Анатолий Соловьяненко. Портрет без ретуши

ЗАРУБКИ НА ПАМЯТИ

— Анатолий, если рассказывать о вас незнакомому человеку, начиная с регалий: заслуженный деятель искусств, народный артист, лауреат Национальной премии Украины имени Тараса Шевченко, кавалер Орденов «За заслуги» І, II и III степеней, кандидат искусствоведения, главный режиссер Национального театра оперы и балета — вероятнее всего, он представит многоопытного вальяжного метра, обремененного нелегким грузом прожитых лет. Вам же исполнилось лишь 35, потому предлагаю не делать приглаженного парадного портрета, а просто поговорить о жизни. Подвести промежуточные итоги, иными словами.

— Согласен.

— Конечно, я хочу вспомнить в эти дни о вашем отце, Анатолии Соловьяненко-старшем, которого называют одним из лучших теноров мира и украинским соловьем. Анатолия Борисовича не стало, когда вам было 19. Как в детстве отмечали ваш день рождения?

— Какой-то особой традиции празднования в нашей семье не было. Мы справляли все подобные мероприятия дома. Устраивали обед или ужин. Приходили самые близкие люди. Бабушка (мамина мама), у которой были золотые руки (она умела делать все: от вязания носков, свитеров — до приготовления потрясающих тортов и пирогов), пекла каждому на день рождения именно то, что он любил больше всего. Для меня это были домашние эклеры.

Так бывало всегда. Но один день рождения я до подробностей помню до сих пор, хотя то были мои детские годы. Правда, воспоминания эти не очень приятные. 26 апреля 1986 года случился Чернобыль. А мой день рожденья — 27-го. Еще никто не знал о масштабах трагедии: я играл во дворе, когда отцу по секрету передали информацию о том, что произошло на самом деле. Меня буквально из песочницы на машине отправили к родственникам в Донецк. Я провел там месяц, потом родители сняли домик на базе отдыха на Днестре, в Молдавии, где мы прожили еще полгода. И так получилось, что в первый класс я пошел не 1 сентября 1986 года, а 25 января 1987-го. Эта дата — мой «день знаний».

— Что вам дарили на дни рождения, помните?

— Статусных, как сейчас принято говорить, подарков не было. И не припомню, чтобы я специально что-либо заказывал. Когда был совсем маленьким, дарили разные конструкторы, машинки. Став постарше, увлекся рыбалкой — пошли удочки, всякие приспособления для рыбной ловли. Был период, когда мне очень нравилось столярное дело, — тогда в подарок получал наборы юного строителя, где были молоток, пилка, коловорот, сверло, гвозди. Необычайно полезные вещи! Я и лобзиком выпиливал, и выжиганием занимался — какие-то дощечки для разделки рыбы мастерил.

— Сохранили сегодня эти навыки?

— Мне кажется, да. Но, чтобы удостовериться, нужно попробовать что-либо сделать. А я реальный человек: давно не брал в руки инструменты, потому утверждать не могу. К примеру, я занимался на фортепьяно в свое время. Иногда кажется, что сядь сегодня за инструмент, сыграю то, что умел раньше. Но умом понимаю — вряд ли. Многие знают, что я довольно долго брал уроки вокала у замечательного педагога Виктора Николаевича Курина и его супруги Тамары Григорьевны (они, по сути, мои вторые родители — в искусстве). Был в определенной форме. Однако сегодня не пою даже в компании. Поскольку прекрасно понимаю, сейчас моя форма мало отличается от вашей, например. Не занимаюсь уже 15 лет. Начну, предположим, петь, люди охнут: «Боже, что это! Он же брал уроки вокала!»

Так и с мастеровыми навыками. Не уверен, что смогу сделать что-то глобальное, но с текущим краном, обгоревшей проводкой справляюсь. Разобрать и собрать какие-то бытовые предметы могу, но не компьютер, конечно.

