Тень «нового Рима» или истоки русского антизападничества
В основании истории каждого народа лежат определенные идеи. Римскую идею придумали историки и поэты. О том, кто такие римляне и в чем их мировое предназначение, рассказали Тит Ливий и Вергилий (в форме исторического трактата и в форме поэтического мифа). Тем самым они стали творцами римского самосознания. Точно так же, рассказывая истории о себе, мы творим собственную биографию. Франки, приняв католицизм и осознав себя наследниками римской политической идеи, положили начало новой Европе. Когда в средневековье развернулась борьба между папами и императорами, это разделило тогдашних европейцев на два больших лагеря. Позднее это разделение приняло форму противостояния «германской» и «романской» идей: от борьбы Лютера с Римом, до франко-немецких конфликтов на протяжении всего XIX века и вплоть до середины века прошлого.
Правда, иногда с «великими» идеями дело обстояло не так просто. Немцы долго не могли понять – кто же они такие. В XIII веке немецкие студенты в университетских спорах со своими французскими однокурсниками, пытались доказать, что они монголы, пришедшие из великой степи. В XIV и XV веках они уже рассказывали другую историю: что они - те самые германцы, которых описывали в своих трактатах римские историки. Само слово deutsch происходит от theodiscus («свойственный для народного языка» - причем имелись в виду народные диалекты вообще). Впервые это слово употребил каролингский епископ в 786 году, докладывая папе о том, что на Западе синодальные решения зачитываются как на латыни, так и на народных диалектах. Как эллины придумали слово «варвар» для обозначения всех, кто не говорил по-гречески, так позднее одни варвары (франки) дали имя другим варварам (немцам). Еще в XVII-XVIII веках слово «немецкий» имело отношению только к языку (а московиты назвали «немцами» тех иностранцев, которые не говорили по-русски, то есть были «немыми»). Якоб Грим в предисловии к созданной им грамматике немецкого языка, называл нововерхненемецкий язык «протестантским диалектом» (так как именно Лютер придал немецкому общекультурное значение). Но отцом немецкого национализма стал философ Фихте, который в 1808 году произнес свои знаменитые «Речи к немецкой нации» (Reden an die deutsche Nation). Его национализм был вдохновлен антифранцузским и анти-наполеоновским пафосом. Этот молодой немецкий национализм был не по вкусу Гете, который в одном из разговоров с Эккерманом (в феврале 1826 года) заметил: «Наша праистория тонет во мраке, а позднейшая из-за отсутствия единой династии не представляет общенационального интереса».
Но менее всего повезло «русской идее». Тезис «Москва – третий Рим», приписываемый старцу Филофею (и сформулированный в двух его посланиях 1523 и начала 1524 годов), восходил к весьма примечательным источникам. Вот как это описывает византинист Сергей Иванов: «В XV веке в Италии думали о том, как закрыться от османов, строили какие-то коалиции. В конце концов, итальянцам пришла в голову мысль попытаться соблазнить московитов их мнимым византийским наследством – пусть думают, что обладают правами на византийский престол. Это прямо формулирует венецианский сенат в 1473 году. Но московиты совершенно на это не повелись: тогда Московское Великое княжество еще было локальным государством. Единственными людьми, которые обратили внимание на эту идею, были греки, которые бежали в Москву от турок: митрополит Зосима в 1492 году в пасхалии назвал московского царя новым Константином, а Москву – новым Константинополем. Никакого интереса у московитов это тоже не вызвало. Греки вообще то и дело напоминали московитам, что они – последние на свете православные». То есть идея «Москва – третий Рим», была придумана итальянцами-католиками с одной целью и подхвачена православными греками-эмигрантами – с другой. Оба раза замысел не сработал сразу, но получил неожиданное развитие уже через 30 лет у загадочного и полулегендарного Филофея (возникает подозрение, что и сам он – миф, имеющий явную политическую окраску), а затем в политике Российской империи конца XVIII – начала XX века.
Смутная московская идея «собирания земель» стала постепенно оформляться в некое подобие «великой всечеловеческой миссии». «Земельное стяжательство» получило теологическое оправдание. В конце 70-х годов XVIII века в голове Екатерины II возник так называемый «греческий проект» (не под влиянием Филофея, о котором Екатерина не знала). План был прост: уничтожить слабеющую Османскую империю и воссоздать Византийскую империю (включающую Болгарию, Македонию и Грецию). Править этой империей должен был внук Екатерины Константин (его специально и назвали этим именем для будущей миссии). Все ограничилось Крымом, взятием Очакова и основанием Херсона. Но чувство великой миссии стало только возрастать. Равнодушная к идеям империя вдруг ощутила себя орудием божественного провидения.
Еще в 1829-1831 годах, в своих «Философических письмах», Чаадаев сетовал на маргинальность и безыдейность русской истории. В середине XIX века славянофилы, соединив идеи немецкой философии (главным образом, Шеллинга) и идеи немецкого католического теолога Иоганна Августа Меллера, впервые придали рыхлому национальному мировоззрению какие-то концептуальные очертания. Но здание получилось странным и неуклюжим. Любительские построения первой волны славянофилов (Киреевского, Хомякова и семейства Аксаковых) обосновано критиковали Владимир Соловьев, Константин Леонтьев и отец Павел Флоренский.
