Страсть к разрывам
Казус Бабченко был использован российским обществом как повод для очередной ссоры. В принципе сегодня любое относительно громкое событие в политической сфере становится причиной для дальнейшего непримиримого размежевания. Как будто все предчувствуют радикальные изменения, когда «политическое» как таковое ещё более сузит свои границы, и нынешние политические (или якобы политические) позиции исчезнут или потеряют смысл.
Поэтому яростная ссора со вчерашними единомышленниками позволяет приобрести импульс или иллюзию какого-то движения. Борьба же против принципиальных противников уже не возбуждает, так как теряет значение, зато возбуждает предчувствие тотального одиночества и ожидание очередного и радикального ужесточения режима.
Кстати, в преддверии крушения власти все ровным счетом наоборот, все стремятся объединиться в коалиции, которым легче взять власть, а делить пирог и ссориться по поводу крошек будут потом. Но наш случай явно другой, мы не на выходе из туннеля, а на входе в него, поэтому политические резоны явно уступают резонам психологическим. О них и речь.
В рассказе Хемингуэя «Перемены» героиня так объясняет, почему уходит от героя (уходит не к мужчине, а к женщине, но это в данном случае не имеет значения): «Мы слеплены из разных кусочков. Ты это знал. И пользовался этим, сколько хотел«. В принципе каждый из нас мог бы сказать такое, так как все мы слеплены из разных кусочков, хотя не менее часто нам кажется, что мы - едины и неделимы, как Россия в пафосных ее описаниях. И сияем точно также.
Эта фрагментарность - далеко не самое плохое, что в нас есть. Если относится к этой фрагментарности, как к данности. Скажем, есть некий персонаж, с которым вы вполне понимаете друг друга, когда беседуете, скажем, о Путине, хотя, что здесь беседовать, и так все понятно. И о Крыме мы все понимаем примерно одинаково, и о Сенцове.
А вот если, не дай бог, нам пришлось бы говорить об искусстве, то боюсь, что мы не поняли бы друга с первого по последнее слово.
И тут вот что важно: если принять фрагментарность как условие, то совершенно не обязательно требовать от собеседника, вполне, предположим, симпатичного и близкого нам в одной области, чтобы он был столь же близким и понятным в другой. Мы сами, если будет желание в этом подробнее разобраться, легком соединяем несоединимое, плюс ещё такое, о чем не знаем, что это такое, а в апострофе вообще то, что тщательно скрываем от самих себя, как улику.
Однако как только приятный в чем-то человек демонстрирует отличное от нас мнение или перпендикулярные нам вкусы в другой, подчас факультативной области, мы ощущаем себя так, будто нас предали, обманули в лучших чувствах. И вообще нам этого человека не хочется видеть, слышать ни под каким соусом, а об ощущении приятной близости, которая ещё вчера нас так грела, просто противно вспоминать.
А ведь мы сами далеко не так точно знаем себя, как это нам кажется. И самый простой способ в этом убедиться, это отправится в эмиграцию. Ну, или поехать куда-то совсем в другую страну жить и работать. Причём, не на отдых, когда мы ни от кого особо не зависим, а именно всерьёз и надолго, чтобы появилась необходимость говорить с незнакомыми людьми и сталкиваться с их неожиданными реакциями на, казалось бы, очевидные для нас вещи.
Так, если вы вполне себе либеральный человек со вкусом к западной культуре и так далее, и вообще просвещенный, продвинутый мен с тонкими пристрастиями и пониманием, какая грубость и глупость окружает тут всех в России, то для вас будет, несомненно, удивительно, что ваши новые западные знакомые или сослуживцы совсем не обязательно будут считать вас таким вот продвинутым и современным челом. Очень может быть вас ждёт здесь серьезное разочарование, потому что эта ваша продвинутость и современность не будет принята так уж на «ура». Зато на ваши вполне нормальные заявления ваши новые знакомые будет подчас фыркать: вы русские - такие все мужские шовинисты. Или: ну ты вообще, друг, мракобес. Это вы-то, которого ещё в девятом классе дразнили за челку а-ля Леннон и который даже во время первой кампании против Грузии осуждал Навального за его пост про «грызунов».
Но тут вот какое дело: те или иные наши мнения и наши особенности таковы, потому что они проявились в тех или иных компаниях. И именно в них мы стали теми, кем стали: в одной компании нас признали западником, и бывший школьный товарищ даже попрекал вам, что совсем, мол, под дудку дяди Сэма пляшешь. А в редакции газеты, где вы, скажем, обретались, у вас была репутация человека несговорчивого (и даже не очень приятного), что в результате отшлифовало представление о себе, как о человеке диссидентской направленности. И вообще морального ригориста.
