«Умершим ни крестов, ни памятников не ставили»

(Воспоминания моего отца, Алексея Михайловича Ямкового)

«Голод был создан властью искусственно, потому что в колхозе хлеб уродил, но его забрали в государство. У людей забрали зерно, которое они вырастили и собрали у себя на огороде. Чтобы изъять зерно у людей, сельскими советами были созданы бригады из актива села, комсомольцев и молодых людей, которые ходили из дома в дом и искали — в чулане, в кладовке, на чердаке. Протыкали железными прутьями. Было даже такое, что зашли к хозяевам, где было семь девушек. Ничего не нашли. А в печи пекся хлеб. Подождали, забрали, даже буханки не оставили. В каждое село направляли еще буксирные бригады из другого села. А начиная где-то с середины зимы люди стали умирать от голода. Тогда в селе сделали столовую и там подкармливали людей, которые очень болели. Сюда приходили со всего села, чтобы получить полмиски супа. Те, кто не мог дойти домой, здесь же, под столовой, умирали. Был выделен мужчина, который отвозил трупы на кладбище и там закапывал. Таким был Иван Верхушин. Он появился в селе в 1921 году. Тогда ездило много голодающих, и Верхушин остался в селе. За каждый закопанный труп ему давали буханку хлеба. Однажды утром Верхушин насчитал десять трупов. Заведующий столовой дал ему девять килограммов муки, потому что один мужчина еще был жив. И Верхушин при этом живом мужчине говорит: «Я пока его довезу на кладбище, он кончится». А этот живой мужчина услышал и на четвереньках полез в боярышник, перешел через реку и добрался домой. Его дети вытягивали ракушки граблями из Южного Буга, все их ели, и он выжил. Это был Антин Змиевский. В 1944—1946 годах он работал в колхозе кузнецом. У него был сын Степан, которого в 30-е годы не приняли в комсомол, потому что папа пел песню:

«Прийди, Сталін, подивися,
До чого ми дожилися.
Клуня раком, хата боком
І коняка з одним оком».

Как-то я пришел к дяде Данилу и застал в доме его соседа и родственника — их жены были родными сестрами. Они ели мясо жеребенка и угостили меня. А в с. Побирци дядя зарезал жеребенка, об этом узнали школьники и начали смеяться над его дочкой, ржать по-лошадиному. Эта девушка — Ульяна — уехала из села. Не только конину ели, но поубивали и поели собак, котов, ловили и ели ворон.

За кладбищем был всего один дом на пригорке на камнях — Марии Василишиной. Голод отобрал у нее разум, и она совершила несусветное зверство. Она зарезала, сварила и съела своего пятилетнего сына Ваню.

Умерли наш сосед Петр Колиш, его жена и сын. Их закопали в одну яму. Ночью Мария откопала яму, потому что кто тогда закапывал глубоко, и не знаю, как она забрала и доволочила домой Петра (от ямы до дома метров двадцать). Я видел лишь, как несли казан с вареным мясом Петра и показывали людям руку с большим пальцем.

Председатель сельского совета заставил Никиту Яковлевича Щербаня отвести Марию в Соболевскую тюрьму. Как он ее отвел и куда дел, я не знаю. Дошли ли они до Соболевки?

Я с мамой, жена дяди Евдокия с дочерью Анной ходили в Кошаринский лес собирать желуди. Их толкли, варили и подмешивали в хлеб, который называли «плецики». В память о том несчастном голодном 1933-м я у себя на меже от соседа Матия посадил желуди из этого Кошаринского леса, которые теперь растут и напоминают нам о том страшном лихолетье, о том голоде, который сделали Сталин, Каганович и коммунистический режим.

Однажды двоюродный брат Федор сказал мне, что его мама ходила в Бершадь и там на спиртовом заводе достала браги.

— Давай пойдем и мы. Когда мама будет идти, я тебе скажу. Только не нужно идти в четверг, потому что там ярмарка и много людей.