СТУПЕНИ К КАРЬЕРЕ ГЛАВРЕЖА

— Вы и в своей нынешней профессии столь же дотошны?

— Знаете, в работе, которой сегодня занимаюсь — будь она творческая, или административная, — я прошел все ступеньки. Начинал ассистентом-стажером.

— Когда это было?

— В 2000 году. 16 мая исполняется 15 лет моей работы в театре. Был ассистентом режиссера, режиссером, режиссером-постановщиком, сейчас — главный режиссер. Я нигде ничего не перескочил, так что хорошо знаю подноготную театральной кухни в разрезе. В принципе, на каждом этапе могу при необходимости подменить любого коллегу по режиссерскому цеху. К тому же, раньше я достаточно много занимался организацией крупных проектов (даже возглавлял госпредприятие) и хорошо знаю всю вертикаль работы, начиная от линейного администратора. Понимаю, как сформулировать задачу коллективу, какой должна быть эффективность ее выполнения. И если мы подводим сегодня предварительные итоги, могу сказать, что к 35 годам я приобрел огромный жизненный опыт. Добивался всего сам, без помощи «дяди с волосатой рукой», не был мажором уже хотя бы потому, что отец умер, когда мне исполнилось 19 лет. Естественно, были какие-то ошибки, и не всем могли нравиться какие-то мои действия. Это нормально, я ведь не на конкурсе красоты и не 100 евро, чтобы всем нравиться. Но могу честно смотреть людям в глаза, мне не стыдно за свой путь.

— И тем не менее, то, что вы стали главным режиссером Национального театра оперы и балета в 31 год, породило определенные пересуды — очень уж ответственная должность...

— Мир стал иным, изменилась динамика жизни, критерии отношения к профессии. Но, кстати, если сравнивать сегодняшний день с советскими временами, хочу напомнить, что Игорь Дмитриевич Безгин, к сожалению, недавно ушедший, стал директором театра имени Ивана Франко в 27 лет. Степан Турчак вступил в должность главного дирижера Государственного симфонического оркестра Украины, когда ему еще не было 30! Белла Руденко получила звание народной артистки Советского Союза в 27, Муслим Магомаев — в 32 или 33 года... Так что мое назначение главным режиссером театра в 31 — не такое уж из ряда вон выходящее событие. Тем более, что я в этом коллективе прошел весь период становления, приобрел не только опыт, но и определенный авторитет у коллег.

— Знаю, что вы — сторонник реформ, хотя и достаточно гибких, в академическом театре. Чем за четыре года можете похвастаться?

— У главного режиссера — две ипостаси деятельности. Творческая и административно-организационная. Что касается последней, считаю, за это время мне удалось упорядочить работу оперной труппы. На момент моего назначения в ней насчитывалось 90 человек. Сегодня — 65. Это при том, что мы приняли двух новичков. В чем была суть проблемы? Для того чтобы артист поддерживал форму, он должен выходить на сцену. Хотя бы два раза в месяц. Подобная ситуация нормальна, поскольку каждый спектакль предполагает определенный подготовительный период — репетиции, спевки, ведь нужно повторить партию, а это огромный материал, который необходимо знать по нотам. В группе сопрано, скажем, для такой работы оптимальное число певцов: 11 — 12 человек. Четыре года назад их было 34. Стольких артистов просто физически невозможно занять в спектаклях! Количество представлений в месяц не меняется: 13 — 14 опер, столько же балетов. Люди месяцами не выходили на сцену. Это порождало склоки, интриги в театре. Сегодня группа сопрано сокращена на 12 человек. Сделал я это без революций и скандалов. Данная реформа дала возможность тем, кто наиболее интересен, выходить на сцену чаще, петь больше. Как главный режиссер, я, конечно, определяю состав исполнителей, слежу за тем, чтобы ситуация была более-менее равномерной и объективной. Чтобы артисты могли нормально работать, а зрители получать качественный продукт. Но, безусловно, в главных партиях должны выходить лучшие — тем, кто купил билет, все равно, чья у нас «очередь»!

