О Бабченко и конформизме
Ситуация вокруг Бабченко складывается некрасивая, хотя и симптоматичная. И в какой-то степени разоблачительная. Я не о спецоперации, которую украинские власти представили так топорно, что вопросов пока больше, чем ответов. Я о реакции российского либерального сообщества. Башмаков не успела оно сносить за два дня, а любовь со слезами на глазах уже сменилась на негодование с недовольным прищуром. Хотя и первое, и второе понятно.
Та истерическая реакция на известие о смерти Бабченко, которой отметились в первый день, по сути, все статусные либералы России, не имела никакого отношения ни к любви, ни к Бабченко. Это был повод выразить свое отвращение к путинскому режиму, убившему своего очередного критика. Все мы ходим в ореоле прицела жестокого Кремля. А в рамках русской культурной традиции, когда мертвый превращается почти в святого, любые словесные излишества как бы легитимны. Да и мы помним, кстати, что многие православные святые ничем, кроме мученической или странной смерти, другими подвигами прославиться не успели.
В случае Бабченко ситуация была другой. Он был настолько резок и непримирим, что эта непримиримость вызывала ощущение неловкости, усиленной чувством вины: Бабченко упрекал не только (и даже не столько) Кремль (что взять с убогого), сколько российское общество, обвиняя его в трусости и слабости. Смерть самозваного пророка как бы уравнивала ситуацию: выражая возмущение его убийством, статусный либерал великодушно признавал преимущество позиции Бабченко, да, он был смелее, был радикальнее, чем мы. Но при этом контрабандой получал и подтверждение своей правоты: Бабченко требовал невозможное, поэтому он мертв (и я лью слезы, осуждая это коварное убийство), но я жив, и продолжаю свою борьбу. Понятная позиция, объяснимая, уровень героического адреналина в крови у каждого разный.
Но вот Бабченко ожил в орнаменте из весьма неуклюже скроенной версии о предотвращении его убийства. Я не о том, что версия украинских властей лжива, я о том, с какой скоростью поменялась интонация и фокус взгляда статусного либерала. Появилась долгожданная возможность поквитаться. Ведь отвечать человеку, который раз за разом рискует больше, чем ты, неловко. Что сказать: придержи лошадей, не гони во весь опор, не уничтожай мою вполне осознанную позицию, в которой неприятие путинского режима сочетается с желанием сохранить свой социальный статус при нем. И сохранить интеллигентное лицо.
Кстати говоря, ничего преступного. Быть умеренным либералом, даже если с этой умеренности ты стрижешь купоны (или не стрижешь, в просто сохраняешь некое подобие устойчивости), ничем не менее позорно, чем быть винтиком путинского механизма. Вообще устойчивое социальное пространство характеризируется как раз сложностью и разнообразием социальных стратегий.
В чем, однако, неловкость? В том, что позиция, занимаемая Бабченко, редкая, а значит (если верить на слово Паскалю), особенно ценная (прекрасная, на его языке). Российский социум всегда был отчетливо осторожен, трусоват, подчас подловат, таким и остается. Еще раз: дело не в том, что по-настоящему буйных, как Бабченко, мало. А в том, что слишком много умных, образованных, все как бы понимающих либералов, научившихся жить, сохраняя лицо и не рискуя при этом практически ничем. Это давняя и наиболее апробированная стратегия интеллигентного существования в России: так было при советской власти, так происходит и сегодня. Обыкновенная стратегия успеха в тоталитарном или авторитарном режиме, требование геройства и самопожертвования, с которым постоянно выступал Бабченко, слишком жестоко, что ли, для тех, кто героем себя не ощущает (и имеет на этой право).
Что же некрасивого нашел я сегодня в той осторожной критике, с которой статусные либералы встретили известие, что их зоил Бабченко жив, но стал частью невнятной и не вызывающей понимания спецоперации? Пока, в основном, критикуют не Бабченко, а если его, то за то, что дал вовлечь себя, журналиста, в операцию спецслужб со стойким пропагандистским запахом. Критикуют, собственно говоря, сами эти спецслужбы. Причем эта критика исходит от тех, кто не может критиковать украинское государство, для которого в либеральной картине мира зарезервирован полюс жертвы и правды. А значит, критикуются отдельные люди, по воле случая оказавшиеся во главе этого государства (случай критиковать всегда можно), но при этом раз за разом демонстрирующие свою несостоятельность.
Но за всей этой вполне себе правомочной критикой стоит тоже вполне понятное желание свести счеты. Поквитаться с тем, кто подрывал доверие общество к нашей позиции «шаг вперед - два шага назад», кому неприятны были разоблачения Бабченко нашей выгодной для карьеры осторожности, кто ждал на самом деле, когда этот ригорист подставится. И он неминуемо подставился.
Все более-менее понимают, в какой ситуации Бабченко оказался. Рванул в эмиграцию, где его максимализм столь же опасен для условного радио «Свобода», как и для любого другого либерального проекта, в котором понимание границ дозволенного - есть основа правил игры. То, что Бабченко решил согласиться на участие в инсценировке покушения на него, говорит только о том, насколько его положение было, в общем-то, безвыходным. Спецслужбы страны, единственной согласившейся ему помочь, сами попросили о помощи. Человек неглупый, он примерно понимал уровень риска. Понимал, как будет встречена та аргументация, которой его снабдили, но выхода по сути дела не было. Отказывать всесильным спецслужбам, если ты претендуешь на статус беженца (и ничего другого просто нет), затруднительно.
Естественно, что в сегодняшних обстоятельствах сказать все это Бабченко не может, да и не вполне понятно, насколько он сам осознает берега той ситуации, в которой оказался. Он вполне мог подозревать, что в результате этой инсценировки его просто реально замочат для пущей убедительности. Он выбрал этот путь, выбор в любом случай был, безусловно, вынужденный.
Но для его многочисленных критиков и здесь есть шанс факультативного подтверждения своей правоты. Радикализм позиции, который демонстрировал Бабченко, рассчитан на короткий срок. У радикалов вообще обычно не очень длинная жизнь, по крайней мере, в ее активной фазе. То, что Бабченко оказался там, где оказался, для статусного либерала дополнительный бонус: не будь реалистом, не требуй невозможного. Будешь требовать невозможное, невозможного потребуют и от тебя. Причем, не в тех формах, в которых ты – мастак, а там, где ты слаб, не уверен, не знаешь, где подстелить соломку, всеми брошен, никому не нужен. И что, он прав, а мы, осторожные, нет?
Не знаю, чужая душа – потемки. Но очевидно, что без таких людей, как Бабченко, резких на слова, готовых на смерть, требовательных и неудобных, российское общество будет приспосабливаться и приспосабливаться к новым и всегда похожим вариантам конформизма, при котором и либералом можно оставаться, и от власти особых притеснений не иметь. Конформизм вечен.
