословные. Полковой командир Энгельгардт. Его адъютант Небольсин. Князь Кудашев. Граф Пален. Эскадронный командир Ростишевский. Барон Крюдер. Ротмистр Эммануэль, адъютант корпусного командира. Командир третьего эскадрона О’Коннор… Невольно воскликнешь: «Не тот ли это князь Кудашев, о котором писала в своих «Записках» великолепная Александра Смирнова- Россет?» Или: «О’Конноры — это же родственники Миколы Лысенко! Но кто такой этот О’Коннор, «хитрый хохол, по происхождению ирландец», о котором пишет Фет?»

Были в окружении Фета и люди без звучных фамилий, преимущественно «хитрые хохлы». В воспоминаниях А.Фета порой звучит украинская речь, нет-нет да и напомнит о себе стихия простонародной украинской жизни, окружавшей его. Вот полковой квартирмейстер Павел Васильевич Кащенко, отвечая на вопрос Фета о странных птицах, изображенных на изразцах голландской печки, начинает «со слезливым выражением в голосе» рассказывать, что это кулики и хохлатые чайки, и что «непонятная картина» на печке — это живописное воплощение «песни Мазепы после Полтавского погрома»:

Кулик чайку
Хіп за чубайку:
Чайка кигиче,
Своїх діток кличе.
Киги, киги, та й вгору,
Лучче втопиться в Чорному морю…

Вот ротмистр Безрадецкий, силящийся повторить команду генерала, графа Остен-Сакена по-русски, — но, увы, безуспешно: все равно получается по-украински. «Перед вами не чумаки, а солдаты», — замечает на это генерал, впрочем — беззлобно… Фет вспоминает эти два эпизода между прочим. Вряд ли его мысли могли быть заняты украинской стариной, Мазепой, чумаками, или же особенностями характера украинцев. У него была своя точка отсчета: случилось вот послужить на краю России, и скоро год позади, и ЦЕЛЬ день ото дня становится ближе…

Окончание см. в завтрашнем номере на стр. «История и «Я»