Вторая сторона медали: мы уходим от ситуации костюмированного концерта, существовавшей многие годы. С первого дня своего назначения я декларировал концепцию «живого театра». Театра переживания, где артисты сосуществуют на сцене, контактируют друг с другом. Независимо, на каком языке они поют, должны прекрасно понимать свою партию, мысль, которую необходимо донести до зрителя. Здесь, конечно, у меня возникли определенные сложности. Многие годы было принято считать, что главное в опере — вокал. Все остальное прилагается. Получилось сыграть — хорошо. Не вышло — ну и ладно. Однако наш век принес новые технологии. Раньше было так: поет певец на итальянском, которого не понимает, зрители также не ориентируются, о чем конкретно речь, но думают, что артист-то в курсе... И вроде все в порядке. Сегодня же в зале установлено электронное табло, на котором текст, и можно следить за партией. В такой ситуации певец уже не может словесно обращаться, к примеру, к Аиде, а смотреть в это время на дирижера или другого партнера, он должен исполнять роль осознанно, вникая в произносимые слова. Иначе в зале будет смех...

Постепенно приходим к возрастному соответствию солистов исполняемым героям. 50 — 60-летние артисты перестали петь партии Джульетты, Татьяны в «Онегине», Онегина, Ленского. Да, 50 лет назад это было нормой, сегодня — нет. Конечно, если проходит бенефис известного певца, такие выходы допустимы, но это единичные случаи, а никак не система. Поэтому в новых спектаклях театра исполнители и по форме своей, и по возрасту более-менее соответствуют героям. Конечно, я понимаю, что партию мадам Баттерфляй (героине 15 лет) не может петь девочка, но актриса в 30 — 40 лет — допустимый вариант. Однако в 50 — 60 выходить в этом спектакле на сцену она уже не должна. Оперный репертуар предусматривает роли и для данной возрастной категории. Конечно, с женскими голосами сложнее. Особенно с сопрано — их героини — всегда молодые девушки. Меццо-сопрано — могут быть роли и мамы, и бабушки (не обязательно Кармен!). А сопрано... Да, такая судьба. Но ведь и артистки балета уходят со сцены в 35 — 37, ну максимум 40 лет. Это потолок. Человек сознательно выбирает такую профессию.

— Неудачи были?

— Может быть, кто-то сочтет за нескромность, но не могу сказать, что какие-то замыслы не удалось осуществить. В этом не только моя заслуга. Даже — не столько моя. Например, артист, танцор, футболист — самостоятельные единицы. А профессии режиссера, дирижера, хормейстера, тренера предусматривают определенное решение, в котором коллектив-команда-труппа является «инструментом» для того, чтобы ты донес свое видение до зрителя.

— Какие у вас отношения с коллективом?

— Отличные! Конечно, в любом сообществе есть недовольные. Чаще всего, это люди, которые понимают, что в силу определенных причин им уже пора уходить из театра и надеются продержаться еще какое-то время, если появится другой руководитель, либо артисты, объективно относящиеся к исполнителям второго плана (из-за качества голоса или «скромности актерского таланта», например), но претендующие на главные роли, рассчитывающие на то, что следующий руководитель отблагодарит их за оппозиционное отношение к предшественнику и выведет на первые партии или подаст на звание, к примеру. Но, такая позиция заведомо проигрышная для коллектива в целом — если новый босс отдаст им векселя, он «посадит» уровень театра в целом.

ОТЕЦ И СЫН, 1984 ГОД / ФОТО ИЗ ЛИЧНОГО АРХИВА АНАТОЛИЯ СОЛОВЬЯНЕНКО

У меня с ведущими исполнителями во время работы на разных должностях складывались всякие отношения, хотя глобальных конфликтов и ссор не было. Но когда я стал главным режиссером, сказал себе — я обязан выстроить отношения с ведущими солистами так, чтобы им хотелось прийти в театр и выложиться на сцене по максимуму. Ведь именно солисты несут со сцены то, что я хочу сказать зрителям.

