Непрозорливые Прозоровы

Тектонический сдвиг в пространстве и времени русской классической пьесы, совершенный А.Жолдаком, волево перенесшим действие с сентиментального начала века в его пропахшие артиллерийским дымом и гулаговской баландой 40-е, безусловно, провокационный, но не только. Он, кроме того, до неприятного диагностичен. Это своего рода болезненная пункция, на которую необходимо решиться, чтобы узнать правду о себе: жить тебе или умереть.

Первые минут сорок спектакля сёстры Прозоровы с гостями празднуют за груботёсанным столом, бодро постукивая алюминиевой посудой, именины взбалмошного подслеповатого подростка Ирины (Оксана Батько). Большинство мизансцен А.Жолдак выстраивает одномерно, во фронт — прямо на зрителя, ампутируя глубину пространства сцены: справа Чебутыкин (Богдан Ступка), слева — Наташа (Любовь Богдан). Словом, раскладывается пасьянс судеб-карт, у которых все рубашки-гимнастёрки одинаковые, советского образца. Маскировочная сетка, раскинутая над их головами, смешные, притоптывающие «валенки-валенки» героинь и другие ироничные соцартовские приёмы из резервуара Меламида и Комара — своеобразный камуфляж, принуждающий публику глядеть на железную эпоху задорных песен пока отнюдь не трагически.

И так изначально блефуя со зрителем, театр как бы ждет — разгадает или нет этот ротозей жолдаковскую политическую маскировку.

Попривыкнув к азартности девчат и значительной монументальности военных, невольно подыгрывая и подпевая невозмутимому А.Жолдаку, вдруг с испугом замечаешь, что он со всей щедростью своего режиссерского дара влил голубокровным чеховским барышням пролетарской крови, настоянной на массовом психозе советских 30-х годов. Постановщик смешал различные группы крови, что, как известно, нипочем только избранным. И согласно законам тотального советского донорства, сестры должны погибнуть, должен погибнуть и барон Тузенбах (Анатолий Гнатюк), а выживет, разумеется, только розовощекая Наташа.

То, какими невозможно непрозорливыми были сестры Прозоровы до рокового кровопускания советских времен, представлено в действии втором. В мистической новогодне-рождественской ночи, под бликами снега, у ёлки из «Щелкунчика» (она искусно сооружена из маскировочной сетки), за целомудренным белоскатертным столом разыгрывается love story взрослой Маши. У Маши, в отличие от ее сказочной тезки, нет принца. Но удивляет даже не то, что Вершинин (Степан Олексенко) мало похож на защитника и тираноборца, а то, что он вообще ни на кого не похож: бывший чеховский герой обезличен и уныл. Собственно режиссер не отвел этому человеку никакого места в судьбах сестёр, да и в действии первом он попадает на центральное место за столом по чину, и Маша льнет к нему, желая ощутить холодноватое дыхание далекой столицы-центра. Вершинину даже не приходится тушить пожар, поскольку последнего в спектакле попросту нет, но из настойчивого отрицания значимости его фигуры проступает еще одна важная корректировка первоисточника — в спектакле «Три сестры» А.Жолдака нет любви.

Тихая украинская ночь-сказка второго действия, во время которой мелькают торопливые объяснения Маши—Вершинина и Ирины—Тузенбаха, оказывается очень короткой. Маленький безнадежный оркестрик, струнными придыханиями сопровождавший идиллические коллизии, покидает сцену. Впрочем, он вскоре возвращается, но уже вместе с духовым оркестром военных. Параллельность игры двух составов которых воспроизводит «сумбур вместо музыки», призванный, очевидно, напомнить, кто вправе по-хозяйски распорядиться жизнью Прозоровых и им подобных.

Изнаночная, небравурная сторона жизни измученных породосмешением людей в эпоху и тоталитарную, и посттоталитарную у А.Жолдака промыслена как нечеловеческое бытие существ-обрубков. Жизнь на планете обрубков начинается с песни о Сталине, переместившись на территорию, в которой мы ревниво угадываем приметы собственного быта. Роль семафора на всех железных дорогах этой страны выполняет пресловутый фантом Москвы, маячивший в начале спектакля не более, чем всесильный, мудрый, руководящий, но далекий центр, а в середине ощутимый как стойкий запах одеколона «Красная Москва». Мощность же самого по себе символа города Москвы в массовом сознании пунктирно явлена А.Жолдаком через самое простое, грубое его расщепление. Это зловещий город-агрессор, жаждущий отобрать у нас пядь родной земли, и город-прорва — кормилец тысяч нищих украинцев.

Угрюмо сползая в жестокую политику, спектакль «Три сестры» в Национальном украинском театре превращается в хороший экспортный продукт, но одновременно — становится неприемлемым для многих зрителей-соотечественников. Испепеляющая, узурпирующая сила огромного кумача во всю сцену вместо классической стихии чеховского пожара, маленькие людишки, мельтешащие не под Богом, а под знаменем и предрассудком, искореженные шепелявящие женщины с утиной походкой и мужчины с трясущимися руками — все это вполне может быть не принято многими в инстинктивном порыве самосохранения. По мне, так лучше пункция, болезненная, но открывающая глаза на мрак. А кроме того, в самом позитивистском спектакле А.Жолдака заложена альтернатива: кисельные реки с молочными берегами, глупо плывущие по течению лопочущие люди-обрубки и фантастический вальсирующий шкаф в финале.

Вместе с громоздким гардеробом «там, внутри» танцевал еще кто-то. Ему конечно же не аплодировали, хотя, как известно, любая самая жесткая концепция держится на живых людях. В «Трёх сестрах», архисложном, тяжеловесном детище А.Жолдака, три главных как «несущие» конструкции исполнителя (перечисляю по алфавиту): Степан Олексенко, Наталия Сумская и Богдан Ступка. Их работы самоценны и вне контекста жолдаковской версии пьесы Чехова, но вдвойне они поражают своими жесткими ритмическими, пластическими, лексическими, интонационными рисунками, служащими для большинства остальных актеров камертонами. Как дико резонируют с нашим временем патетические голоса мхатовских трех сестер, звучащие в спектакле, и как совпадает с нашей жизнью йокающий говорок блистательной Наталии Сумской. Но, возможно, завтра, проснувшись, мы увидим чистые дома и чистые улицы, чистые души и чистые глаза, и в нашем городе поселятся другие сестры Прозоровы, с любовью, Богом и надеждой в душах.