Но тут дело в том, что те группы, в которых созрели те или иные наши представления о себе, в отличие от нас, как бы это сказать, не транспортабельны. То есть мы можем поехать хоть в Новую Зеландию или в Гвинею-Бисау, и будем там какое-то время теми, кого сформировала та жизнь, которая сформировала. Но группы, что теперь определяют наше представление о себе, станут другими. И мнения о нас будет совершенно не таким, какими они были раньше.
Вы думаете, я о каком-то непонятном незнакомце пишу? Нет, это я о себе. Ведь мне тоже, как и всем, хочется цельности, как и другим, порой больно, что собеседник, так точно выразивший своё понимание той или иной проблемы, по отношению к другой проблеме, демонстрирует такое откровенное расхождением с нами, что хоть святых выноси, до того это неприятно, если не сказать, противно.
Но что делать? Тут два пути: один требовать от другого той цельности, которой и ты сам, положа руку на сердце, не обладаешь. Или проявить мудрость, и сказать вслед за героиней рассказа Хемингуэя: мы все состоим из кусочков, ты это знал, ты этим пользовался, как умел, прими неизбежное.
Но совершенно не обязательно выбрано будет именно мудрое решение. Потому что для мудрых решений должна быть другая атмосфера, эту мудрость приветствующая, а если наступает пора крайностей и манит страсть к разрывам, значит, есть этому вполне социокультурные объяснения. И иногда все так достаёт, что сил терпеть эту половинчатость уже нет.
И можно тридцать три раза повторить, что этот максимализм мало того, что неуместен, он ещё и глуп, если посмотреть с холодным вниманием вокруг. Ведь тут и до упомянутого уже тотального одиночества не далеко. Но, кажется, тормозные колодки стёрлись в ноль, ты тормозишь, а катастрофа летит тебе навстречу, как ДТП в тумане.
Скажем, я - хоть в этом и неловко признаться - до сих пор не могу никому простить (или забыть) его советского прошлого. То есть и советской власти нет уже четверть века, и жизнь, как говорится, давно сделала неактуальной все советское-несоветское. А я ничего не могу поделать, и все помню. Помню, что как на самом деле все было просто и очевидно и в начале 70-х, и потом. Однако тех, кто не ругал советскую власть только на кухнях по вечерам за рюмкой чая, а утром шёл работать в свою вполне себе советскую редакцию, делавшую своё вполне пропагандистское дело (а хорошо ещё не в райком, там, комсомола или еще в какое-нибудь другое советское учреждение), а говорил и делал утром и вечером одно и то же, было не сто тысяч, как Болотной, даже не пару тысяч, как подписавших очередную петицию в поддержку Сенцова, а не больше, чем костяшек на потертых счетах.
А ведь все было также обнажено, как сейчас. Голая до трусов эпоха. Как босиком на медосмотре в военкомате с холодным линолеумом. Но если с этим критерием подходить практически ко всем видным и смелым сегодня политическим и общественным фигурам, и считать значимым то такое далёкое и непонятно кому нужное советское прошлое, что и кто останется? Перечислять не хочется, у большинства открылись глаза вместе с горбачевской перестройкой и появлением других возможностей, а до этого они ничего не вижу, ничего не знаю, ничего никому не скажу.
Но если проявлять этот ненужный ригоризм, эту несносную принципиальность, смысл которой столь же очевиден (таким вот хитрым способом сказать: посмотрите на меня скромного смельчака с горящим взором, я был таким несокрушимым – а на самом деле высокомерным - при любой эпохе), то с чем останемся все мы? Кто будет проникновенно рассказывать о преступлениях путинского режима, кто будет клеймить трусость системных либералов, кто будет отстаивать западные ценности в этой азиопской стране?
Без шуток, вы что, действительно, надеетесь, что можно отыскать среди сегодняшних властителей дум либеральной волны людей с принципиальностью до эпохи горбачевских перемен? Несколько диссидентов, которые давно задвинуты на задворки, а все остальные - люди, со всеми возможными и понятными слабостями. Да и потом, кто запрещает человеку меняться? Был вполне себе конформистом при совке (но когда это было, вы ещё войну 1812 года вспомните), но появился свет в окошке, и человек не то, чтобы прозрел, но стал делать важное и общественно ценное дело. Так что - попрекать его биографией дедушки до 17-го года?
Но самое главное другое. И среди нонконформистов обеих столиц оказалось столько крымнашистов, имперцев и далее по списку, что и критерий прошлого не работает. И прошлое, каким бы преувеличенным значением его ни нагружать, не есть ни гарантия, ни противоядие. Так, система ожиданий, более-менее оправданных, но не менее часто ложных. Да и вообще. Трагические убеждения максималиста, как сказал поэт (сам, кстати говоря, не без греха), тем плохи, что они высокомерны. То есть, проявляя принципиальность, мы на самом деле хотим подправить свой собственный образ в собственных глазах. Отретушировать.
Так что тут не о Бабченко спорят, а о том, кто ты - на волнах своей памяти. А поле битвы факультативно.
