Корни
Случайное совпадение: читала одновременно две похожие между собой книги — по истории и способу эту историю рассказать. Документальные романы — «Предки» Анны Вебер и «Восточно-западная улица» Филиппа Сэндса. У обоих: успешный взрослый человек однажды берется реконструировать биографию своего (пра)деда. Прадед Анны был просветителем, одним из авторов концепции германизма, его сын — нацистом. Дед Филиппа — еврей-из-среднего класса из Львова, который эмигрировал в 1930-х в Вену. Их старики имеют нечто общее: никогда не рассказывали о своей жизни. Поэтому собирают писатели книги из лоскутов-обломков: найденных в архивах документов, случайных писем, заметок, нечетких фото. Заполняют лакуны в биографиях родственников более известными историями жизни — философов Вальтера Беньямина и Мартина Бубера (в случае «Предков») или юристов Рафаэля Лемкина и Герша Лаутерпахта (это в «Улице»). Между современными авторами и их (пра)дедами — Холокост и прицельное травматическое молчание о нем, которое продолжалось едва ли не два поколения. Но мне сейчас думается не о Шоа. А именно о необходимости однажды воссоздать и пережить по часам жизнь того, кто тебя породил. Пренести священную жертву за «грехи отцов».
Думаю о поиске корней и обретенных добровольно «генеалогических бедах» — и тут же контекстная реклама радует. Приглашают на семинар и мастер-класс по составлению генеалогического древа, обещают рассказать, как правильно написать историю своей семьи, и советуют, где можно сделать «генетический» гемо-тест, чтобы узнать свое этническое происхождение. На том событим за пару дней зарегистрировались более трехсот посетителей. И я думаю, зачем им/нам это? Как изменится твоя жизнь, когда ты узнаешь, что имеешь 3% китайца в себе, и «шльондрою була бабуня; царство їй небесне, старенькій»?
Почему современный урбанистический человек-номада, который сознательно отказывается от бытовой и интеллектуальной зависимости от кровной семьи, одержим поисками своих корней?
Очевидный ответ: это интересно.
Наши воспоминания не даны раз и навсегда. Они то ли взаимодействуют с другими воспоминаниями, то ли попадают в зону забывания, застаиваются или запускаются. Это естественные процессы. Но есть и ощутимо культурный их аспект. Чем больше возникает таких книг, как у Вебер и Сэндса, чем популярнее такие семинары по выращиванию генеалогических деревьев, тем все менее спонтанными и импульсными становятся наши индивидуальные и коллективные воспоминания. Они уже являются конструктами, не лишенными, впрочем, сакральности. Анна Вебер где-то там объяснила, почему она начала писать историю своей семьи: «Моим исходным намерением было нарисовать образ мертвых. И ответ, который я нашла, оказался в том, что мертвые не замерли в статике, они являются теми, кто остается в движении. Воспоминание — это движение навстречу, путешествие».
Так вот оно что! Бежим изо всех сил навстречу своим мертвым, а те — заняты своим шествием — не то чтобы нас ожидают. А природа заполняет пустоты, известная максима.
Такие романы, как эти два, воспроизводят не самые приятные семейные истории (вы и сами легко в этом убедитесь, вспомнив другие одобные, их много). Поиск корней так или иначе будет достигать какой-нибудь войны, в которой достойно вели себя не все родственники, это понятно. На каждую семью — по войне, на каждую семью — по жертве, на каждую семью — по преступнику. Реконструировать чужие воспоминания, писать биографии «дедов» — сегодня в основном не означает, отдавать дань памяти. Импульсом к этому делу может и выступает изначально гордость, но формирует ее как «процедуру» пока что стыд и вина. В «Предках», например, есть идеальный прадед и есть дед, который сбился с правильного пути. Только есть там, в частности, одна сцена, когда Побережник (так она прадеда ласково называет) попадает в психиатрическую больницу и рассуждает о том, что было бы гуманнее пациентов казнить. Да, это прадед-гуманист рассуждает, а не дед-нацист: найди и отметь десять отличий.
Так что не факт, что бежим мы на встречу именно со воими мертвыми. Может быть, не навстречу движемся, а во весь дух убегаем от них: скорость хорошая, направление неправильное. Здесь вроде бы все просто-просто: в процессе написания истории деда можно «забыть» рассказать историю отца.
Впрочем, на вершине генеалогического древа, которое нас обещают научить рисовать, все равно только Я. Такие истории дедов выдающихся, они только о нас всегда. Когда мы свидетельствуем за кого-то, мы берем на себя ответственность за себя, предельно возможную. Ну вот, Сэндс читает мемуары Лемкина (того, кто придумал понятие «геноцид») и говорит: Лемкин много лжет. И сию минуту воленс-ноленс уже думаешь: а где в книге о деде лжет уже сам Сэндс? Свидетельству свидетеля мы способны верить тогда, когда моральный свидетель хотя бы отчасти приближается к опыту того, за кого говорит. Правдивость таких текстов, как «Предки» и «Улица», означает гораздо больше, чем их точность. «Грехом детей» здесь является соблазн непроизвольного припоминания («то, что было не со мной, помню», помните?). Реконструированные истории семьи — это всегда волевой тенденциозный акт.
Проведем эксперимент? Если я прямо сейчас попрошу вас вспомнить что-то (не вспомнить непроизвольно, а именно сделать усилие и вспомнить). Даже если это не будет что-либо травматичное типа «Ваше первое воспоминание о том, как вам причинили физическую боль». А возможно, даже что-нибудь приятное. Скажем, «вспомните, что вы помните о самом первом поцелуе в своей жизни». Вспомнили? Знаете, большинство из вас все равно сейчас воссоздали в воспоминании что-то не очень приятное. Например, чувство неловкости или легкий стыд или неоправданные ожидания, которые возникают с первым эротическим поцелуем, или то, как неудачно затем разворачивались те отношения. Так это работает. Когда нас принуждают к волевому припоминанию, мы вспоминаем что-то неприятное, сейчас вытесненное, до определенного времени забытое. Один известный писатель, обдумывая последствия Первой мировой, выдохнул обреченно: «Наше прошлое нельзя вызвать в полицейский участок». То есть, историю нельзя заставить свидетельствовать — в свою защиту, очевидно, а не «с виной». За сто лет мало что изменилось. Прошлое сторонится полицейских участков. Однако оно охотно посещает книжные магазины-библиотеки. А теперь еще и записывается на какие-то популярные семинары.
А знаете? В романе Вебер называет прадеда прозвищем, потому что вслух его имя сказать не способна. В романе Сэндса мать рассказчика бесится от злости, что он копается в грязном белье предков (так это для нее выглядит). Такие замалчивания в попытках писать биографию того, кто-тебя-породил, по-моему напоминают табу в некоторых религиях на изображение Бога. Буквально не создавать себе кумиров ... Хотя все равно интересно, откуда в тебе взялся тот 3%-ный китаец, скажите!
