Владимир КАУФМАН: «И о мусорнике можно написать оперу»

О нем говорят, что он мог считаться прекрасным живописцем, но живопись бросил, что мог дать истории искусства прекрасную графику, но сегодня графикой не занимается. Поэтому художественное сообщество считает его если не сумасшедшим, то, по крайней мере, чудаком, который гробит свой талант неизвестно на что.

Это «неизвестно что», которое так радует почитателей таланта Кауфмана-живописца и Кауфмана-графика и в то же время так мозолит глаза его почитателям-традиционалистам, словно пчел на мед, привлекает и тех и других на очередной кауфмановский проект, чтобы стать темой для настоящего общественного резонанса. Уже не первый год Владимир Кауфман создает «миксерное» искусство — настоящие праздники-перфомансы, увидеть которые можно только раз. Это причудливая комбинаторика графики и живописи, использование музыки и какофонических шумов, различных материалов, предметов, даже деталей и микросхем от разных приборов. Он выращивает на глазах у зрителей траву, разбивает вдрызг собственные рисунки на стекле, возвращает на землю Икара, пишет дневник творца etcetera. Но все — и его симпатики, и антипатики — признают, что непобедимый романтик, художник Кауфман давно стал богемной легендой Львова.

— Влодко, кто-то сказал: «Художник — это одиночество, заброшенное в коллектив». Насколько это истинно на твой взгляд?

— Если бы я не был одинок или считал, что одиночество — это что-то плохое, я ничего бы не создал. Оно человеку необходимо, а творцу — и подавно. Другое дело, что твое творчество — это не только попытка самовыражения, но и послание другим. Кто-то закладывает в него свое недовольство, кто-то пытается воспитывать, а кое-кто вообще утверждает, что «красота спасет мир».

— А разве ты не согласен с последним утверждением?

— И о мусорнике можно написать оперу. Ведь красота, по моему убеждению, не в самом предмете, а в тех чувствах, которые рождаются от контакта с ним. Красота — это процесс, диалог. Если мир спасет красота, то только в таком понимании, а не в том, как ее обычно у нас толкуют.

— Есть такое мнение: если привести пещерного человека в галерею, он почувствует шедевр. Если пещерный человек пожаловал бы на твой перфоманс — какова была бы его реакция?

— Как по мне, то я не видел лучшей настенной живописи, чем в пещере Альтамира, которой уже приблизительно 20 тысяч лет. Но боюсь, что отношение к искусству у тех людей и у нас будет довольно разным. Поэтому я не стал бы так категорично ставить вопрос. Важно то, что у нас часто путают шедевральность с модой. Конечно, модные художники — еще не значит плохие. Но пройдет 5—10 лет и их уже никто не будет помнить, а мы возлагаем им на головы лавровые венки и кричим где только можно, что их творчество — что-то уникальное в истории нашего или еще круче — мирового искусства.

— А как ты оцениваешь себя?

— Я классный художник, который сейчас моден. Но что будет хотя бы спустя десять лет — неизвестно. И нужно быть готовым к тому, что ты станешь всем, поющим тебе сегодня дифирамбы, завтра не нужен и спокойно к этому относиться. Когда ты фильтруешь свое искусство по принципу нравится оно кому-то или нет, то дела твои плохи. Если творец прежде всего преследует цель выбиться, — то уже можно сказать, что стал он на очень опасную дорогу, грозящую ему полным крахом.

—Какой реакции ты ожидаешь от публики?

— Я не претендую быть учителем или воспитателем, не предлагаю никаких рецептов жизни или искусства. Я просто провоцирую человека поразмыслить хотя бы над тем, что его окружает, направить его внимание на парадоксально простые вещи. Настоящая беда для мира — это нарушение органичности. Поэтому грязь, тина, болото — только на первый взгляд неэстетичные объекты.