«Душа моя вже все перемогла і вільна стала...»

Это признание Леся Украинка вкладывает в уста художника Ричарда Айрона — героя драмы «В пуще», которого община осуждает на изгнание. Сорок дней, по приговору одного из самых почтенных граждан в колонии Джона Мильса, отступник Ричард должен находиться за пределами пуританской общины. Как человеческая душа, по христианским верованиям, покидает за эти сорок дней грешный свет, так и непокорный скульптор Ричард на это время освобождается от опеки фанатичной общины пуритан. Но это не пугает изгнанника. Хотя он внутренне и разрывается между зовом собственного «я» и гражданским долгом, однако изгнание для художника — выход за собственные пределы и переход его души в сферы трансцендентного бытия. Вернее, в состояние интуитивно чувственного познания и переживания.

Такого перехода индивидуального Я в сферу духовно-творческого бытия жаждала Леся Украинка, осознавая необходимость приобретения нового типа эстетично-художественного самовыражения. Но этот переход доставался поэтессе дорогой ценой. Повелительница ее души, ее творческих порывов — Муза — была безжалостной к физически обессиленной поэтессе, хотя сама Леся Украинка жаждала пришествия гордой музы:

Самые счастливые и самые страдальческие мгновения для Леси были тогда, когда гордая муза безжалостно выхватывала из ее души рожденные в состоянии божественной одержимости слова, которые жаждут явиться миру в новых художественных формах. В письме к матери 2 января в 1912 г. Леся Украинка изливает это нестерпимо изнурительное состояние горения и боления, которое неожиданно накатывается на нее и обессиливает ее душу и тело. И как будто намеренно эти демоны творчества налетают в неожиданные мгновения, как это случилось в ту зиму 1912 года, когда Леся вынуждена была лежать в постели в результате острого воспаления почек: «...Ледве заберуся до якоїсь «спокійнішої роботи», так і «накотить» на мене яка-небудь непереможна, деспотична мрія, мучить по ночах, просто п’є кров мою, далебі. Я часом аж боюся цього — що се за манія така?..»

Эта сладкая мука творческого прозрения, это эмоционально бурное выражение индивидуального подсознательного, эти спонтанные вспышки образного воображения выводили Лесю Украинку на какие-то мгновения, которые могли длиться и часами, как это было с творением «Одержимой», за пределы осознанного бытия. С поэтессой происходила странная для рационального осмысления метаморфоза, когда разум был не способен понять эти превращения, эти переходы сознания в состояние трансцендентного познания. Леся Украинка не знала, не могла предусмотреть, когда, в какое время, и в каком состоянии ее захватит эта «непобедимая сила» и ее творческий замысел, ее идеи начнут появляться на бумаге в определенной художественной форме. Этот процесс интуитивно чувственного постигания истины в системе художественных образов был для Леси Украинки желаемым, хотя и болезненным, потому что спасал ее на некоторое время от физических страданий от «черных туч плохого предчувствия» преждевременного угасания тела. «...Я тільки тоді можу боротись (чи скоріше забувати про боротьбу) з виснаженням, високою температурою й іншими гнітючими інтелект симптомами, коли мене попросту гальванізує якась idee lixe, якась непереможна сила», — признается в начале июня 1912 года Леся Украинка в письме к Людмиле Старицкой-Черняховской.

Находясь в таком тяжелом физическом и морально-психологическом состоянии, Леся рожала в творческих муках «Лісову пісню» — переживала своеобразную духовную трансформацию индивидуального Я в художественную систему мифопоэтического действа. Как перевоплощается душа Мавки, так и перевоплощается душа ее творца — автора драмы-феерии благодаря Слову, благодаря языку образного представления. В минуты страстного увлечения поэтическим воображением, интуитивно-чувственным постиганием удивительных трансформаций человеческого воображения и фантазии Леся Украинка как будто переступала незримый рубеж между реальным и трансцендентным и погружалась в имманентные глубины сакрального языка. Это художественное саможертвоприношение Нила Зборовская считает «инстинктивной разновидностью творческого процесса, который включает в себя фазы одержимости, или так называемое божественное безумие».1

Леся Украинка не только осознавала божественную природу творческого «высвобождения» духа, иррациональный характер художественного самовыражения, но и сознательно хотела приобретения такого состояния творческого вдохновения, когда она, как художник, сжигает себя на адском огне жертвенной одержимости самовыражения в Слове.

«Юрба образів не дає мені спати по ночах, мучить, як нова недуга, — отоді вже приходить демон, лютіший над усі недуги, і наказує мені писати...» — делится с Людмилой Старицкой-Черняховской своими виденьями и переживаниями Леся Украинка.

Тогда происходит эстетическое переживание себя, творца, который в то же время и познает себя, себя неизвестного, и выражает себя в системе художественных образов. Благодаря появлению «демона, лютішого над усі недуги», поэтесса на время выходит за пределы реальной жизни и погружается в мнимый мир — мир художественный, который творится ее сознанием, его фантазией, ее мыслью.

