Вот почему так трудно мерить эпоху массовых репрессий, с ее нечеловеческим опытом, современными мерами либеральной демократии.
Есть, конечно, и сейчас наивные или подвластные конъюнктуре люди, которые, подымая в архивах протоколы сталинских проработок интеллигенции, легко наклеивают ярлыки морального осуждения на людей, ставших фактически жертвами. Здесь нужны нравственные «весы Иова», а не азбучная моралистика. Или, как минимум, нужно обрести нравственную стойкость, чтобы самому не транслировать дух тоталитаризма с его садистической обличительностью всякого инакомыслия. Ведь тоталитаризм потому и называется тоталитаризмом, что делал всех соучастниками своих деяний. Потому за внешним одноголосием тоталистических кампаний скрываются различные подтексты и сложные процессы, требующие тонкого исследовательского анализа и моральной выверенности. По крайней мере я и мои друзья (в число которых входили и такие известные философы, как И. Мамардашвили, А. Зиновьев, Н. Чавчавадзе и др.) пришли к такому критерию оценки деятелей сталинской эпохи : если делал в это время карьеру — виновен, если прозябал — нуждаешься в сочувствии и покаянии. Хотя и в такой позиции сказывается максимализм.
Нельзя не учитывать в наших суждениях формулу гуманизма ХХ столетия, которую выработал Т. Манн: «Всякое решение в делах человека — преждевременно». Преждевременно в том смысле, что может измениться как сам предмет оценки, так и люди, которые оценивают, то есть мы сами.
На этом, пожалуй, можно было бы и закончить обсуждение наших позиций в оценке моральной ответственности лиц, причастных к трагедии Драй- Хмары. Но за ней стоит трагедия времени, а ее анализ выводит на надиндивидуальные обстоятельства.
Зададимся вопросом — зачем проводники сталинского террора тратили месяцы следственной волокиты, пыток и ночных допросов, чтобы добиться личного признания вины своих жертв? Ведь суд так называемых «троек» не нуждался в доказательствах, а смертные приговоры миллионам людей были заранее вынесены ходом репрессий. Ужасный замысел заключается, однако, в том, чтобы не просто физически уничтожить человека, но и этически запятнать его имя, втягивая тем самым и потомков в уже моральные репрессии против невинно осужденных. Прочерчивалась своего рода историческая перспектива перманентного суда. И не работаем ли мы на эту сатанинскую перспективу, продолжая осуждать уже не фиктивные преступления, а реальные человеческие слабости жертв тоталитаризма? Но если так, то возникает еретическая мысль о возможности обращения морального разбирательства поведения репрессированных людей в осуждение нас самих, в тот «внутренний Апокалипсис», о котором начали говорить философы во второй половине ХХ столетия. И тогда можно лишь покаянно констатировать, что мы еще не достигли того максимума этической ясности, с высоты которого страдающий Христос простил слабость своих учеников, потерявшихся во тьме Гевсиманской ночи.
