Наш чудный черный ангел
После того, как его не стало, я стал куда сильнее слышать запахи. Почти как собака. Я слышал, как пахнет рука под кожаным ремешком от часов. Или как подванивает белье бездомной старухи в другом конце вагона метро. И еще я стал тихо подвывать, когда меня никто не слышал. Так, чуть-чуть. Возможно, подражая Нильсу и тщетно пытаясь хоть как-то его заменить. А может быть, просто попросить прощение за то, что не сумел его спасти. Наш чудный черный ангел…
Мы купили его в эстонском городе Нарва. Десятилетний сын Алеша, с которым мы уже не первое лето проводили на даче в Усть-Нарве, давно просил собачку. Ребенок был нервный, ходил к логопеду, лечился от (малозаметных для чужих и весьма болезненных для своих) нервных тиков, и к его желаниям я привык относиться серьезно. Около дачного магазина прочел объявление, что в Нарве (полчаса езды на машине) продаются щенки ризеншнауцера, уже подрощенные и привитые.
Затем уже возле дома в Ленинграде (всё один к одному) увидел женщину с полуторагодовалой очаровательной сучкой ризеншнауцера, полюбовался, поговорил с хозяйкой, которая, понятное дело, хвалила породу – неприхотливая, ест все, что дают, преданная, сильная, отважная. При том отличный товарищ, всегда рада любому движению, совершенно неутомимая, а на врага нападет только попрямой. А, кроме того, мне по душе была сама внешность собаки – большая кудлатая голова со стоящими, как у чертика, ушами, нависающими бровями и усами, массивные шерстяные лапы и веселый обрубок хвоста…
Правда, уже потом я узнал очень точное определение ризеншнауцера: если у вас квартира из трех комнат, вам кажется, что он находится в каждой из них. Конечно, я тоже очень хотел собаку, и при этом страшно боялся решиться на это. Более десяти лет назад умерла наша первая собака, черный терьер Джима, и я очень долго не мог оправиться от ужасного чувства потери и беспомощности, которую испытал, когда она болела. Но десять лет вполне подходящий срок, чтобы самые мрачные воспоминания перестали быть мучительными, к тому же, если речь идет о здоровье сына – оставалось уговорить жену, которая защищалась до последнего, уверяя даже, что может и лаять по-собачьи, и мяукать по-кошачьи, только не надо еще один объект для заботы и уборки!
Но уговорить жену – дело семейной техники, не проблема. Так, однако, получилось, что она и выбрала нам Нильса. Мы, ничего не сказав сыну, приехали по объявлению, и уже через минуту умилялись над загончиком, в котором, как заводные плюшевые игрушки, носились четыре трехмесячных черных и забавных щенка. Кто-то, кажется, уже был куплен и ожидал отправки, выбирать надо было среди трех. Я что-то помнил по поводу зева – если он черный, то собака решительная и хороший защитник. Глаза не должны быть светлыми и прозрачными – светлые глаза у слабовольного предателя. Еще, мол, можно кинуть мячик, если щенок быстро поймет, как его надо ловить, ожидая отскока, значит, умный…
Но в этом бедламе, где щенки только играли, прыгали за протянутой рукой и сикали на постоянно меняемые тряпки, проверить что-либо было невозможно. Короче, жена указала на Нильса, который еще не знал, что он Нильс, но он громче всех тявкал, первым бросался на протянутую ему руку, пытаясь вылизать ее всю и сразу, был чуть крупнее братьев и сестер, и легко их расталкивал... Имя ему пришлось дать тут же, так как этот помет был от очень породистых родителей, в родословной, которую нам потом выдали, значились чемпионы Германии, Франции и Польши, имя надо было выбирать на букву Н. Русские имена были запрещены, я тут же вспомнил сказку про Нильса и гусей. Так это чудо природы и записали.
Пока мы ехали обратно в Усть-Нарву, наш Нильс дважды с грохотом скатывался с заднего сидения, а потом, еще не зная, что мы его самые родные люди, прятался в комнате за шкафом.
Я, конечно, на всю жизнь запомнил день, когда у нас появился Нильс, это было 16 августа 1991, ровно за три дня до путча, во время которого, как тогда говорили, старая коммунистическая гвардия попыталась отстранить Михаила Горбачева от власти и отменить его более чем осторожные реформы. Знай, я, чем все обернется, я бы еще тысячу раз подумал, потому что кормить щенка, когда все вокруг продают на талоны, а он всегда сидит рядом с обеденным столом и жадным взглядом провожает каждую ложку от тарелки до самого рта, непросто.
В то время я был редактором одного из первых независимых литературных журналов, гордая независимость определяла весьма мизерную зарплату, денег не хватало, но я хорошо помню, как ездил на Сенную площадь, где на импровизированном черном рынке покупал для Нильса талоны на крупу, а дешевое мясо мы приобретали сразу килограммов десять-пятнадцать, полностью забивая наш очень небольшой холодильник.