Хотя отец меня не пускал, но я пошел из дома без мешка, так они не знали, куда я делся. Я пошел к Федору, там переночевал, и вместе с ним и его мамой мы пошли в Бершадь. Туда за ветром и налегке было просто идти. Там ожидали, пока жена дяди Меланка достала на спиртзаводе из ямы брагу, вынесла, разделила между нами поровну. А мы долго лежали под воротами завода, замерзли. После обеда отправились домой. Жена дяди зашла на базарчик, купила какой-то «маторжаник» и дала нам по кусочку. А он такой, что зубы можно сломать. Вышли на дорогу к с. Гордеевка. Хоть идут подводы, но никто не хочет подвезти. Решили идти напрямик по полю на села Сумовку и Кошаринцы. По пути зашли под скирду соломы отдохнуть. Мы с Федором сморились и хотели где-то присесть и передохнуть. Но жена дяди не позволила, говорит: если сядем, то не встанем. Замерзнем. Переправились лодкой в с. Кошаринцы через Южный Буг и поздно вечером были дома. Запомнилась мне та брага. Болело все тело, как будто побили меня, но все-таки принес хоть какую-то подмогу домой.

Весной 1933 года, когда стало тепло, появилась трава, зазеленели деревья, стали есть молодые листья, траву. Старшие дети учили младших, как нужно «пастись». Это значит, какие сорняки можно есть, а от которых можно умереть. Мы жадно срывали на берегах реки Сапату щавель и сразу же съедали. Первой у нас на огороде, у самой реки, появилась трава пшенка. Отец и я рвали ее, а мама из нее варила борщ. Как он мне надоел, этот зеленый борщ!

Все дети ходили с раздутыми животами, с печалью в глазах, смеха в селе не было слышно. С горечью смотрела мама на наши изможденные лица. Мы просили есть, а она ничего не могла нам дать. И не выжили бы мы, если бы не худая и вечно голодная наша корова, которая, уж не знаю как, но все-таки давала пару литров молока и тем подкрепляла нашу семью из пяти душ.

Утром в доме, когда еще кто-то приходил, были невеселые разговоры: «Слышали, умер Яков Колиш? Господи, недавно похоронили его детей, Семена и Сашу,— вздыхала мама. — Что оно будет?»

А однажды мартовским днем (это был четверг) в селе Соболевка была ярмарка. Отец под вечер пришел домой и рассказал, что Михаил Шпак, который жил с сестрой папы Дарьей, шел на ярмарку, смог пройти метров пятьсот за село, и на обочине умер. Младший папин брат Данил взял в колхозе подводу и с отцом привезли покойника домой во двор, чтобы жена и дети увидели своего отца и попрощались. А как зашли в дом, то его жена Дарья с дочерью, лет десяти, лежали на кровати за печкой мертвые. А сыновья, Степан и Андрей, неживые, опухшие, лежали не земле, на соломе. Они уже где-то несколько дней были мертвы. Вынесли на ту же подводу, положили всех на телегу и вывезли на кладбище. Никто им не поставил ни креста, ни какого-то знака. Да и всем, кто умирал в этот год, крестов не ставили. А как же было тем, кто остался жить, как сердце выдержало, не разорвалось от тяжкой тоски? Все притупилось, не было слов, не было слез, был голод, который поражал каждую клеточку, парализовал мысли, чувства...

Я рассказывал внучке Наташе о голодном 1947-м. И это неудивительно, потому что это послевоенное время, это последствия войны. Все было разбито, уничтожено. Не вся земля в Украине была засеяна. Не хватало семян, тягловой силы, тракторов, лошадей. Для возделывания земли были мобилизованы все коровы, которые только были у людей.

Никогда я не рассказывал внучке о голоде 1933 года. Трудно было говорить, вспоминать. То был самый страшный голод. Тогда человек переставал быть человеком. Он ничего не хотел, только есть. И ходили люди под заборами, и никто ничего не подавал попрошайке. Собаки на них не лаяли, потому что собак и котов люди съели. Пройдешь за человеком — и отворачиваешься, потому что он на последней черте своей жизни, упал под забор и умирает. Уже ног-колодок поднять не может, они у него уже не гнутся в щиколотках, и поверх пальцев с пухлых ног слезится вода... Ежедневно по улице проезжала подвода и собирала трупы, которые отвозила на кладбище. А все эти люди, которых свозили на кладбище и сбрасывали в яму по нескольку душ, были крестьянами. Они испокон веков любили землю, потому что она давала им все. У них и в мыслях не было оставлять ее. Любили свои садики вокруг дома, дом, семью, имели плуг, борону, радовались голубому небу.

«Він хліб робив,
Косою з грабками косив,
Ціпом молотив.
Людей годував —
був подільчивий...»

Я сам голодал и чудом остался живым, а последствия голода я чувствую в своей груди еще и по сей день».