История мировых брендов
Фотографировать меня учил Алик Сидоров. Хотя, что значит – учил, ничему он меня не учил, просто жизнь была очень тесной, и я подчас находился вместе с ним, когда он фотографировал свои перфекционистские пейзажи Киммерии, и я видел ту избыточную тщательность, с которой он подходил к каждому кадру. Да и вообще ко всему. Но и здесь я стал его полным антиподом: я медлю – бью копытом от нетерпения - только пока обдумываю концептуальные берега будущих действий, а потом воплощаю придуманное без каких-либо промедлений, на которые не способен. Алик преимущественно фотографировал природу и архитектуру без влажного (грязного?) компрометирующего следа человека, я же фотографирую исключительно людей, да и то – из глубокого, почти подпольного социального низа. А чаще всего - бездомных, наркоманов, попрошаек, сумасшедших (верхняя граница социально допустимого – мелкий уличный торговец, но с шансом сорваться в штопор или болезнь) – то, что в просторечии именуется безобразным. Или, по крайней мере, то, что перпендикулярно гламуру. Да и вообще перпендикулярно. Например, помойку в разных странах: она красноречивей пейзажей. Причем, чем страна менее цивилизована (и отсутствует recycling), тем помойка для меня интереснее, на другом языке – живописнее.
Иногда я, правда, фотографирую интеллектуалов под горчичным соусом популярности, но только тех, кто по своему выражению столь же отчетливо выбивается из социальной грядки. Интеллектуалы – те же сумасшедшие, почти всегда – больные, только пунктик у них другой. Ведь только асоциальное меня и интересует. Но и то, как полуфабрикат.
Если Алик существовал в суверенных границах изображения и как нарушение правил расценивал любое прикосновение фотошопа, то я не могу позволить фотографии существовать как самоценному акту. Я не верю в фотографический смысл, не верю в природу, которую выявляет фотограф, я, по крайней мере, этим смыслом не могу удовлетвориться. Поэтому всегда соединяю фотографию с еще одним слоем, и только столкновение позволяет мне искать и находить тот (по замыслу) бьющий искрами месседж, который я и готов отправить дальше.
То есть вообще-то я – никакой не фотограф, я – конструктор сообщений, каждое из которых состоит из ряда изображений, хотя в основе всегда лежит фотография очередного похожего на меня урода. Потому что я не просто фоткаю людей, которых другие считают опустившимися, я фиксирую среду, которая кажется мне если не настоящей (этого я не знаю, еще один рекламный лозунг), то родственной по замыслу. Тех, кто сорвался с подножки трамвая и больше, скорее всего, никуда не поедет. Конец пути. Только тогда в лице появляется комбинация усталости и что-то вроде освобождения от правил, которые представляются незыблемыми большинству, но их лица для моего отбора непригодны. Я в свое время рассматривал их (мое лицо такое же), но видел индивидуальность с отчетливым социальным измерением и сеть из правил, поймавших владельца и держащих за фалды. Снимаешь лицо, интеллигентное, приятное во всех отношениях, а в кадре - список прочитанных книг и свод правил самоограничения. Мне, стихийному анархисту, нечего ловить в этом пруду.
Могу еще сузить метод выбора: чем менее человек образован (интеллект унифицирует лица), тем с большей вероятностью он будет дразнить мое воображение. Чем менее лицо пригодно для рекламы, тем больший интерес оно вызовет у такого собирателя аномалий, как я.
Теперь: зачем мне это нужно? Когда-то давно Дима Пригов объяснял, что рисует ночью, а днем пишет - тем, что иначе не может убить время. Образное обоснование, зачем мы, психопаты, чем-либо занимаемся. Все другие занятия не дают иллюзии устойчивости, я ощущаю себя собой только во время работы, и если кончается одна, тут же начинается другая. Я работаю вечером 31 декабря и утром 1 января, я ненавижу праздники, как задержку, и это - не особый болезненный вид трудоспособности, это страх перед временем, не пропущенным через мясорубку моего внимания. Я пропускаю через мясорубку воздух с ошметками языка, прилипшими кусочками целлофановой обертки, всем тем мусором, который производит жизнь, дабы в процессе трансформации, перелицовывания реальности появился смысл или иллюзия смысла, что одно и то же.
По мне, подзаголовок «не могу молчать» - не выражение гражданской позиции, она факультативна, а физическая и психическая невозможность молчать, то есть не фиксировать очередную печать себя на пене волн.
Ни переезд из страны в страну, из города в город, из одной эпохи в другую – ничего здесь не меняют. Везде я ищу возможность восстановить мой перпендикуляр к тому, что почитается нормой. И снимаю людей, выпадающих из ряда.
Но так как и изображения социальных неудачников - не самоценны для меня, я ищу новые и новые проекты, в которых их ненужность, аутсайдерство (лишние люди, прореха на человечестве) действовали бы как кислота на тот или иной слой массовой культуры.
Мой новый проект - «История мировых брендов», когда два полюса – лица отщепенцев и пафосная реклама - аннигилируют друг друга или пытаются это сделать. Я фиксирую момент встречи мокрого драного зонтика и лазерного принтера на операционном столе, только для меня здесь нет ничего сюрреалистического, только две обыденности, поставленные лоб в лоб.
В последнем проекте есть и детский, побудительный аспект. В прошлом месяце я поменял камеру, продав полноформатную зеркалку и купив куда более легкую полноформатную беззеркалку. Травма спины, полученная на тренировке в двадцатилетнем возрасте, сделала затруднительным постоянное использование тяжелых инструментов. Плюс естественное желание мимикрии: моя натура – нежная и пугливая, я должен с ней считаться; дабы обменять свой доллар на право сделать пару кадров, я должен выглядеть праздным туристом, щелкающим затвором от утомительного незнания, как потратить время в чужой стране. Что, собственно говоря, правда.