Славянофилы впервые стали толковать противостояние России и Запада как глобальный идейный спор. В этом споре России принадлежала, по их мнению, почетная миссия «новой христианизации» Запада. Эту идею поднял на новый уровень Достоевский в «Дневнике писателя» (за ноябрь 1877 года). Там он заявляет, что Рим продал Христа за земное владение и «породил» социализм. Далее читаем: «Утраченный образ Христа сохранился во всем свете чистоты своей в православии. С Востока и пронесется новое слово миру навстречу грядущему социализму, которое, может, вновь спасет европейское человечество. Вот назначение Востока. Но для этого назначения России нужен Константинополь, так как он центр восточного мира». Эти строки писались в разгар русско-турецкой войны 1877-1878 годов. В рассуждениях Достоевского старые идеи итальянцев и греков, темные идеи старца Филофея и амбициозный «греческий проект» Екатерины, приняли очертания целостного образа. География и экономика («собирание земель») соединились с теологией, философией и историософией. Чужие концепты были усвоены и приготовлены к «практическому употреблению». Неважно, что все случилось «как раз наоборот». Освобожденные славяне не захотели встраиваться в антизападный проект. Социализм с его претензией на «земное господство» победил не на Западе, а на «подлинно-христианском» Востоке. Но еще за год большевистского переворота, летом 1916 года, по инициативе великого князя Николая Михайловича была учреждена комиссия по подготовке будущей мировой конференции «победителей». Как пишет Сергей Ольденбург: «Россия должна была получить Константинополь и проливы, а также турецкую Армению. Польша должна была воссоединиться в виде королевства, состоящего в личной унии с Россией. Восточная Галиция, северная Буковина и Карпатская Русь подлежали включению в состав России».
Но когда империя пала, когда «православный народ» стал рушить храмы и убивать своих священников, русские эмигранты-интеллектуалы придумали новую идею, «компенсаторную». В победе большевиков они предлагали увидеть все ту же борьбу с коварным Римом. Большевики – это новые монголы, которые сохранят святую Русь и подготовят ее к эсхатологической битве с Западом. Этот концептуальный конструкт получил название «евразийство». «Последний евразиец» Лев Гумилев в интервью журналу «Наше наследие» (за 1991 год) выразил свое кредо в виде кратких формулировок. Основа евразийства – это «идеократия», то есть власть идей. Но о каких идеях идет речь? Прежде всего, не существует «общечеловеческой культуры». Гумилев цитирует Н.С.Трубецкого, одного из главных идеологов евразийства: «Национализм каждого отдельного народа Евразии должен комбинироваться с национализмом общеевразийским». Трубецкой описывает Запад как разрушительную силу: «Заветной мечтой каждого европейца (!) является обезличение всех народов Земного шара (!), разрушение всех своеобразных обликов культур, кроме одной европейской, которая желает прослыть общечеловеческой, а все прочие превратить в культуры второго сорта». Такой обезличивающей силе может противостоять только «духовный» Восток, уважающий своеобразие всех культур. Это – великий евразийский союз. По мнению Трубецкого, «евразийские народы связаны общностью исторической судьбы». Отторжение народа от этого единства может быть произведено только путем искусственного насилия над природой и должно привести к страданиям». То есть Трубецкой, а за ним и Гумилев, понимают «евразийское единство» (а Гумилев в скобках поясняет – СССР) как естественный органический союз. От этих идей, до «самой большой геополитической трагедии ХХ века» - всего один шаг. Псевдо-философские и псевдо-теологические построения вдруг дополняются естественнонаучной (точнее, псевдонаучной) концепцией. Теология и философия обретают биологический фундамент. Сама история толкуется биологически.
Кому-то из современных читателей подобные идеи могут показаться ненаучными и даже бредовыми. Пожалуй, я с этим соглашусь. Только при одном «но». Сейчас эти идеи переживают свое возрождение (скорее всего, перед своим окончательным уходом в небытие). Эти идеи снова используются в политических целях. Варварская идея «собирания земель» снова соединилась с великой «цивилизаторской миссией» «борьбы с Западом», с идеей «нового Рима», несущего христианство «прогнившей» либеральной цивилизации. Однако главная проблема этих идей состоит в том, что они – глубоко вторичны. Их произвели на свет хитрость венецианцев и корыстолюбие греков-эмигрантов. Их подхватили владыки новой империи, видевшие свою главную цель в расширении границ. Эти идеи не имеют ничего общего с реальностью. Не было никакого «соборного христианства» славянофилов, а было синодальное православие с бесправными священниками и насильственной обрядовостью. Не было, и нет никакого «нового слова», которое, согласно пророчеству Достоевского, Восток должен изречь миру. Есть только мечты и грезы, которые могут очаровывать силой прекрасного мифа или замысловатого литературного сюжета, но которые никак не связаны с реальностью. Просто потому, что этому чудесному «Востоку» решительно нечего сказать «Западу» и потому что все идеи пришли оттуда.
Старые идеи порождают новые соблазны. Но и сами они, и то, что на них строится, - только призраки, лишь игра теней. Ничего реального из них возникнуть не может…