В эти счастливые и горькие минуты душа поэтессы вырывается в безграничное пространство творческого раскрыления — как будто отделяется от тела и погружается в стихию абсолютной внутренней свободы. Уникальное и не подвластное логическому осмыслению это состояние творческой одержимости «як феномену творчого духу і водночас як факту виявлення індивідуального підсвідомого»...2 Однако, как отмечает Наталья Малютина, «ірраціональність природи творчості усвідомлювалася Лесею Українкою як теургійний акт переживання надлюдського, при якому митець згорає як особистість (згадаємо Мавку з «Лісової пісні») і народжується як провідник таємних процесів несвідомого».3

Эта непостижимое таинство творчества чрезвычайно интересовало и влекло Лесю Украинку, которая считала искусство своеобразной религией, верой, способной призывать художника к себе, брать его разум и чувства в плен, открывать магнетическую силу «штуки», захватывающую игру воображения, фантазии. Ведь драматическая поэма «В пуще», которая творилась Лесей Украинкой свыше десяти лет, вобрала колоссально богатый комплекс знаний, размышлений и поисков самых оптимальных художественных средств ради образно-выразительного прояснения сути и природы искусства, специфики художественного творчества.

Непокорный, мятежный Ричард готов покориться лишь единственной духовной силе — вечному «Богу неизвестному», единственной религии — искусству, которая требует от него быть «покорным только правде и красоте». И все это ради того, чтобы привлечь людей «к красоте и умению», чтобы они познали художественное совершенство вытворенного художником шедевра, умели и жаждали увлечься прекрасным, тем, что является Божьим даром, потому что передает красоту и гармонию сотворенного Богом мира. Поэтому так страдает скульптор от Бога Ричард Айрон, что пуританское община остается безразличной к его творениям, ему никак не удается их «сердце оживить», ему не суждено было облагородить красотой их приземленные, порабощенные ежедневным добыванием хлеба и огня души.

Ведь сердца в них, убежден художник, не каменные, они жертвенно добывали в борьбе свободу, в единстве и в коллективной вере боролись «за правду і за святеє Боже слово», а теперь, будто глухонемые, молча проходят мимо его творений, не смотрят, не видят, более того — по призыву учителя и проповедника Годвинсона разбивают идеальное художественное творение — обнаженную фигуру женщины, крушат бюсты, сжигают эскизы...

Но скульптор не столько обвиняет и осуждает тех враждебно настроенных к нему граждан, сколько размышляет над тем, почему ему не удается покорить красотой их души.

спрашивает он себя и винит себя, свою бессильную мечту, свой ум и свои руки.

Настоящее художественное произведение, по Гегелю, это плод «деятельности духа», это «дух в его целости», который рождается-является в процессе инстинктивного труда мастера. Именно мастер подносит внешнюю реальность к абстрактной форме познания и «своим трудом превращает в форму, которая имеет душу».4

Почему скульптор Ричард убежден: чтобы душа мастера и душа художественного творения породнились, необходимо достичь особенного состояния одухотворения, чрезвычайной страсти творческого горения? Потому что так считает автор драмы «В пуще», которая достигала такой одержимости переживания сверхчеловеческого, когда рождалось состояние обращения «к душе душой», когда душа уже все побеждала и становилась свободной. Тогда и появляется художественное чудо — совершенное художественное произведение — и духовная субстанция, где, по Гегелю, «дух встречается с духом», достигает «единства самоосознанного духа с собой».5

Эти счастливые, хотя и болезненные, изнурительные, мгновения божественного безумия художественной страсти, когда обладательница ее души и чувств — Муза — выхватывает из ее души слова, мысли, образы и сюжеты и придает им новые художественные формы, Леся Украинка не только переживала, но и стремилась осмыслить, просветить. Именно поэтому в драме «В пуще» художник Ричард обращается к своему товарищу, также скульптору Джонатану с такими словами:

Леся Украинка открыла и познала то «царство боже на землі», переживала то состояние божественной одержимости творчеством, «где дух встречается с духом», потому что как утверждает творец современной философской герменевтики Ганс-Георг Гадамер, «поетичне слово — це слово взагалі, а слово є чин і досвід власне божественного...»6

Ведь завещала Леся Украинка в драме «Вавилонский плен»:

1 Зборовська Н. Пришестя вічності. — К.: Факт, 2000. — С. 97.

2 Малютіна Н.П. Художнє втілення екзистенційного типу мислення в драматургії Лесі Українки. — Одеса: «Астропринт», 2001. — С. 14—15.

3 Там же. — С. 15.

4 Гегель. Феноменологія духу. — Київ: «Основи», 2004. — С. 474.

5 Там же. — С. 476.

6 Ганс-Георг Гадамер. Герменевтика і поетика. — Київ: «Юніверс», 2001. — С. 200—201.