Но какое это счастье – жить с собакой и заботиться о ней, хотя бы частично отдавая что-то взамен тому морю любви, в которое она вас погружает. Просто так, ни за что, потому что вы есть в ее жизни. Вот я вышел во двор вынести мусор или спустился на минуту за почтой: открываю дверь, а Нильс бросается на меня с жадностью и любовью, встречая так, будто я вернулся из многолетнего путешествия на Северный полюс. Он бьется своим сильным мохнатым телом, пытаясь передать все те чувства признательности, которые его переполняют, и не экономит на формах выражения – с огромной скоростью лижет руку и лицо, если ему позволить, трется о ноги, может в экстазе чуть-чуть прикусить руку, чтобы я почувствовал, как сильно он меня любит, и как ему меня не хватало все эти полминуты, что я спускался по лестнице за газетой и поднимался обратно.
Откуда эта щедрость чувств, абсолютно не заслуженная, потому что будь на моем месте хозяин суровый, жадный и жестокий, любви было бы не намного меньше. Она была в нем изначально, и он никак не меньше любил и своего маленького хозяина – Алешу и свою главную кормилицу–мою жену. Хотя при этом очень точно чувствовал семейную иерархию: Алешу любил, но как неразумного старшего брата, понимая, что должен его слушаться, но не обязан ему беспрекословно подчиняться.
Конечно, и он умел обижаться, но никогда не позволял себе длить эту обиду, которая почти всегда кончалась со звонком в дверь тем ритуалом эмоционального приветствия, которое он никогда не пропускал. Конечно, он был ненасытный обжора, и то, что называлось – помойная собака. Вот вы чуть-чуть оставили его без надзора, оглянулись, а Нильс уже что-то жадно жрет вместе с грязной бумагой возле помойки. И никакие крики не остановят его, он схватит эту промасленную гадость и, чуть поджимая хвост, помчится от вас и ваших воплей на безопасное расстояние. Мне сказали, что никогда нельзя наказывать собаку, если она подходит по команде «Ко мне», и вот он уже рядом, я сурово беру его на поводок, читаю ему мораль, от которой он поджимает уши и чуть виновато заглядывает в глаза.
А как он ел, никогда не насыщаясь, это – восторг. В то лето, когда ему исполнился год, мы жили в Доме творчества театральных работников в Комарово. После каждого обеда добрые поварихи наливали нам пару кастрюль супа с мясом и сметаной, овощами и прочим, мы с гордой радостью предвкушения шли из столовой в свой номер, очень часто сопровождаемые нашими соседями - молодыми актерами, которые специально приходили посмотреть на этот аттракцион – трапеза нашего Нильса. Первую и вторую кастрюли он съедал почти мгновенно, без всякой остановки, и то, с каким наслаждением он ел, с восторгом принималось окружающими. Только раз за время пребывания в Комарово, он остановился на третьей кастрюле, поперхнулся, остановился, рыгнул, неуверенно отошел от кастрюли, сделал небольшой круг, чтобы пометить куст, а затем быстро вернулся и под аплодисменты актеров доел оставшееся…
А как он гонял чаек на побережье, носясь за ними и по берегу, и воде – неутомимо передвигаясь огромными прыжками, то выныривая из воды в облаке брызг, то опять погружаясь в воду, и так, без всякой пощады к себе, не зная усталости, часами. Его много раз снимали на видео, как он несется за стаей чаек, прекрасно зная, что никогда не догонит, но и пусть, ведь здесь, как в жизни, важен не столько результат, сколько процесс – скорость, стремительность, безудержный азарт и удивительная, неисчезающая детскость.
То, что собака, живущая с нами, безгрешный ангел – первый сказал не я, я моя приятельница, искусствовед из Русского музея Катя Андреева. Вернее даже, ее отец, очевидно, любивший собаку с той же страшной безрассудностью, что и я. Потому что нельзя так любить то, что столь временно, так хрупко, так ненадежно, как стремительная, жаркая, эмоциональная и, увы, коротая жизнь нашей собаки… Вот я прилег на диван, и где бы он не находился, если только не спит в другой комнате, но даже в этом случае все равно услышит и обязательно придет, мельком взглянет в глаза, испрашивая разрешения, а затем запрыгнет, уляжется, обязательно придавливая своим огромным шерстяным телом, ожидая, когда вы притворно поворчите, поругаете его, а потом подправите его удобней, после чего он тоже расслабится, чуть-чуть поворочается, устраиваясь уже по-своему, а потом тяжело вздохнет с таким счастливым и хриплым облегчением, в котором никак не меньше счастья от нашей совместной и столь чудесной жизни…
Я любил его как ребенка, а когда его не стало, после многолетней и тяжелой болезни, омрачившей все и вся, как я ни старался искать и находить самых лучших врачей и лекарств… Увы, его не стало, и через некоторое время я, почти как собака, стал куда сильнее слышать запахи. Я слышал запах собственного дыхания и то, как пахнет рука под кожаным ремешком от часов. И еще я стал иногда тихо подвывать, когда меня никто не слышал. Так, чуть-чуть. Возможно, подражая Нильсу и тщетно пытаясь хоть как-то его заменить. Наш чудный черный ангел…