— Не жалеете, что не выбрали карьеру певца?

— Я принадлежу к тем людям, которые долго думают, прежде чем принять решение. Советуюсь, обсуждаю проблему, но последнюю точку ставлю самостоятельно. И уже не оборачиваюсь, иду вперед. Считаю, что моя режиссерская карьера сложилась успешно. Во время ее формирования я никогда не искал каких-то контактов или контрактов, чтобы уехать из страны. Это моя среда. Мне даже на отдыхе некомфортно после четырех дней. Я — самодостаточный человек, но не могу быть вырван из контекста. В Украине я, наверное, добился всего, о чем режиссер может мечтать. И сейчас думаю только о новых творческих работах, интересных постановках.

О ДОНЕЦКЕ, НЕДРУГАХ И ТЕПЛЕ РОДНОГО ДОМА

— Кстати, о контексте. Судьба вашей семьи неразрывно связана с Донецком. Там родился Анатолий Борисович, окончил институт, понял, что пение — его судьба. Там он встретил, полюбил вашу маму. Донецкий оперный театр носит имя Анатолия Соловьяненко. А недавно я узнала, что этот самый театр по личной инициативе зарегистрировался как объект самопровозглашенной «ДНР». Как вы относитесь к тому, что он будет носить имя вашего отца — гордости, Героя Украины?

— Для меня все происходящее на востоке — горько и печально. В нашем киевском доме сейчас живут родственники из Донецка, для других мы снимаем квартиру в Украинке, поскольку находиться в том регионе, как вы понимаете, невозможно. Последний раз я приезжал туда в сентябре 2012 года, когда в городе проходил большой концерт, посвященный 80-летию отца. В донецком театре директором был замечательный человек и профессионал Василий Иванович Рябенький, которого я глубоко уважал. Сердце Василия Ивановича не выдержало потрясений, и прошлой осенью его не стало. Сегодня у меня нет никаких контактов с театром. Но я верю и надеюсь, что война на родине отца закончится, и мы будем жить в мире.

— Анатолий Борисович никогда не был членом партии. А каково ваше отношение к политике?

— Я — гражданин своей страны и переживаю за все происходящее в Украине сегодня. Но конкретно политикой не хотел заниматься никогда. Сознательно выбрал свой путь и комфортно чувствую себя на стезе искусства. Получаю от этого огромное удовлетворение. Для меня большое счастье быть востребованным в профессии и таким образом вносить свой вклад в развитие страны, в духовное воспитание ее граждан, особенно младшего поколения. Например, когда я стал главным режиссером — осознал, что у нас вообще нет детских опер (балеты были — «Белоснежка», «Щелкунчик»). По моей инициативе мы поставили «Сказку о царе Салтане». Успех огромный! Кроме того, это первый спектакль, который за все годы независимости Украины в течение трех месяцев отбил постановочный бюджет.

— Впечатляет. Но закончить разговор хочется все-таки на более сентиментальной ноте — у вас ведь праздник... Как отметили юбилей?

— Я не сторонник пафосного застолья в ресторанах. Да и ситуация сейчас не подходящая для такого рода вечеринок, мне кажется. Отметил в семейном кругу, в Козине, купил раков...

— Любите пиво?

— Раков люблю! (Смеется.) Бабушки уже нет, эклеры мне испекла мама. Теперь она их тоже очень вкусно делает. Я много где побывал, в разных странах обязательно дегустировал эклеры — ничего подобного. В бабушкиных и маминых — тепло родного дома. Вкус детства. Как и аромат борща, который потрясающе готовил отец. И который я уже никогда не попробую...