СЕМЕЙНЫЙ АЛЬБОМ УКРАИНЫ

Историки говорят, что труднее всего воспроизвести жизнь, которая неспешно шла по улицам городов и городишек, так как она словно «ускользает» между страницами архивных документов, но без нее в ощущении прошлого многое искажается. Среди писем, поступающих на наш конкурс, в последнее время появились и такие, где за пронзительными образами далеких лет предстает настоящая жестокая поэзия истории. Как вот это письмо, которое мы печатаем сегодня, — маленькая поэма о довоенном детстве нашего читателя, который скромно назвал только дату своего рождения — 1933 год. Иллюстрацией служит почтовая открытка начала века, которую мы отыскали на Сенном рынке Киева: тихую западноукраинскую станцию сфотографировала немецкая фирма, чтобы отсюда каждый желающий мог отослать свое сообщение в какой-нибудь уголок Европы. Полюбуемся и мы на эту идиллию. И ждем ваших писем!

Перемышль, город моего детства

Город неосуществившихся надежд, мечтаний и любви. Тебя я оставил в состоянии полного упадка, в беде и безнадежде. Башни костелов, купола церквей, замковые стены, а между ними — река и мосты через нее. Мостовая старого Рынка помнит много событий. Погромы еврейских магазинов, демонстрации, строительство городского бомбоубежища, первую польскую танкетку, которая красовалась, разворачиваясь на мостовой, с горой оружия, брошенного польскими вояками, с немцем, который шел рядом, с вихрастыми москалями, убегавшими в одном белье 22 июня 1941 года. Все это я видел своими глазами. Детское любопытство гнало меня на улицы и задерживало там до поздней ночи. Призывные удары бубна на Рынке, собиравшие возле себя любопытных узнать о решениях власти. Русые украинки, чернявые евреечки, белокурые полячки прохаживались по улице Францишканской. Каменные фигуры костела, склонясь, молчаливо смотрели на эту мешанину народов. Перед моими глазами события резко менялись — и каждый день приносил что-то новое.

До сих пор помню чудесный солнечный день. Вдали синеют горы, на одной из них разлегся замок, который и теперь привлекает своим могуществом и красотой. Река с чистой горной водой и луг, усыпанный полевыми цветами, а я бегу по нему навстречу солнцу. Хочется обнять весь мир, еще не знакомый, но такой привлекательный. И вдруг (как будто сама судьба предупреждает, что не все в этом мире хорошо) — я вскрикиваю от боли и приседаю. Нога быстро распухает на месте пчелиного укуса.

Жизнь маленького городка течет однообразно. В городе утро начинается с пения торгашей, которые ходят от одного двора к следующему и предлагают, распевая, свой товар. Продавцы конфет, точильщики, старик, что скупает лохмотья, предлагая за него безделушки. «Генделе, генделе — покупаю старые ганганы, ножи, буты, холявы». Неповторимая песня во всех тонах — от низкого до наивысшего и наоборот. Мне нечего было поменять и я ничего не мог купить. Речь еврея была странной, и я слушал его, как обитателя другой планеты. Время от времени тревожит появление на стенах и тротуарах надписей «Bez zhydow», а какие-то типы пикетируют возле магазинов еврейских, мешая покупателям заходить в них. Молодые пареньки ловят среди белого дня евреев и обрезают им пейсы, жестоко бьют. Молодым евреечкам завязывают юбки на шее и пускают под хохот единомышленников и боязливые взгляды случайных зрителей. Никто не мешает этим выходкам, даже полицаи отворачиваются. Мне, шестилетнему, все это непонятно.

Самое интересное было, когда приходил шарманщик. Он выводил на своей шарманке однообразную мелодию и припевал, а потом, когда вокруг собирались любопытные дети и взрослые, продавал «льосы», которые вытягивал из коробки попугай. За мелкие деньги можно было узнать о своей судьбе. Я все это видел из окна, ибо преимущественно сидел в закрытом жилище одинокий, ожидая маму, которая выходила в поисках работы. Иногда она оставляла меня во дворе, и тогда — я был свободен. Недалеко находился костел францисканцев, и однажды я, забыв обо всем, пошел с похоронной процессией на кладбище, а потом, не зная обратной дороги, заплакал. Меня отвели в полицию, куда мать зашла вечером. С тех пор я был частым гостем полиции, меня там даже подкармливали, а когда мама спешила к ним, ища меня, кричали, подтрунивая: «Ваш сынок сидит у нас». Все разговоры велись на польском, но с раннего детства я знал, что не поляк.

Прошло много лет. Одни легко забывают первые шаги и первые обиды, за другими это тянется всю жизнь, не отставая. Память должна жить. Мы не можем быть беспристрастными наблюдателями на своей земле. Сознание, сформированное в детстве, в течение жизни становится национальным сознанием.

Юрий МИКОЛОВИЧ
Ивано-Франковск