Общеевропейские стандарты культуры

К совершеннейшему стыду своему должен признать, что не открывал «Слово о полку Игореве» со школьных времен. Открыв же по прошествии 35 лет, подивился краткости шедевра, которая в данном случае выступает безусловно единственной сестрой таланта безвестного автора. Глубина творения в соединении с его краткостью дают широкий простор для толкований. Это с одной стороны; и ответную реакцию с другой. Сторонами тут выступают профессионалы и дилетанты, люди науки и литераторы, служители истины и певцы «изменчивого бытия».

Я, не историк и не филолог по образованию, прежде всего успокоил свою научную совесть тем, что внимательнейшим образом изучил работы Д.С.Лихачева «Против дилетантизма в изучении «Слова о полку Игореве» и «Догадки и фантазии в истолковании текста «Слова о полку Игореве» (заблуждения О.Сулейменова)» А еще в оправдание своего дилетантизма могу (как культуролог по должности) сослаться на доктора филологии Георгия Гачева, одного из самых известных основоположников российской культурологии, который объявил о своем принципиальном дилетантизме: «Все во всем! но ты сумей ассоциировать!» (что поделаешь — такова наука культурология). Вот я и хочу сопоставить в культурном поле — Русь-Украину с Европой, проведя параллели между «Словом о полку Игореве» и «Песнью о Роланде».

О своих попытках вставить, так сказать, наше слово в их песнь докладывал А.Н.Робинсон на VII и VIII международных съездах славистов (Варшава, 1973. Загреб—Любляна, 1978): «Известнейшие памятники развитого феодального эпоса Европы ХII—ХIII вв., которые в общеевропейской перспективе эпохи как бы окружали «Слово о полку Игореве», дают материал для выяснения принципов поэтизации исторических или мифологических сюжетов и идеализации героев... Эти эпические поэмы характеризовались, в частности, близостью рыцарско-дружинных понятий («славы» и «чести», «верности» и «измены», «обиды» и «мести» и т.п.), были насыщены яркими и однообразными (построенными по принципу «общих мест») описаниями феодальных ритуалов и традиционных ситуаций, гиперболических батальных сцен (с обычной символикой — участием в них языческих или христианских сил, небесных светил, фауны и флоры), подвигов благородных героев (с их поражающей воображение храбростью, силой и аффектацией) и т.п.».

Действительно, и в «Слове», и в «Песни» герои бьются за веру — с «сарацинами» или «погаными» — на фоне бушующей природы; и тут, и там отчетливо звучит патриотический мотив («О, Русская земля» — «О, Франция, отчизна моя») и мотив государственного могущества, персонифицированный в образах «седых», «грозных» и «мудрых» правителей — Карла Великого и Святослава Киевского. Можно усмотреть и другие параллели; можно, отмечая общие закономерности эпической традиции изучаемого периода, подчеркнуть, как это делает А.Робинсон, собственные, присущие только нашему эпосу, особенности «Слова». Но мне кажется, гораздо более интересны принципиальные отличия — так сказать, разнонаправленные параллели. И касаются они вещей не второстепенных, а очень даже — и тогда, и сейчас — существенных. Речь идет о «славе» и «чести», «верности»и «измене».

Русские летописи сохранили нам блестящие образцы так называемых воинских афоризмов. Д.Лихачев отмечает высокую культуру традиционных формул устного «воинского» языка, но «больше всего поражают они стройностью и исключительным лаконизмом выражения», что так выгодно отличает их от уж слишком пышных — ни уму, ни сердцу — речей церковников. Вот, например, князь Святослав перед битвой с греками в 970 году — своим дружинникам: «уже нам некомо ся дети, волею и неволею стати противу; да не посрамим земле Руские, но ляжем костьми, мертвии бо срама не имем...», или Вышата — своей дружине: «Аще жив буду, то с ними, аще погыну, то с дружиною». Слуги Христовы явно проигрывают, что те витийствующие афиняне лаконичным спартанцам, в словесной энергетике. Вот, скажем, «епископ Митрофан задался тою же целью — подбодрить людей перед решительным сражением, он выражает те же мысли о равнодушии к смерти, о необходимости мужественной защиты. Но речь его лишена и лаконизма, и искусства...»

В «Песни» церковь — воин Христов, а бароны — дети Христовы (а не «Даждь-божа внуки», как в «Слове»), потому народ и церковь едины:

«Турпен-архиепископ взял в галоп, Коня пришпорил, выехал на холм. Увещевать французов начал он. «Бароны, здесь оставил нас король. Умрем за государя своего, Живот положим за Христов закон»... «Хвала Творцу — ему в ответ Роланд. —За короля должны мы грудью встать. Служить всегда сеньору рад вассал, Зной за него терпеть и холода. Кровь за него ему отдать не жаль». ...Они клянутся именем Христа, Что Карлу будут верны до конца...»

Красиво, всецело в энергичном и лаконичном русском воинско-княжеском духе начинает свою несанкционированную авантюру Игорь: «Братие и дружино! Луце жъ бы потяту (убитым) быта, неже полонену быти... съ вами, русици, хощу главу свою приложити, а любо испита шеломомь Дону». Некрасиво только заканчивает: «погубив дружины свои и родичей, отдохнув в почетном плену и бежав, явился за помощью (т.е. — с повинной) к Ярославу, а затем — Святославу» (А.Робинсон). А как же честь, а где же верность? Далеко, за Пиренеями.

