Диоген в сумерках

«Як Вічний Жид я поза колом часу розводжу ватру споминів, утрат», — написал Евгений Сверстюк еще в ссылке. Во времена же, когда повсеместно господствует «антиинтеллектуальная элитарность», этот гордый интеллектуал пытается вернуть миру смысл, защищая старые, как мир, ценности. Культурный нонконформист, автор мятежных эссе «Іван Котляревський сміється» и «Собор у риштуванні», книг «Блудні сини Україны», «Шевченко і час» и новой, что вскоре выйдет, «На святі надій», он предостерегает современников против пирровых побед и волчьих ям на пути эволюции, говорит об антропологическом кризисе, трезво констатирует, что «посткоммунистический мир идет в никуда».

Однако Сверстюк отнюдь не украинский профессиональный плакальщик. Он стоик. Отстаивая украинское религиозно-духовное возрождение, больше всего ценит живое религиозное чувство и отрицает церковное фарисейство и благочестивое духовное омертвение. В заблокированном украинском обществе, где олигархи, кажется, задались целью искоренить не только интеллигенцию, но и любую живую мысль, президент Украинского пен-клуба, редактор газеты «Наша віра», доктор философии Евгений Сверстюк говорит о достоинстве мысли, повторяя, что очередную вавилонскую башню, уже горизонтальную, «виртуальную», возводить-таки не стоит, и, как и Шевченко, хотел бы поставить «на сторожі» Украины Слово. Как интеллектуал, он убежден, что именно поэзия своими иррациональными прозрениями способна развеять мрак человеческой экзистенции и дать надежду. Он считает, что настоящая жизнь еще впереди.

Сверстюк интересен тем, что мыслит. Умение достаточно редкое во все времена, в наше — особенно. «Голос мысли тихий, — как писал когда-то Хайдеггер, — но он прокладывает чуть заметные борозды на монолите хаоса истории и антимысли». Сегодня, когда культурным символом времени стал «новый украинец» на BMW с громкой сиреной, кое-кто пессимистически утверждает, что мыслители опять должны прятаться в катакомбы. Сверстюк туда не пойдет, ибо не верит, что человек может жить в одиночестве. «Толпа вдруг стала видимой и устроилась на лучших местах в обществе», — отметил как-то Ортега-и-Гасет. Что противопоставить этому неумолимому процессу? По Сверстюку — только «этос личности», верность собственным моральным принципам.

«У Сверстюка нет случайных сентенций, необязательных слов. Его стиль — концентрированная энергия мысли, вплоть до густой афористичности», — замечал другой шестидесятник Иван Дзюба.

... К Сверстюку приходят люди со всех уголков мира, его самого можно встретить в Нью-Йорке и в Париже, и в сельской церкви где-то на Волыни, и в бывшем концлагере в Мордовии. Он встречается с Папой, с Вацлавом Гавелом, со Збигневом Бжезинским, обсуждает с Юрием Шевелевым и Юрием Луцким украинские литературные новости, а с Андреем Битовым — русские.

Урожденный аристократизм и церемонность он органично сочетает с глубинным демократизмом, поскольку не декларативно любит людей. «Не кажется ли вам, — спросили у священника в книге Камю, — что те усилия, которые вы прилагаете в течение дня, исчезают куда-то без следа?» — «Кажется, — ответил тот. — Вот почему ежедневно я начинаю все сначала». И это также относится к сегодняшней позиции Сверстюка.

Он родился в 1928 году в крестьянской семье. «Была своя хата с большим садом, своя с деда-прадеда земля, свой хлеб и даже свой лес. Этот лес синел на горизонте, звал куда-то». В 1952 году окончил отделение психологии философского факультета. В 1972 году впервые был арестован. Следствие установило, что известное в самиздате эссе «Іван Котляревський сміється» (этот труд актуален и поныне) и другие произведения — это «документы, созданные и распространяемые» «с целью подрыва и ослабления советской власти». Семь лет строгого режима в Пермской зоне, пять лет ссылки в Бурятии. Почетный член Международного пен-клуба с 1978 года, он в том же этом году получил в лагере свой последний диплом — «свидетельство кочегара паровых котлов».

Писатель Евгений Сверстюк и в 70 остается стоиком и романтиком. И в этом он, наверное, из другого времени — рыцарей, готических башен, самопожертвования и героизма. На шаткой палубе нашего корабля высится незыблемая фигура. Корабль судорожно мечется среди бурных волн, вода устремляется в трюмы, экипаж и пассажиры — в панике. И только капитан, седой и благородный, остается невозмутимым. Он верит: корабль не должен затонуть.