«Не дай Господь Пускай не скажет обо мне никто, Что от испуга позабыл я долг. Не посрамлю я никогда свой род»... «... По мне погибель лучше, чем бесчестье» — вторит Роланду побратим Оливье. Взглянул на склоны мрачные Роланд. Везде французы мертвые лежат... «Бароны, ваша смерть — моя вина: Ведь я не уберег вас и не спас»... Увидел граф, что враг к нему спешит, Стал снова лют, опять набрался сил. Не сдасться он — не взять его живым».

«По убиенным русичам «кликнула» (заплакала погребальным плачем) Карна, и Желя (обе — погребальные боги) поскакала по Русской земле, размыкивая огонь в пламенном (погребальном) роге. Жены русские восплакались, приговаривая: «Уже нам своих милых любимых ни мыслию не смыслить, ни думою не сдумать...» (перевод Д.Лихачева). Только князь спокоен, виной не краясь, а справляя в сытом плену свадьбу сына с половецкой красавицей- принцессой. «Погрузи жиръ (погубил богатство) во дне Каялы, рекы половецкия, рускаго злата насыпаша... Ту немци и венедици, ту греци и морава... кають князя Игоря».

По европейским христианским стандартам Игорь, как тот предатель Ганелон — «Он умер смертью пленника и труса // Изменой да не хвалится преступник», —заслуживал разве что смерти, ведь только «мертвые сраму не имут». Однако у автора «Слова», который, пересыпая текст упоминаниями поганских велесов, див, стрибогов, даждьбогов, хорсов, к Господу нашему Иисусу Христу обращается лишь раз («Игореви князю Богъ путь кажетъ изъ земли Половецькой на землю Рускую, къ отню (отчему) злату столу»), стандарты иные: «Солнце светится на небесе Игорь князь въ Руской земли. Девици поютъ на Дунай — вьются голоси чрезъ море до Киева. Игорь едет по Боричеву къ святей Богородици Пирогощей. Страны ради, гради весели... Слава Игорю Святославовичу...!»

«Та все ж «Слово» не належить до традиційної культури, — считает Мирослав Попович, — і автор його — не язичник, а християнин... Схема мандрів Ігоря, як вони побачені поетом, — це схема сюжету «блудний син» ...Повість про Ігоря — це повість про лихі пригоди молодого нерозважливого чоловіка, який після всіх лихоліть повертається до батьківського і прабатьківського дому, в Київ». Так что, счастлива будь, земля Русская? Возвратился твой блудный сын! Получается, радуйтесь, «ибо этот сын мой был мертв и ожил, пропадал и нашелся?» (Лук. 15:24).

Нет! Несчастна ты, земля Русская. Как вдовица бедолашная радуешься поганцу непутевому: какой он ни есть мужик, а все ж мужик. Напрасно радуешься. Не защитит тебя мужик этот от насильника раскосого! Уже видно с берегов Каялы-речки Калки речище, где русского злата, ох, будет насыпано...

В своем докладе А.Робинсон убедительно доказал, что с исторической, а равно и с политической точки зрения восхваление Игоря — третьестепенного полководца и неудачливого политика — лишено всякого смысла. Смысл здесь имеет не реальность, а идеальность. Автор «Слова» приемами эпической поэзии прославляет идеалы, рисует прекрасную, с его точки зрения, утопию. В этой утопии понятия о дружинной (рыцарской) и княжеской чести и славе имеют первостепенное значение; по свидетельству Д.Лихачева, «Слово» буквально напоено этими понятиями». С точки зрения феодальной морали, как ее понимает автор «Слова», Игорь и Всеволод отнюдь не нарушили представление о княжеской чести. «Честь свою они уронили в глазах Святослава и автора «Слова» только потому, что в поисках личной славы они предали интересы Русской земли... Автор «Слова» не отрицает, например, феодальных отношений, но в этих отношениях он постоянно настаивает на необходимости соблюдения подчиняющих обязательств феодалов, а не на их правах самостоятельности. О н подчеркивает ослушание Игоря и Всеволода по отношению к их «отцу» Святославу и осуждает их за это. Он призывает к феодальной верности киевскому князю Святославу, но не во имя соблюдения феодальных принципов, а во имя интересов всей Русской земли» (Д.Лихачев).

Вот в этом-то идеалы западноевропейского общества (немцев и венецианцев, греков и моравов) разительно отличаются от наших. Верность не князю, не земле, не государству, которые «вне меня», а долгу, моральному закону, который «во мне», верность данному слову, нарушить которое я не могу, как говорил Кант, не став достойным презрения в собственных глазах.

Пускай не скажет обо мне никто,
Что от испуга позабыл я долг.
Не посрамлю я никогда свой род.

Для честного человека моральный закон универсален, даже за неверными «Песнь» признает эту добродетель:

Эмир сказал — и слово сдержит он:
За все блага, что создал в мире Бог,
На Ахен не отменит он поход.
Соратники одобрили его.

...Всякий раз, сталкиваясь ныне с нечестностью, небрежением Словом — вымолвленным или написанным, — я вспоминаю теперь «Слово» и убеждаюсь в крепости связи времен.